Текст книги "Жила-была девочка, и звали ее Алёшка (СИ)"
Автор книги: Таня Танич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 64 страниц)
Глава 6. Новая жизнь
Очнулась я только на следующий день, не помня, как закончились вчерашние посиделки, как ушел Ярослав, как я переоделась в чистую одежду и легла в свежую постель, которую заботливо и быстро сменили для меня девчонки. Сладко потягиваясь и стараясь растянуть волшебные минуты радостного пробуждения, которых у меня не было так давно, я понимала – сегодняшнее утро особенное. Начиная с этого дня, все меняется.
Пусть моя взрослая жизнь оказалась не такой, как я мечтала. Пусть дальше мне придется идти одной и любовь навсегда останется для меня перевернутой страницей. Пусть. Я все равно постараюсь быть счастливой. В конце концов, то, что я выкарабкалась из черной ямы, куда скатилась в полной уверенности, что не смогу существовать одна, отдельно от Марка, это ли не опровержение всех моих старых убеждений и мыслей?
Я не буду больше ломать голову над тем, что не сбылось, не буду жалеть, не буду утешать себя иллюзиями и мечтами. Сосредоточусь только на сегодняшнем дне, не вспоминая прошлого, не думая о будущем – таким будет основное правило моей новой жизни. Другой, но уже не серой и унылой, как я думала всю прошлую осень, а яркой и головокружительной, будто весна после долгой зимы.
Спустя час, выйдя на улицу, я вновь почувствовала эту символическую перемену, попав из хмурого февраля прямиком в цветущий май. Вокруг было много солнца, ярких красок, ароматно-свежий воздух, не успевший пропитаться выхлопными газами многочисленных машин, кружил голову.
Я же воспринимала эту каждодневную привычную красоту как гимн в мою честь. В честь того, что я вернулась ниоткуда. Так хотелось окунуться в чистый, омытый утренней росой мир, ощутить его запахи и настроение, максимально прочувствовать каждый вдох большого города.
Я очень соскучилась по жизни.
Однако на подступах к университету ощущение парящей эйфории постепенно вытеснили тревога и страх, и не только потому, что через несколько минут мне предстояло вновь встретиться с грозным Вадимом Робертовичем. Я внезапно поняла, как дорог мне мой студенческий билет, какая действительно кошмарная ситуация сложилась с учебой и как много могу потерять, если меня выгонят за прогулы. Тогда я останусь и без жилья, и без средств к существованию – мой грант автоматически аннулируется в случае прекращения обучения.
Вадим Робертович, попивающий крепкий кофе за своим столом, не потрудился развеять эти опасения, наоборот, усугубил их с чувством превеликого удовольствия.
– Доброе, говоришь, утро? – иронично хмыкнул он в ответ на мое традиционное приветствие. – Ух, какие же мы оптимисты! Подбельская? Ты хоть понимаешь, что, скорее всего, тебя выгонят? И ты окажешься нигде. И никем. Нет, есть, конечно, вариант пойти на Крещатик работать зазывалой в костюме Колбасы. Или Хот-Дога. Думаю, из тебя получится отличный Хот-Дог! – громогласно захохотал он. – Эй, что с лицом, раба любви? Не надо мне тут в обмороки падать! Ты что, вегетарианка? Или просто не любишь хот-доги? – чувствовалось, что я действительно забавляю этого саркастичного гиганта.
Народу на кафедре в такой ранний час было немного, лишь парочка молоденьких лаборанток, смотревших на Вадима Робертовича, как на идола. В ответ на его шутки они дружно и как по команде хихикали, наблюдая за тем, как пунцовые краски на моем лице сменяет мертвенная бледность.
– Ну да ладно. Не все еще потеряно, не все! – энергично хлопнув в ладоши, мой спаситель поставил жирную точку в расслабленности утра. – Ну что? Нас ждут великие дела? – практически без издевки подмигнул он мне. – Давай, бегом за мной, жертва искусства! Когда увидишь, сколько хвостов тебе предстоит отрабатывать, падать в обмороки сразу станет некогда!
