Текст книги "Жила-была девочка, и звали ее Алёшка (СИ)"
Автор книги: Таня Танич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 62 (всего у книги 64 страниц)
Глава 4. Новые старые решения
С того дня между нами как будто что-то сломалось. Словно треснула и искрошилась та основа, которая поддерживала главное между нами – уверенность в том, что пока мы вместе, нам нипочем любые проблемы и неприятности.
Мы по-прежнему были вместе, больше напоминая пленников, связанных одной цепью, медленно погружавшихся в железной клетке на самое дно темной и глубокой впадины, но сгущающаяся вокруг чернота не пугала, а скорее завораживала. И если внутри нас и шевелился страх, то отнюдь не за себя, а только друг за друга.
Марк по-прежнему очень беспокоился по поводу моего состояния. На следующий день он вызвал ко мне сиделку, которая наложила повязки на неглубокие раны и провела со мной все время до его возвращения, приготовив ужин и даже попытавшись меня покормить. Но моим ответом на все ее старания было равнодушное молчание, заговорить я смогла только с Марком.
– Если она придёт ещё раз, я снова сбегу.
Марк, ужинавший кулинарными изысками моей новой надсмотрщицы, поперхнулся и уставился на меня долгим тяжёлым взглядом.
– Как я могу быть уверен, что этого не случится, если ее здесь не будет?
– Моего обещания недостаточно?
В ответ на эту фразу он лишь горько рассмеялся и снова принялся за еду.
– Марк. Я прошу тебя. Пусть она больше не приходит. Я не выношу посторонних людей. Они воруют у меня последнее, что осталось – мое одиночество, мне даже одним с ними воздухом дышать тяжело. Я не могу жить, когда за мной следят! Эта женщина целый день смотрела на меня такими притворно добрыми глазами, что мне захотелось ее убить! Или самой разбить голову о стену, только бы не видеть больше эту ее неискреннюю жалость! Она чужая здесь! Что она, вообще, делает в нашем доме? Почему ты допускаешь сюда чужих? Я дала тебе слово, что больше не уйду, но ты хочешь заранее посадить меня в тюрьму, Марк! Ты этого хочешь? Так даже в тюрьме человека не пытают такой тошнотворной заботой и супчиками! – я не заметила, как снова начала кричать и плакать, а Марк, оставив ужин, усадил меня к себе на колени и бережно укачивал, гладя по волосам.
– Все, я понял тебя. Тихо, Алёша, тихо… Никого больше здесь не будет. Не волнуйся, завтра же я рассчитаю эту женщину.
– А ты можешь завтра сам остаться со мной? – аккуратно проводя пальцами по запекшейся царапине на его виске, спросила я. Больше всего на свете мне хотелось, чтобы Марк никуда и никогда больше не выходил, и мы остались бы вдвоём, лёжа на нашей большой кровати, словно в лодке, которая тихо несёт нас по реке навстречу тому самому месту, где никогда не кончается закат, а проблемы и горести не имеют значения.
– Я… хотел бы, Алёша. Но я не могу. Просто не могу. У меня сейчас очень сложные времена на работе. Я не могу резко отстраниться от дела, которое сам же инициировал. Даже на день.
– Я понимаю. Я все понимаю, – я только крепче прижалась к нему. – Тогда просто побыстрее возвращайся. Я буду ждать тебя здесь и ничего больше не буду делать. Честно.
И хотя Марк уже не верил мне – об этом красноречиво свидетельствовали все защелкнутые замки на двери, даже самый сложный односторонний, который можно было закрыть и открыть только со стороны подъезда, – ему было не о чем беспокоиться. Я держала свое слово. В этом он смог убедиться, вернувшись вечером и найдя меня в постели в той же самой позе, в которой оставил утром.
– Ты уже легла? – обеспокоено спросил он, присаживаясь на край кровати. – Ты плохо себя чувствуешь?
– Нет, – улыбаясь в темноту от звуков его голоса ответила я. – Все в порядке. Я просто немного устала.
– Устала? Что ты делала весь день?
– Ждала тебя.
Озадаченную паузу, последовавшую следом, прервал лишь тяжёлый вздох Марка. Кажется, он начинал понимать, что мое полное спокойствие нравится ему еще меньше, чем попытки бунтовать и сопротивляться.
– Ты устала от того, что ждала меня? – задал он следующий вопрос, вернувшись из кухни, где остались нетронутыми все продукты и блюда, приготовленные для меня на день.
– Тебя не было очень долго. Вот я и устала, – приподнявшись от подушки, я придвинулась к нему и, обняв за плечи, прижалась к его спине. – Не сердись на меня. Я же здесь. Я никуда не ушла, Марк.
От того, как резко он вздрогнул, я поняла, что мое утешение прозвучало как прицельный и болезненный удар, и поэтому постаралась больше не говорить. Все равно от слов получалось только хуже.
