Текст книги "Жила-была девочка, и звали ее Алёшка (СИ)"
Автор книги: Таня Танич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 64 (всего у книги 64 страниц)
Горькая ирония в его словах заставляет меня задержаться взглядом на лице молодого музыканта и уловить в его взгляде задумчивую отрешённостью – этого достаточно, чтобы понять, что его и сейчас не оставили сомнения, что автоматизм нелюбимой рутины все ещё не стал для него привычным.
– Яр, послушай… А ведь он все ещё сомневается. Как думаешь, есть что-нибудь такое… что заставило бы его хоть немного сомневаться и дальше. Чтобы он не до конца поверил в свою никчёмность, не обесценил свою мечту?
– Это все только внутри него, Лекс. Выбор – это всегда перекрёсток, на котором мы действительно свободны в принятии решения, но несвободны от последствий, с которыми потом придётся жить. Наверное, это плохая новость, – смеётся Ярослав. – А хорошая – в том, что к перекрестку всегда можно попробовать вернуться и переиграть всё. Главное только захотеть. Видишь, Лекс, я снова говорю банальностями.
– Но тяжело быть оригинальным, когда речь заходит о главном, – подхватываю я его и мы вместе заканчиваем фразу.
В этот момент я ловлю на себе чей-то взгляд, сквозь расстояние и привычные границы реальности, и поворачивая голову, почти встречаюсь глазами с музыкантом, о котором говорим мы с Яром. Отложив учебник, он сидит в напряжении, словно прислушивается к чему-то – и рядом слышу взволнованный шёпот Ярослава:
– Лекс, ты видишь, видишь это? Он что, раскусил нас? Он как-то понял, что мы за ним наблюдаем? Но этого не может быть, Лекс! Это же совсем-совсем, абсолютно невозможно!
– Яр… – от волнения я крепко сжимаю его руку, наблюдая, как медленно отодвигая стул, юноша встаёт, подходит к стенному шкафу, достаёт оттуда небольшую папку, и открывает её, извлекая партитуры. Несколько минут он смотрит на нотные записи с едва уловимой улыбкой, после чего медленно, будто не до конца доверяя себе, кладёт тетради на стол. – Ты сам себе противоречишь. Ты же только что говорил – если очень захотеть, то в мире нет ничего невозможного.
– И это правда, Лекс. Самая настоящая правда, – зачарованно шепчет Яр. В это самое время, на другом конце города, наш музыкант задумчиво прикрыв глаза, отбивает пальцами ритм по крышке стола, после чего, словно проснувшись, бросает рассеянный взгляд в окно, и мы с Яром, даваясь смехом, пригибаемся, будто бы нас действительно могут увидеть. Схватившись за руки и не желая быть обнаруженными, мы отбегаем к другому концу крыши, где встретились совсем недавно и, в то же время, так давно.
– Как думаешь, он так и пойдёт на экономический? Или решит не сдаваться в этот раз? – запыхавшись, спрашиваю я, оборачиваясь к Ярославу,
– А кто его знает, Лекс, – Яр подходит ближе и становится совсем рядом, поддевая ногой небольшой камешек и беспечно сбрасывая его вниз. – Знать об этом не может никто, кроме него. И решить не может тоже – никто, кроме него. Все главные решения мы должны принимать сами, только тогда они являются единственно правильными, – его взгляд теплеет, как много лет назад, когда мы прощались у самой кромки моря. Как и тогда, Яр без слов подталкивает меня к какому-то важному выводу, произнести вслух который обязана я сама.
– По поводу решений… Ты же сейчас обо мне говоришь? Мне тоже пора принимать решение – окончательное и бесповоротное? – я набираю в грудь побольше воздуха, чувствуя, что не боюсь, не опасаюсь того, что будет дальше, несмотря на полную неизвестность.
– Ты уже приняла его, Лекс. Окончательное и бесповоротное. Иначе бы не видела меня, не видела всего того, что вижу я. Я не мог появиться раньше, не мог ни подталкивать, ни отговаривать тебя. Но теперь, когда мы встретились, я хочу и могу, наконец, показать и рассказать тебе всё, что знаю.
– Мы снова сядем где-нибудь на берегу, у реки, выпьем райского вина, которое будет намного вкуснее, чем земное, и ты научишь меня премудростям новой жизни, – вспоминая наш давний разговор, добавляю я, глядя на затопившее окрестности солнце, которое до сих пор так и не село, будто бы застыв над горизонтом. – Этот закат, Яр. Он же так и не кончится?