– И только попробуй меня подведи, – предупредил он перед первой дверью, в которую мне предстояло постучаться, фигурально посыпая голову пеплом. – Тогда ты точно пожалеешь, что не сыграла в ящик там, у себя в общаге. Работы тебе, конечно, до чертиков. Но если не сломаешься, считай, что поддержка в моем лице у тебя всегда будет.
И он сдержал свое слово. Хотя, изначально я не могла определиться, какую потустороннюю силу стоит благодарить за подобное вмешательство – небеса или преисподнюю. Ибо посредничество Вадима Робертовича носило очень странный, специфический характер, наталкивая меня на мысль о том, что лучше иметь пару-тройку непримиримых врагов, чем одного такого доброжелателя.
За полдня он успел протащить меня по всем преподавателям семестра, многих из которых я видела впервые, равно как и они меня. Всякий раз, стучась в дверь очередного кабинета и вызывая коллег в коридор, он знакомил нас по приблизительно одному и тому же сценарию:
– Иван Андреевич, а вот и ты! – далее шло традиционное рукопожатие. – У меня к тебе дело. Смотри, кого я привел. Это – Алексия Подбельская, твоя студентка с первого курса. Ничего, что не помнишь, неудивительно. Она болела с самой зимы, теперь же вновь на ногах, после чудесного, можно сказать, исцеления! – на этом месте мне всякий раз приходилось пригибать голову, дабы не выдать стыдливого румянца, заливающего щеки при упоминании о моем чудотворном выздоровлении. – И вот, понимаешь, завидную сознательность проявляет человек – только вернулся в альма-матер и тут же хочет закрыть все долги! Да, справка о болезни имеется. Что значит, если по уважительной причине – то можно списать половину пропусков? Э-э-э, нет! Вот Алексия будто предчувствовала такой поворот, поэтому просила меня посодействовать, чтобы никто не делал ей никаких поблажек. Почему? Да сам не знаю! Видать, она маленькая – но оч-чень гордая птичка! – довольно ухмыляясь, Вадим Робертович, похлопывал меня по спине, от чего я пошатывалась, с трудом сохраняя равновесие. – Да, редкая для ее лет ответственность. Я бы сказал – исключительно редкая! Так что ты уж не обижай человека снисходительностью, спроси по полной! Подобное рвение мы с тобой как педагоги, обязаны поощрять! – и он азартно подмигивал мне, чрезвычайно довольный собой, в то время как я еле сдерживалась, чтобы не скрежетать зубами от злости.
– Чтоб вам, Вадим Робертович, икалось всю ночь! Чтоб у вас все такие студенты, как я, прогульщики были! Чтоб вас… гаишники завтра по дороге на работу оштрафовали! – зло шипела я, роняя голову на руки в три часа ночи, дописав пред этим главу очередной работы, которую мне милостиво разрешили выполнить, несмотря на то, что из обязательных для допуска к экзаменам заданий были только курсовая и зачеты.
Так нет же, выбив мне возможность сдать за три недели, аккурат к началу летней сессии, все пропущенные темы по всем предметам, сроки защиты курсовой Вадим Робертович ухитрился растянуть до самого конца августа. Ибо, по его мнению, лето, потраченное на закрытие долгов, было лучшей наградой человеку, "спустившему в унитаз весь семестр".
– Любишь с горки кататься – люби саночки возить! – как бы про между прочим говорил он, просматривая кипу бумаг, которые я, по его безапелляционному требованию, носила на предпроверку перед тем, как отдать другому, "законному" преподавателю по предмету. – Любишь страдать – люби расчищать за собой свои страдалища… Это все полная хрень, и никуда не годится! – сворачивая листы в трубочку и метким движением отправляя их прямиком в мусорную корзину, резюмировал он два моих реферата и вступление к курсовой.