Я молчала ещё несколько дней, в течение которых Марк, к моему удивлению и радости, остался дома, и только потом поняла, что это были выходные, которые он провёл, как и обещал, со мной. Все это время я почти не выпускала его руку – прикасаясь к нему, я чувствовала себя живой, радуясь ощущению тепла, согревавшему меня в его присутствии. Марк как будто делился со мной силой и энергией, которых во мне почти не осталось. И тем более пронзительной болью отзывалась иссушающая пустота, заползавшая в мой мир, сузившийся до размеров нашей квартиры, когда Марк покидал её.
Я видела, что происходящее со мной не даёт ему покоя, пугает его, но что именно стоит делать, он не знал – и чувство гнетущей неопределённости сводило его с ума. Любая неясная и запутанная ситуация ослабляла его, выбивала твёрдую почву из-под ног, лишала уверенности и возможности контролировать происходящее. А чувство потерянного контроля и собственной беспомощности Марк ненавидел. Это вызывало в нем одну лишь агрессию, вследствие которой он совершал новые и новые необдуманные поступки, каждый раз ошибаясь все сильнее.
Вот и сейчас он понимал, что запутался, что даже всего его желания и воли не хватит, чтобы выровнять ситуацию, что происходящее со мной не вписывается в рамки здравого смысла, и неплохо было бы обратиться за помощью к врачам. И, в то же время, он продолжал упрямо охранять суверенность нашей замкнутой системы, веря в то, что посторонние только помешают, сделают хуже, и я всячески поддерживала его в этом. Меньше всего на свете мне хотелось внедрения в наш странный и больной мир кого-нибудь третьего. Никому не было места здесь, кроме нас двоих, собственноручно создавших эту изломанную реальность, к которой оба питали болезненную и страстную привязанность.
Чаще всего, вернувшись домой и застав меня в привычном молчаливом бездействии, Марк лишь садился рядом, спрашивая у меня, чего бы я хотела, и немедленно исполнял каждое мое желание, которых было не так уж много. Иногда мне хотелось кофе и свежую булочку, иногда – пройтись с ним по темным улицам (в такие моменты Марк всегда крепко держал меня за руку) а иногда – просто прилечь ему на колени и закрыть глаза, слушая его голос, твердивший, как заклинание:
– Это пройдёт, Алёша. Все то плохое, что ты чувствуешь сейчас, обязательно пройдёт, закончится. Нужно потерпеть немного, до весны, а потом… Мы уедем. Я увезу тебя, куда захочешь, в любую страну, любой город, который покажешь на карте.
– И даже в Антарктиду? – с улыбкой вспоминая нашу неудавшуюся попытку детского побега переспрашивала я.
– Нет, в Антарктиду тебе нельзя, – с готовностью подхватывая мое шутливое настроение, которое нравилось ему гораздо больше, чем глухая отстранённость, мягко возражал Марк. – Там холодно, а тебе сейчас нужно тепло. Больше тепла. Как можно больше, – обхватывая меня руками и прижимая к себе, будто снова пытаясь доказать себе, что я здесь и я в полной его власти, добавлял он. – Хочешь, поедем в Италию? Или на юг Франции. Я ещё не успел показать тебе мир. Да и сам не видел его без тебя. Нам нужно только дождаться весны, и все изменится. Твоя апатия пройдет. Я сделаю все, чтобы она прошла. Слышишь? Я не остановлюсь, пока снова не увижу тебя прежней. Ты веришь в это, Алёша? Отвечай мне! Веришь?
И я согласно кивала головой, хотя ни капли не верила. Серьезность намерений Марка не вызывала во мне сомнений, вот только представить себя путешествующей и наслаждающейся жизнью было выше моих сил. Будто бы я пыталась вообразить нечто настолько фантастическое и невозможное, что на это не хватало даже моего когда-то бурного воображения.
А иногда внутреннее напряжение, засевшее в каждом из нас, прорывалось горьким отчаянием и вспышками злости – когда Марк не выдерживал навалившейся на него тяжелейшей усталости от моего безучастного спокойствия. И тогда он пытался его разрушить.
Эти вечера поначалу ничем не отличались от наших обычных. Марк возвращался домой, открывая двери своим ключом – и громкое лязганье абсолютно всех замков, включая и самый сложный, который было невозможно открыть со стороны квартиры, в очередной раз доказывало, что уровень его доверия, несмотря на мое длительное бездействие, так и не возрос. Он проходил в нашу спальню, и гнетущее молчание, не скрашенное обычными вопросами, которые он хотел, но не мог больше задавать, давило на меня, подобно душному воздуху перед грозой. Это были моменты его слабости, моменты, когда упрямая уверенность в том, что все удастся изменить, давала сбой, и Марком овладевала хаотическая, слепая ярость – на меня, на себя, на нас, преодолевших, казалось бы, все сложности, но оказавшихся в глухом и беспросветном тупике.