– Не кончится. Для тебя и меня – никогда, – подтверждает он. – Под ним очень хорошо отдыхать, когда хочется покоя. Но даже в вечности, долгий покой лишь утомляет, – на лице Ярослава появляется заговорщическая улыбка и он легко переступает через край бетонного парапета, а я с удивлением вижу, что теперь он стоит прямо посреди разлившегося заката. – Ну, так что, Лекс? Пойдем погуляем? Ты со мной?
– Я с тобой. Да, я с тобой, – глядя на его протянутую руку, я киваю без тени страха и сожалений. Теперь я точно знаю, что так же, как и Ярослав, когда-нибудь вернусь за тем, без кого даже вечность покажется мне неполной, и проведу его за собой. А пока…
Я улыбаюсь и медленно делаю шаг вперёд. Ведь невозможно устоять на месте, когда под солнцем так много крыш и новых окон под ними.
Эпилог
Это абсурд, враньё:
череп, скелет, коса.
«Смерть придёт, у неё
будут твои глаза»
Иосиф Бродский
По улице бежал человек. На первый взгляд в этом не было ничего странного – на идеально ухоженных дорожках новомодных районов все чаще можно было увидеть желающих поддерживать себя в форме. Но человек не был ни спортсменом, ни успешным владельцем престижного жилья в высотных домах, расположенных неподалёку. Он бежал так быстро и отчаянно, что, казалось, сбегал и скрывался от чего-то, что ни за что на свете не должно было его настигнуть.
Он и сам не понимал, как оказался здесь. Не знал, как так вышло. Все эти годы он старался держаться подальше от места, которое стало для него местом преступления и предательства, из-за которого он потерял все, мгновенно выгорел изнутри и остался существовать полуживым, питаясь одной только яростью и злостью. Любые другие чувства стали ему недоступны – его настоящее, бьющееся в полную силу сердце навсегда осталось в груди той, которая была найдена здесь после нескольких дней кошмаров и полной неизвестности.
Он думал, что сойдёт с ума тогда. Он и хотел сойти с ума – от невозможности повлиять на происходящее, просчитать ее шаги и те места, в которых она могла скрыться от него. Опять. После того, как заверила, убедила в том, что все сложности позади и они обязательно будут счастливы – навсегда, навечно. После её ухода эти слова звучали для него как насмешка, впиваясь в мозг острыми иглами, каждую секунду тех бессонных ночей, пока продолжались поиски. Он поднял все свои связи, надавил на все возможные рычаги, чтобы ее начали искать сразу же, до истечения положенного для объявления в розыск срока, чтобы делали это самые лучшие. Чтобы они прочесали каждый сантиметр их квартала, примыкающих районов и, если потребуется, целого города.
Но больше, чем неизвестности, он боялся себя. Желание сдавить до хруста ее лживую голову или тонкую шею, было таким сильным, что он не мог себя контролировать, только метался по квартире из угла в угол, вымещая злость на случайных предметах. Единственным, к чему он боялся прикоснуться, была чашка с недопитым, покрывшимся пленкой чаем, которую она оставила перед уходом – и он не трогал её, не убирал со стола, не сдвигал даже на сантиметр. Он хотел сберечь целым хоть что-то из того, к чему она прикасалась недавно, хоть какой-то ощутимый след её пребывания здесь.
Только бы её нашли побыстрее. Тогда он схватит её с такой силой, что она не сможет ни говорить, ни шевелиться, и сделает так, что она пожалеет об этом предательстве, о новом побеге. Он заставит её вновь захотеть остаться рядом, сделает, все, что она скажет, если нужно – встанет на колени и признает, что был не прав, разрушив её прежнюю жизнь. Он сделает все, что она потребует, попросит, пожелает. Или убьёт её, если она не согласится с ним.
Только бы её нашли. Только бы эта пытка кончилась.
Вскоре желаемое сбылось, но лишь для того, чтобы вывести его на новый круг ада. Новости ворвались к нему с телефонным звонком, когда он потерял счёт времени – хотя, по факту не прошло и двух дней с момента её исчезновения. Глухой голос в трубке, тщательно и осторожно подбирая слова, позвал его на опознание. На территории приостановлений стройки, в противоположном конце города было найдено тело, до мелочей соответствующее заявленным приметам.