Я была готова расплакаться от отчаяния, если бы не злость на этого самоуверенного деспота, который, кажется, только по ошибке природы оказался в рядах учителей. Да черта с два, уж лучше я провалюсь под землю или не буду спать еще одну ночь, чем дам ему новый повод для издевок над моими слезами. Но глаза все равно предательски щипало от одного взгляда на сиротливо скорчившийся в корзине для отходов черновик моей работы.
Бороться с эдаким самодурством у меня попросту не было сил. Я понимала, что если Вадим Робертович так решил, единственный выход – возвращаться в свою комнату, зажигать настольную лампу и переписывать все, абсолютно все – с самого начала, с первого предложения первого абзаца.
– Ты будто лимонов объелась, Подбельская, – испепеляя меня яростным взглядом, заявил Вадим Робертович. – И писанина у тебя такая же – скучная и кислая. Не увлекает. Не держит совершенно. Как речи на комсомольских собраниях: бу-бу-бу, ду-ду-ду. Громко, пафосно и ни о чем. Одна вода да трехэтажные обороты!
– Я… я не знаю, как по-другому… – стараясь не выдать голосом собственного отчаяния, пробормотала я.
– Это твои проблемы. Но такую туфту ты завтра на кафедру не подашь. Не забывай, я поручился за тебя, маленькая гордая птичка. Я заверил, что ум и ответственность так распирают тебе голову, что ты обязательно управишься и напишешь такую курсовую, что ее как образец будут еще лет десять показывать новобранцам. И то – не всем. Только отличникам!
– Но зачем же так… так уж глобально? – не в силах сдержать улыбки сквозь слезы, удивилась я.
– А как ты хотела? – в голосе Вадима Робертовича прорезались угрожающие нотки. – Если взялась за что-то – делай по максимуму. Слыхала фразу: "Есть только две формы жизни – гниение и горение"? Так вот, если ты не горишь – ты гниешь! Поняла меня? А теперь – бегом марш к себе, и чтобы я больше не видел у тебя этого кислого выражения! Стоп! – я застыла, как вкопанная у самой двери кабинета. – Возьми вот эту подшивку статей – кое-что может тебе пригодиться. Что смотришь? Бери – и пошла работать, пошла! У тебя еще целых пятнадцать часов впереди, и не вздумай потратить хотя бы один из них на болтовню или мягкую подушку! А утром чтоб была здесь как штык!
Я послушно выполняла все его приказы, не тратя ни минуты из отведенного мне времени даже на вечерний перекус, не говоря уже о каких-то разговорах с девчонками. Мои соседки, глядя на то, как я с утра до ночи просиживаю за столом, отлучаясь в универ только для сдачи очередных долгов и, возвращаясь в полумертвом состоянии, снова сажусь за работу, сами старались не отвлекать меня попусту.
Время от времени они сердобольно подсовывали мне какой-нибудь бутербродик и загадочный напиток в стакане – точно определить что это, чай или подобие кофе, я не могла, да и не пыталась. Передо мной стояли цели более важные: как выдержать до конца безумную гонку с непрекращающимся прессингом Вадима Робертовича и как заставить, наконец, этого учителя-мучителя одобрительно отозваться о моей работе. Ну и, желательно, не сойти с ума при этом, ведь темп, с которым он гнал меня, был бешеным, а планка похвалы за результат – заоблачно высока.
Но, все же, мне удалось добиться своего ровно через два месяца после начала нашего марафона. К этому времени большинство моих сокурсников, благополучно оставив позади летнюю сессию, паковали вещи и собирались на каникулы с поющей душой и легким сердцем. Я же, несмотря на то, что совсем недавно находилась в положении более чем плачевном, к завершению второго семестра подошла весьма достойно. Да, у меня осталось несколько задолженностей на август, подтянуть абсолютно все "хвосты" за такой короткий срок было просто-напросто невозможно. Но самое главное я сделала – сдала все четыре экзамена на довольно сносные отметки, чудом (или не без тайного вмешательства вездесущего Вадима Робертовича) получив к ним допуск на фоне нескольких непроставленных зачетов. Так что, теперь из всех моих многочисленных долгов оставались только эти незакрытые зачеты да защита курсовой, окончательный вариант которой был все-таки дописан накануне.
Я стояла перед Вадимом Робертовичем, будто в зале суда во время объявления приговора, чувствуя, как у меня натурально трясутся руки. От того, что он скажет сейчас, в эту минуту, зависело, будет ли у меня хотя бы месяц на отдых, или придется опять все переделывать и, хочешь-не хочешь, успевать к назначенным срокам. А потом, без передышки бросаться в сентябрь, в новый семестр и уже никогда не доводить ситуацию с учебой до такой крайности.
Он снова долго изучал мои черновики, переписанные с десяток раз. Потом так же долго смотрел мне в лицо, будто бы что-то прикидывая.
– Не шедевр, конечно, но прокатит! – смачно подытожил он, хлопнув пачкой листов по столу.
И только тогда я смогла выдохнуть.
– Не надо так шумно расслабляться – тут же уколол он меня, и рассмеялся – видимо, очень уж испуганное выражение появилось на моем лице. – Ну всё-всё, не трусь. Присядь. Можешь и расслабиться немного. Домой переписывать я тебя уже не погоню.
Это было самое главное!
– Что я хочу тебе сказать, Алексия. Во-первых, с этого момента я буду называть тебя по имени, ты заслужила. И даже твою перепуганную физиономию смогу различить в общем потоке вашей попугайской толпы перво…тьфу ты, уже второкурсников. Напортачила ты, конечно, круто – но и сполна выгребла за все свое соплячество и идиотские игры в дохлую немощь.
Что-либо возражать на его последнюю реплику я уже не пыталась.
– Я думал, ты сломаешься, честно. Поэтому я удивлен, приятно удивлен, что случается со мной нечасто. Так что, цени момент, я открыто в этом признаюсь.
– Я… рада… – выдавила я из себя, все еще ожидая какого-нибудь подвоха.
– Какая бурная реакция. Я потрясен! – вновь поддел меня Вадим Робертович, но я слишком устала для того, чтобы выдать ему полноценный шквал счастливого восторга.
– Во-вторых, теперь ты имеешь полное человеческое право отдохнуть-отоспаться, а я – уйти, наконец, в отпуск. Мне до чертиков надоело глотать университетскую пыль в душном кабинете. Клянусь, если бы ты протянула с окончанием этой гребаной курсовой еще хоть пару дней, я бы тебя придушил. Не улыбайся, это не метафора.
Я улыбалась по другой причине: несмотря на все колкости и бесконечное изматывание критикой, он, тем не менее, ждал, пока я закончу черновик и все-таки верил в меня.
– В-третьих, оформлять все начисто и защищать работу ты будешь уже сама, потому что я к тому моменту намерен лежать в палатке под крымским небом, ногами обязательно в воде. А ты, здесь, в Киеве будешь нюхать асфальт и закрывать последние долги. Да, и не смотри на меня так. Я буду еще долго напоминать о твоей идиотской выходке, пока в голове у тебя окончательно не осядет правило «Прогуливать – нельзя!»
Я только снова негромко вздохнула, без слов соглашаясь с ним.
– Думаю, проблем с последними пересдачами быть не должно, потому что ты опять местный феномен: была себе амебой, первый кандидат в списки на отчисление, и вдруг за пару месяцев выдала бешеную результативность. Я, обладая природной скромностью, не стал обозначать свою роль в процессе твоего преображения, так что на особые дифирамбы не рассчитываю. Мне достаточно простого "спасибо".
– Спасибо, – еще окончательно не веря в происходящее, промямлила я. В присутствии Вадима Робертовича я почему-то чувствовала себя мельчайшей из песчинок, и говорить могла только тихо.
– Я сказал – простого, но очень искреннего! Алексия! У тебя что, голоса нет? Что ты вечно блеешь передо мной, как овца клонированная?