Причины смерти выясняются – самоубийство ли это, несчастный случай или умышленное убийство. Но уже сейчас все указывает на первое, хотя в заключении, во избежание ненужной огласки лучше написать «несчастный случай».
– Мне… жаль, Марк Викторович, – споткнувшись на этих словах, продолжил голос. – Если хотите, мы можем пока привести тело… в порядок. Нет необходимости вам приезжать прямо сейчас, разве что захотите побыстрее лично, так сказать… убедиться. Я не раз видел вашу жену с вами – и уже сейчас могу сказать, что это… Это она. К счастью, лицо почти не пострадало, так что сомнений быть не может. Приезжайте только, когда будете готовы. Мне очень жаль.
Вся злость, боль и отчаяние, которые бурлили в нем эти несколько дней, готовы были взорваться и выплеснуться в ответ на это треклятое «к счастью» – на мгновение ему захотелось стереть с лица земли того, кто мог в такие минуты допускать подобные нелепые оговорки. Но, на удивление, знакомые, рутинные понятия – «тело», «опознание», «расследование причин смерти» помогли сохранить спокойствие, больше напоминавшее оцепенение. Он не раз имел дело с подобным и знал, что ни в чем нельзя быть уверенным, пока не убедишься самостоятельно. Иначе кто-нибудь что-нибудь обязательно попутает и допустит ошибку. Ни на кого нельзя положиться, все приходится делать самому – это было основное правило в его работе, ему он не изменил, когда испытания коснулись его самого.
Однако в этот раз все происходило с безжалостной, выворачивающей наизнанку точностью. Ошибок не было ни в чем – это действительно была она, и её лицо почти не пострадало, в отличие от тела, которое эксперт из сочувствия не стал открывать, но он даже не заметил этого. Оглушённый и потрясённый он смотрел на неё, не в силах поверить даже не в то, что она мертва. Другое сразило его, на несколько мгновений выбив из реальности, заставив потерять связь с миром, от которого он никогда не убегал и не прятался. На ее губах, уже изменивших цвет, застыла улыбка – та самая улыбка, которую он часто видел по утрам, которую любил целовать, и которая всегда не давала ему покоя своей загадочностью. Когда она так улыбалась, он подозревал, что она задумывает какую-то новую проделку или хитрость – и вот теперь эта улыбка навсегда осталась на лице, которое, несмотря на отсутствие следов жизни на нем он захотел взять в ладони, прижаться к нему щекой, а после – трясти-трясти-трясти до тех пор, пока не выбьет из неё, даже мертвой, признание почему она так поступила.
Она все-таки обхитрила его – и ушла так далеко, где он не сможет её достать, оставив после себя лишь улыбку – умиротворенную или насмешливую, он не мог понять. Но именно эта улыбка часто снилась ему по ночам с тех пор, как он увидел её и возненавидел за то, что она сделала, со всей яростью и злостью, которые было способно вместить его неживое сердце.
Он не был больше собой, не был человеком. Его жизнь прекратилась в тот день, когда он увидел её на медицинском столе – в тот же самый миг умер и он. И это не ее тело было зарыто в землю и придавлено сверху тяжёлой могильной плитой – это он, мертвый лежал там, похороненный вместе с ней, так же, как и все человеческое, что было в нем.
На земле осталась лишь его тень, надетая на механический каркас, питавшаяся только яростью, которые вызывали в нем воспоминания о странной загадочной улыбке и невозможности ни стереть, ни понять её. Он не ходил на её могилу все пять лет, прошедшие с того самого дня. Это было глупо – зачем мертвецу ходить на кладбище, он и так носит его в себе, несмотря на то, что внешне все ещё напоминает человека. Только более механичного, жёсткого, лишенного даже небольших естественных слабостей, которые делают людей живыми и настоящими. Будучи всего лишь тенью, он только работал, работал, работал, черпая из этого энергию и силы – для того, чтобы поддерживать в себе ненависть, без которой не мог.
Ненависть нужна была ему больше, чем вода, воздух и пища. Она и была его водой, пищей и воздухом. Если он не сможет ненавидеть – он начнёт вспоминать, делать то, о чем она просила в их последний вечер, перемежая свои слова вероломной ложью о том, что они никогда не потеряют друг друга.
От одной только этой мысли его глаза наливались кровью и упрямая, клокочущая внутри ярость заставляла напрочь отметать то, к чему она его склоняла. Никакого прошлого. Только настоящее. Мертвое, бесцветное, механическое настоящее, в котором он действует по давно установленным законам, без лишних мыслей, эмоций и чувств, которых в нем больше не было и быть не могло.
Постепенно он стал все меньше и меньше спать по ночам, лишь бы не видеть кошмары, не терять связь с реальностью, вне которой ему могло показаться, что она все ещё здесь, сидит по обыкновению на подоконнике, скрываясь за тяжёлой портьерой, и вот-вот выскользнет из-за неё со словами: «Прости, прости… Не знаю, что на меня нашло. Я не должна была этого делать» – а он поддастся ей, как обычно, не найдя в себе сил противостоять.
После бессонных ночей он не чувствовал усталости – усталость могла сморить человека, а он им давно не был. Но даже выверенный механизм внутри него, не выдерживая напряжения, начал давать сбои. Раз за разом он начал допускать мелкие оплошности, которые в его случае были непростительными – слишком много коллег чином пониже и повыше не любило его за эту бездумную, нечеловеческую непреклонность и жёсткость, за отсутствие умения общаться и заводить неформальные связи, которыми можно было бы прикрыться в случае чего, за пренебрежение принципом «рука руку моет». Эту волну недовольства и неприятия не могла сдержать даже старая память о «семейной трагедии» подробности которой, сдобренные вздохами: «Такой молодой, красивый, при власти. Как можно было так с ним поступить?» разнесли во все смежные ведомства вездесущие сплетники и сплетницы.
По прошествии пяти лет ни у кого больше не вызывал сочувствия тот нашумевший случай. Мало того, многие бывшие утешители теперь уже вслух говорили, что понимают, почему его жена сиганула с высотки, которую, наконец, достроили и сдали жильцам, хорошенько сбив цены на лучшие квартиры, лишь бы перекрыть недобрую славу этого места. Неожиданно на репутацию сыграло и то, что погибшая, оказывается, даже книжки какие-то писала, тоже все на тему самоубийства. Поднявшаяся, но вскоре утихшая шумиха в интернете позволила сообразительным риэлторам выгодно использовать необычное происшествие чтобы привлечь жильцов, предпочитающих что-то экзотическое.
Он же об этом не знал и знать не хотел. После ещё нескольких допущенных ошибок, его всё-таки отправили в вынужденный отпуск, довольно длительный и сулящий понижение по службе. Он прекрасно понимал, что на двери ему никто не укажет, пока статус единоличного владельца родительского состояния остаётся при нем – таких людей в его ведомстве всегда ценили. Нужно было просто отсидеться. Не только с ним одним случались неприятности – некоторым удавалось отсидеться и после серьёзных скандалов и журналистских разоблачений, его же просчеты были совсем невелики. От него просто захотели избавились на время, пользуясь первой попавшейся возможностью – и он не был против.
Оказавшись не у дел, он ощутил только спокойствие и уверенность в том, что больше не хочет иметь дел со старым кругом общения. Работа больше не приносила ему то, что было так необходимо – возможность забыться, уйти от себя, оторваться от мертвой пустоты внутри. Теперь он даже не хотел подпитывать свою ярость. Он больше ничего не хотел кроме как перестать видеть сводящие с ума сны, а ещё – вздрагивать каждый раз при виде забытой кем-то чашки с холодным, покрывшимся пленкой чаем.
Теперь у него было много свободного времени, холод кладбища, разлитый внутри, полное отсутствие дальнейших целей и автоматическое существование, которое нужно было чём-то заполнить. И чтобы найти своему внутреннему механизму, упорно щёлкавшему без дела, хоть какое-то занятие, он начал бегать – как когда-то бегала она, обманывая его, говоря о том, что просто хочет перестроиться на новую жизнь и приобрести новые привычки.
Уже тогда она все знала. Уже тогда планировала сбежать от него самым подлым и предательским образом из всех возможных. Только эти мысли пульсировали у него в мозгу, поднимая внутри новую волну гнева и ярости, которых он больше не желал. Но они сами, слившись с ним за эти годы, не хотели его оставлять.
Так продолжалось ровно до того дня, пока, не оставив машину на стоянке, он случайно не забрёл в старый, а теперь новый, полностью перестроений район. Он не сразу понял, куда забрался по своей оплошности, которой раньше за ним не наблюдалось. Но небольшие сбои и ошибки стали для него привычны, напоминая раз за разом о том, что пройдёт ещё немного времени и его механизм сломается – он и сейчас работал только потому, что изначально был слишком крепок и вынослив. Но назад поворачивать было поздно – какое-то странное чувство полузабытой реальности, паззла, выпавшего из общей картины и теперь готового встать на место, вело его все дальше и дальше.