И тут я впервые рассмеялась при нем. Я смеялась долго, утирая слезы, до такой степени меня позабавила его реплика – особенно с учетом того, что темой моей курсовой была "Позиция масс-медиа в освещении актуальных проблем современности" и несчастной клонированной овечке Долли я посвятила целый раздел.
Вадим Робертович выглядел довольным:
– Вот так. Вот так все должно быть – громко, ярко, от души! Поняла меня? Где та фурия, которая врезала мне по физиономии во время нашей первой… нет, второй встречи? Знай, я решил, что из тебя что-то да получится, поэтому не вздумай меня разочаровать, иначе я сгною тебя заживо. Это тоже не преувеличение, я вообще не любитель пространных метафор. Можешь даже испугаться и понервничать по этому поводу – да только не надейся куда-то спрятаться или спасаться от меня перебежками по коридорам. На втором курсе я читаю у вас целых три предмета. Это, собственно говоря, в-четвертых, самую радостную новость я приберег, конечно же, напоследок. Всё, теперь иди домой, спи, ешь и готовься к нашей встрече в сентябре. Кстати, я хочу, чтобы к этому времени ты написала мне несколько очерков вот на какие темы…
– Но Вадим Робертович! Вы же сказали, что я могу отдыхать и готовиться только к пересдаче зачетов! – мгновенно забыв о своей зажатости в его присутствии, возмутилась я, пораженная таким вероломством.
– Занятие любимым делом – самый лучший отдых! – безапелляционно заявил он. – Не зли меня, птичка, я начинаю думать, что перехвалил тебя. Записывай, давай, вопросы. Их тут немного, штук пятнадцать. Как раз до осени хватит, чтоб не расслаблялась! – и на мою голову посыпался целый шквал спорно-резонансных тем, на которые он был так горазд.
…Поздним летним вечером я сидела на балконе-курилке нашего общежития и раздумывала о странностях своей новой жизни. Почему так происходит – когда самое тяжелое позади, воспринимать его серьезно больше не получается? Буквально несколько дней назад я думала, что не смогу, не выдержу, сломаюсь на самом финише экзаменационной гонки. И вот цель достигнута. Все недавние подвиги кажутся мне всего лишь веселым и захватывающим приключением, а собственные мысли о том, что не справлюсь, вызывают только удивленную усмешку.
Я была очень горда собой и почти свободна. Теперь можно было по-человечески поспать (больше четырех часов в сутки), выйти на улицу и просто прогуляться, послушать музыку в плеере, почитать, посидеть в уютном парке, вдалеке ото всех. Да, у меня остались невыполненные задания, но их было не так уж много, чтобы нарушать спокойный ритм жизни.
Первую неделю такого вольготного существования меня даже не тяготило вынужденное одиночество, как это было на зимних каникулах. Да, немного не хватало веселых перебранок Анечки, Яси и Соломии, их обсуждений, что же сегодня надеть и не слишком ли короткая эта юбка. Но я знала, что пройдет всего лишь месяц, и они вернутся. А пока – пользовалась тем, что вся комната находится в моем полном распоряжении, я могу делать, что хочу и спать, сколько захочу.
Яр, преданно поддерживающий меня до самого конца сессии, снова уехал отдыхать за границу со своим тайным возлюбленным, наврав дома что-то про очередной "Артек". Это вызвало новую волну ироничных замечаний с моей стороны, и его легкое, но несерьезно-насмешливое беспокойство из-за того, чтобы случайно не попалась на глаза родителям где-нибудь на рынке или в метро.
– Вот будет смехота, Лекс, если вы встретитесь! Я же сказал, что мы вместе едем раскапывать исторические ценности на месте некогда потерянной библиотеки! Которая возле Артека, разумеется. Захоронение свитков мудрости древних греков! Не смейся, между прочим, они реально в Причерноморье жили!
В конце концов, мы решили традиционно подстраховать ситуацию с помощью моего нового визита к ним домой, после возвращения Ярослава из своих путешествий.