Оборачиваясь по сторонам, он пытался понять, почему это место будит в нем такую тревогу, ведь он никогда не бывал в старых районах после их реконструкции, втайне не одобряя то, как из тихого и уютного города пытаются сделать нелепое подобие мегаполиса.
Когда же он понял, куда забрёл, было уже поздно. Он подошёл слишком близко, чтобы суметь вернуться назад. Внезапное осознание того, что именно здесь, где гуляют улыбчивые няньки с колясками и галдящая детвора бегает мимо журчащих фонтанов, она сделала с собой то, за что он её никогда не простит, сдавило ему голову до боли, до бессильного скрежета зубов. Все эти жизнерадостные картины жгли ему глаза, словно безжалостно слепящее солнце, и он зажмурился, крепко сжав голову руками, сдерживаясь изо всех сил, чтобы не закричать, не бросится на этих людей, не заставить их уйти и не смеяться, не радоваться больше на месте руин жизни, которая была дорога ему больше, чем своя собственная.
Нужно было уходить, срочно выбираться отсюда – прежнее здравомыслие, не оставившее его даже в минуты ослепляющего горя, подсказывало, что оставаться здесь больше не стоит. Прошлого не воротишь, что бы она ни наговорила в их последний вечер. Мало того, он не хотел, чтобы оно возвращалось – прошлое пугало его своей внезапностью, слепой непредсказуемостью и жестокостью, с которой оно обрушивалось на него, подобно лавине, лишая остатков контроля над происходящим. И сейчас он бежал от него. Бежал от прошлого, которое сорвалось с цепи и гналось за ним, словно бешеный пёс, не выпуская, затравливая, и окружая тем, к чему он не был готов.
Прошлое проступало вокруг полузабытыми деталями, которых он не ожидал встретить, не думая о том, что следы их все ещё остались в реальности – остатками фундамента разрушенных зданий, дряхлыми скамейками, которые забыли снести, знакомой планировкой аллей – все новые дороги и тротуары оказались лишь их копией, деревьями, оставшимися прежними, протягивающими к нему руки-ветки, перепланированными газонами и фонтанами, умело маскирующимися под современные, но сооружённые там, где когда-то была проведена старая водопроводная система.
Он вдруг вспомнил другие фонтаны – запущенные, оббитые, с затертым гипсом, работавшие всего несколько раз в год – на месте бывшего санатория для выздоравливающих после туберкулеза детей.
Город, меняясь незаметно и неуклонно, забывал себя и заставлял забывать не только своё прежнее лицо, но и самое сокровенное – свою душу, свою прежнюю суть. Поэтому он только сейчас понял, где находится и почему её нашли именно здесь. Именно на этом месте когда-то стоял старый приют – её первый дом, куда она привела его, назвав своим другом, сказав, что теперь он должен быть всегда рядом, иначе у неё больше ничего не получится. Это было место, куда он уходил за ней во время сложных времён и проблем в семье, где все – от мала до велика воспринимали их как одно целое, не деля на части; место, откуда он забрал её после первого побега и увёл за собой в полной уверенности, что она никогда больше его не бросит. Место, из которого она все-таки ушла от него, оставив на память о себе лишь непонятные слова и чашку с недопитым чаем.
Он до сих пор не мог, не желал верить в пространные материи – но оглушительная встреча с тем, о чем он успел забыть, отбросила его на десятки лет назад, заставила сдаться и всё-таки начать вспоминать – все её слова, ее улыбку – не ту, которая мучила его в последние годы, а прежнюю, детскую, беззаботную, как и то время, которое они повели здесь. Заставила вспомнить себя, ещё не столкнувшегося с потерями, уверенного и счастливого от того, что и у него, наконец, появился самый лучший в мире друг, с которым можно поговорить, поболтать ногами в песке, пригласить в кино или покачать на качелях.
С трудом переводя дыхание от натужного бега, он остановился на берегу реки, которую знал так хорошо, и куда почему-то не приходил с тех пор, как вырос. Рядом по-прежнему возвышался огромный дуб, в тени которого они любили отдыхать от летнего зноя, обсуждать планы на будущее, громко смеясь и прячась от взрослых, против которых уже тогда стояли вместе, спина к спине.
– Какого цвета будет крыша в нашем доме, Марк?
– А какой тебе нравится?
– Красный. Мне нравится красный.
– Значит, красного. Наш любимый цвет. Решено, Алёша.
– Решено!
Он и сейчас слышал эти слова так чётко, как будто они по-прежнему сидели здесь, весело рассуждая о том, как проживут вместе – долго и обязательно счастливо. Провалившись в грохочущий водопад воспоминаний, ослепивший и оглушивший его, он не сразу понял, что происходит, придя в себя лишь от саднящей боли в пальцах. Только тогда он осознал, что стоит на коленях под дубом и яростно, остервенело роет землю. Твёрдый грунт поддавался плохо, забиваясь под ногти, пришлось взять острую палку, чтобы помочь себе – и он не задавался вопросами, зачем и для чего ему это надо. Все вопросы давно потеряли смысл, он просто продолжал рыть землю вокруг дуба, погружая в неё руки все глубже, в поисках того, о чем пока не знал, не боясь ошибиться и не найти. Его стертые в кровь пальцы натыкались на какую-то ненужную мелочь – ржавые крышки, обломки пластмассы и дерева, но это все было не то. И только по прошествии получаса, обломав с десяток веток он наткнулся на то, что искал – и на секунду почувствовал, как ожило его мертвое сердце.
Он по-прежнему был здесь – их "секрет", фантик под бутылочным стеклом, который они закопали, будучи детьми, чтобы связать, скрепить их союз общей тайной, которая никогда не потеряет силу. Время прошло мимо, не затронув его, доказывая правоту её слов о том, что вчерашний день не уходит навсегда, он всего лишь прячется, для того, чтобы неожиданно возникнуть за новым поворотом.
Слова, которые он так яростно ненавидел, снова звенели у него в ушах, пока он сжимал в ладони осколок стекла, все эти годы прикрывавшего обертку от старой конфеты, не в силах удержаться, желая выжать, выдавить из него все то, что оно хранило. Всю память о них, об их счастье и беспечности, всю – до последней капли.
Но вместо этого в руке оказались лишь куски раздавленного стекла, врезающиеся в кожу – и сжимая кулак ещё сильнее, до судороги, до невозможности расцепить пальцы, сквозь которые сочилась кровь, он закричал – громко, надрывно, не от боли, которую давно перестал чувствовать, а от невозможности противостоять её словам, её правде.
Он простил её – против своей воли, против желания жить только ненавистью и яростью, не чувствуя этой болезненной горечи воспоминаний, не проникаясь пониманием её выбора, не желая прятаться в прошлом. Теперь он тоже принадлежал прошлому, как и она, сдавшись ему почти без боя, только ради того, чтобы снова быть с ней – в своих воспоминаниях, которые не стареют, которые существуют там, где есть «всегда».
Ему больше не нужна была реальность, он отступился от своей вечной привычки жить только настоящим, не прячась от него, не сбегая в невидимые, призрачные миры. Теперь ему лучше было там – в призрачных мирах, скрытых от человеческого взгляда, где – он знал это наверняка, – она ждет его и, встретив снова, точно останется с ним.
А пока… Устало поднявшись с коленей, он разжал кулак, отстранённо глядя, как мелкие осколки осыпаются вниз, а некоторые так и остаются врезанными в его окровавленную ладонь. Пока ему придётся лишь ждать.
Скоро все это закончится. Он давно не дорожил своей жизнью – и знал, что смерть обязательно приходит за теми, кто её ждёт. И он будет ждать – без страха неизвестности, не торопя события, но и не прячась от неизбежного. Он встретит свою смерть с радостью. Ведь у его смерти будут её глаза. И её голос, говорящий о том, как стрекочут сверчки возле приюта, которого давно нет, как поют птицы, живущие на деревьях, которые давно срубили:
– Они поют так звонко, Марк, что я прямо сейчас могу слышать их. Эти песни удивительные и странные, но они лучше и красивее любой музыки из сегодня. И когда я слышу их, то понимаю, что вокруг нет и не может быть ничего уродливого, злого или враждебного – всего того, от чего ты хотел меня защитить. Нет необходимости больше воевать и сражаться. Можно просто отпустить страх и быть счастливым. Ведь в мире так много красоты и счастья – для каждого из нас. Поверь и не сомневайся в этом. Все мы рождены для того, чтобы быть счастливыми.