– Заодно и фотки посмотришь. И еды домашней поешь! У меня маман хозяйка не то чтобы очень хорошая. Но ради моей девушки… – Яр многозначительно округлил глаза. – Она уж постарается, поверь мне!
И даже Вадим Робертович, мой учитель-мучитель, в эти самые дни замечательно отдыхал где-то под южным небом. К собственному удивлению, очень скоро я начала понимать, что мне не хватает его раскатистого голоса и подстегивающих замечаний-колкостей. Теперь тормошить, дергать и удерживать меня в постоянном напряжении было некому и, сбросив с плеч груз забот вечного студента-должника, я заскучала.
Дни, проносившиеся совсем недавно со скоростью света, теперь тянулись, словно в замедленной съемке, и картина перед глазами всегда была одна и та же – открытое окно, развевающаяся от легкого ветерка занавеска и часы на стене, которые будто остановились. Блаженное умиротворение стало тяготить меня, а тишина вокруг напоминала жутковатое безмолвие склепа.
Я была одна, совсем одна, оставленная всеми, разменянная на веселую монету удовольствий, задвинутая до тех времен, когда самое интересное и радостное будет прожито где-то там, далеко, без меня. А я смогу насладиться лишь остатками праздника – воспоминаниями друзей о летних приключениях, их рассказами и фотографиями, на которых меня нет. Потому что в этом периоде их счастливой жизни места мне еще не нашлось. Ведь мы сошлись слишком недавно, слишком быстро, не успев стать друг для друга незаменимыми.
Очень скоро эта одурманивающая тоска и ощущение собственной ненужности обернулись возвращением старой, ноющей боли, имя которой было одним и тем же.
Марк.
Якобы чужой, потерянный навсегда человек, для которого я когда-то была всем.
Нет, я не надеялась больше ни на что. Я приняла истину о раздельности наших миров, но это имя по-прежнему очень болело мне. Где-то там, в самой глубине, в темном и неизведанном уголке сердца, куда не проникает свет решений, принятых разумом.
Оно ныло, как старая рана. Оно опять мучило меня.
Его камень вновь перекочевал ко мне под подушку – мне так хотелось ощущать пальцами хоть что-нибудь, связанное с прошлым. Я понимала бесполезность этих глупых воспоминаний и, тем не менее, не могла в одиночку избавиться от них. Кураж последних месяцев и его болеутолящее действие закончились. Нужно было срочно искать новую анестезию, но я не знала где и как.
В конце концов, понимая, что опять соскальзываю в черную трясину отупения, из которого недавно выбралась и которое теперь пугало меня сильнее, чем самый страшный кошмар, я попробовала взять себя в руки. Не я ли совсем недавно чувствовала себя победителем, способным покорить любую вершину? Нет, я больше не собираюсь сдаваться так быстро, я буду бороться! За себя, за свое настоящее, которое мне действительно нравилось. Я больше не дам отравляющей пустоте вновь поселиться у меня внутри.
Спасаться от повторного возвращения заклятого врага – выжигающей изнутри черноты, я решила самым любимым способом – с помощью ручки и листа бумаги. Писать – вот все, что мне сейчас требовалось, это было мое самое верное лекарство от всех бед, ответ сразу на все вопросы.
И все было бы замечательно, если бы не новая западня, в которую я до этого никогда не попадала.
Коварная пустота оказалась еще более опасной – и не найдя пути назад в мое сердце, решила зайти с тыла. Теперь она перекочевала на лист бумаги, залила его собой, заблокировала и сделала неприступным. Сидя ночи напролет и глядя перед собой пустыми глазами, я понимала, что не могу написать ни строчки. Просто не могу. Я словно забыла, как это делается.
Это была катастрофа. Я ощущала себя мышью, попавшейся на приманку и не заметившей, как сработала пружина, и вот – ловушка захлопнулась.
Сломать эту внезапную преграду, ставшую между мной и издевательски белым листом, не помогало ничего, даже возмутительная красота вокруг, которая всегда так вдохновляла на плодотворную работу. Моими были опьяняющие волшебством изумительные летние ночи, полные звезд и лунного света. Моими были прекраснейшие рассветы, когда в воздухе вместе с пением птиц разливалось предчувствие скорого чуда. Моими были ленивые жаркие полдни, когда так приятно было пить воду со льдом, и лежа на кровати, подставлять лицо случайному дуновению ветерка. Мир кружил вокруг, заигрывая и вдохновляя. Но все его старания были напрасными – я по-прежнему не могла написать ни слова.
Состояние было не просто пугающим, а неправильным, невозможным. Ведь я никогда не задумывалась над тем, как пишу, как это происходит. Я просто брала ручку или карандаш – и все, дальше процесс шел сам по себе. Писать, как и дышать для меня всегда было легко и естественно. Теперь же внутри будто что-то защелкнулось, и я часами сидела, глядя на белый лист, а белый лист глядел на меня и издевательски насмехался.
Иногда, чтобы хоть как-то разбить это липкое бездействие, я брала список тем, заданных к осени Вадимом Робертовичем и пробегала их глазами, но все без толку. Неживой набор букв на бумаге не рождал внутри никакого импульса, никакой идеи, даже первого слова, с которого можно было начать какое-никакое, хоть кривое и плохонькое, но, все же, предложение.
Вскоре стадию испуга и отчаяния сменила стадия злости. Я злилась на себя, бессильно плакала от желания вернуть старые способности, все во мне, каждая клетка, каждый напрягшийся нерв просили этого. И, тем не менее, ничего не получалось. Вслед за слезами начались приступы ярости. Я ломала карандаши, ручки, рвала бумагу, расшвыривала по комнате книги и конспекты, сметая их со стола, чтобы упасть на его пустую поверхность, стукнуться лбом и понять – это тупик. Отныне все, что я буду делать за письменным столом – это вот так бессильно лежать, глядя пустым взглядом в стену напротив и только вспоминать, как когда-то могла писать ночи напролет, оставляя после себя стопки заполненных жизнью листов. Теперь же ничего этого не было. Моя бумага оставалась мертвенно-белой, пустым сосудом, который я никогда больше не наполню формой.
Когда практически все предметы нашего нехитрого быта испытали на себе вспышки моей агрессии, бушующая ярость сменила русло и обратилась внутрь – на меня саму.
Я прекрасно помню день и минуту, когда впервые осознанно причинила себе боль. В тот вечер я окончательно решила, что Вселенная от призывного кокетства и попыток воодушевить, перешла к прямой, безжалостной насмешке. Она специально окружала меня такими живописными пейзажами, красивыми мелодиями и волнующей атмосферой, чтобы я мучилась сильнее. Как раздутая губка, впитавшая в себя тысячи образов и оттенков эмоций, я мечтала, наконец, взорваться, выплеснуть их из себя, но по-прежнему – безрезультатно.
Я снова плакала на нашем курительном балконе. Я била кулаками по поручню, кусая губы в кровь, размазывая слезы по лицу, оставляя на нем грязные пятна от пыли, и понимая, что проиграла по всем фронтам. Я потеряла Марка, поставив творчество выше любви, но и способность творить изменила мне. Видимо, в той пустыне, в которую превратился мой внутренний мир без него, не могло произрасти ничего нового, никакие семена не принялись бы на растрескавшейся изможденной почве.
Я больше никогда ничего не напишу. Ни рассказа, ни очерка, ни строчки, ни полстрочки. Я провалю задание, данное мне Вадимом Робертовичем, покажу ему спустя всего лишь две недели пустую бумагу – и он придет в ярость от такого возмутительного саботажа. Ну и пусть. Пусть размажет меня по стене, скажет, что я – бестолковая и серая, никчемная пародия на человека. Что мне остается только гнить, раз не дано гореть, а значит, жить по-настоящему.
Зажмурившись, я зло сжала кулаки, впиваясь ногтями в мягкую кожу ладоней, отчаянно, исступленно, до боли, до жжения, которое усиливалось и, казалось, заполнило всю меня. Но на этот раз оно не затихло, не смешалось с тупой тоской в сердце, подпитав ее новой порцией меланхолии. Нет, внезапно, что-то взорвалось внутри, как маленькая, но очень мощная бомба, перекрыв собой все существующие переживания, даже вечную боль по имени Марк.
Меня встряхнуло, дыхание перехватило, сердце забилось в десять раз сильнее и, распахнув широко глаза, я с удивлением обнаружила, что сжала в кулаке тлеющую сигарету. Сжала так крепко, что даже потушила ее о ладонь. Именно этим было вызвано такое яркое чувство, новая сильная эмоция. На коже сразу же образовалось болезненно-красное пятно, след от ожога диаметром с сигаретный фильтр – но какое это имело значение в сравнении со способностью хоть на несколько секунд затмить выпивающую все соки жизни тоску? Со способностью так ярко чувствовать, когда внутри всё сжимается и вспыхивает в радостном волнении?
Я сидела, глядя на свои руки с чувством счастливого недоверия, и улыбалась. Внутри бушевала целая буря эмоций, но главным было ощущение странной, диковатой свободы. Будто, переключив на несколько коротких секунд боль внутреннюю на боль внешнюю, выпустив ее из себя через небольшую рану на коже, я, наконец, нашла потайной ключик из захлопнутой клетки, из своей западни.
Эта небольшая вспышка стала для меня почти такой же встряской, взбучкой, которую устроил мне Вадим Робертович, выдернув одним сильным движением из лап обманчиво убаюкивающей депрессии. Да только сейчас рядом никого не было, и задать себе спасительную взбучку могла уже я, собственными руками. А это значило… Я довольно рассмеялась – это значило, что я не нуждаюсь больше в спасителях! Что я больше ни от кого не буду зависеть и страдать из-за потери того, к кому привязалась, кто мне нужен для того, чтобы держаться на плаву.
Я сама была хозяйкой своей жизни, способной укротить любые беды и справиться с поражениями!
Ощущение собственного всемогущества окрыляло. Желание перевернуть мир даже без точки опоры бешено пульсировало в кончиках пальцев.
В ту ночь, бегом вернувшись в комнату и водрузив на стол все письменные принадлежности, я схватила первый попавшийся лист бумаги, и абсолютно не думая о его пугающей белизне заполнила ее, наконец, словами – живыми, яркими, которые несли за собой образы, льющиеся нескончаемым потоком. А я все никак не могла остановиться, как человек, испытавший долгую и мучительную жажду и, наконец, припавший губами к источнику.
Ночь пролетела незаметно, и опомниться я смогла только, когда солнечные зайчики, скачущие по бумаге, стали меня отвлекать и слепить глаза. Отбросив ручку в сторону, и откинувшись на спинку стула, я рассмеялась. На столе лежала стопка исписанной бумаги, которая вмещала в себя пять больших очерков из всего того списка тем, который оставил мне учитель.
Сильно сжав руками голову, так что перед глазами заплясали белые пятна, я, наконец, смогла полноценно выдохнуть. Все было в порядке!
Попытавшись встать, я пошатнулась и чуть не упала – от сидения ночь напролет в одной позе, тело онемело и перестало слушаться, тут же отозвавшись острым покалыванеим в ногах. Но все это было составной частью ощущения приятной опустошенности, которая накатывает после того, как выпишешься. Кое-как добравшись до кровати, я упала на нее плашмя, и открыла глаза только на следующее утро.
Я проспала почти сутки и чувствовала себя новорожденной.
Наступивший день был замечательным. У меня больше не было желания сидеть, вслушиваясь в пустоту у себя в комнате, хотелось выйти, выбежать на улицу, петь, кричать и радоваться жизни. Я отправилась гулять по набережной, по любимым старинным кварталам, покупая себе бусы и фенечки у случайных торговцев. Я танцевала под песни уличных музыкантов и мне вплели в волосы несколько колокольчиков, которые тихо звенели при каждом движении.