Так же молча, не говоря ни слова, он приближался ко мне, долго смотрел в упор, а после в сердцах сбрасывал с прикроватных тумбочек все, что попадалось ему под руку. Он выдёргивал из-под меня простынь с такой силой, что я кубарём слетала с постели, падая на пол с противоположного конца кровати – и тут же чувствовала, как его руки подхватывают меня и тащат куда-то, заставляют шевелиться, действовать, жить, но этого хватало ненадолго.
Однажды он, не дав даже толком одеться, силой вывел меня на улицу, усадил в машину, и мы рванули с места с такой скоростью, что казалось, Марк собирается на полном ходу врезаться в ближайший столб и положить конец всему. Меня не очень пугал такой способ решения наших проблем, наоборот, в глубине души я находила его в чём-то привлекательным – ровно до того момента, пока, резко свернув с дороги, он не съехал на обочину, после чего погасил мотор и, не в силах совладать с собой, ударил по рулю обеими руками.
– Что за чёрт, Алёша… Я ведь почти сделал это. Я действительно хотел это сделать, – устало закрыв глаза, он опустил голову на скрещенные на руле руки. – Я подумал, что совершаю преступление, когда держу тебя дома, вот так, одну, целыми днями… Ты же ничего не делаешь… Ровным счётом ничего! Ты даже ешь только тогда, когда я рядом и заставляю тебя. И я решил… – спустя ещё несколько минут напряженной тишины, прерываемой лишь его тяжелым, хриплым дыханием, он снова поднял голову и уставился на меня лихорадочно блестящими глазами, – что тебе будет лучше в клинике. В хорошей частной клинике, где ты не будешь чувствовать себя одинокой или больной, а просто… уедешь отдохнуть. И вернёшься такой, как раньше. Я на самом деле думал, что это правильно! Я собирался добровольно увезти тебя из нашего дома и отдать кому-то! – его голос сорвался на крик, и я, пытаясь успокоить, лишь крепче обняла Марка, чувствуя, какая сильная дрожь сотрясает его.
– Ничего страшного. Ничего… Ты просто хотел, как лучше. Я же знаю, что ты очень волнуешься из-за меня. Но не надо этого делать. Не надо волноваться. Лучше поехали домой. Пока мы там, ничего плохого не сможешь случиться с нами в нашем же доме, – повторяя, как заклинание, ту самую фразу, которую говорила после неудавшегося летнего побега, я почувствовала, как его пальцы, судорожно вцепившиеся в мои плечи, медленно разжимаются и напряжение неохотно, но, все же, отпускает его
– Кажется, я тоже схожу с ума, – выдохнул Марк, растирая виски, чтобы вновь сосредоточиться перед тем, как завести машину. – Иначе я не могу всего этого объяснить. Просто не могу.
В другой раз во время одной из поздних ноябрьских прогулок, когда мы проходили мимо тускло освещённой витрины небольшого магазинчика, он вдруг спросил меня, не хочу ли я себе такой же.
– Что ты имеешь в виду? – я не сразу поняла его вопрос.
– Магазин, Алёша. Любой, какой захочешь – маленький или большой. Набитый всякой всячиной, которую ты так любишь. Все эти маленькие коробочки, подсвечники, статуэтки. Ты всегда, с самого детства покупала их и украшала нашу комнату. А теперь у тебя может быть целый магазин, и ты украсишь его, как сама захочешь. У тебя не будет отбоя от покупателей, я в этом уверен. И ты снова сможешь заниматься тем, что любишь.
– Я… я никогда не думала об этом, – понимая, что мне очень сложно воспринимать его предложение всерьёз, постаралась не выдать своей растерянности я.
– А ты подумай, – жёстко прервал он меня. – Подумай! И реши, чем хочешь заниматься. Я согласен на все, только реши, наконец!
– Но я… Я не хочу, Марк. Я ничего не хочу.
– Это неправда, – упрямо стоял на своём он. – Ты снова скрываешься и юлишь, играешь в свои обычные загадки. А я смертельно устал их разгадывать, поэтому хочу услышать от тебя прямой ответ!
Я молчала, не зная, что сказать, настолько врасплох меня застали его слова. А Марк между тем продолжал гнуть свою линию, говоря со мной все резче и громче.
– Что тебе надо? Магазин? Новая квартира? Или купить тебе одну из тех мелких газет, куда ты хотела устроиться, но тебя не взяли? Тогда они не захотели работать с тобой напрямую – а сейчас получат тебя в качестве хозяйки, и ты сможешь с ними рассчитаться, как сама захочешь! Тебе это интересно? Нет? Не молчи, Алеша! Что тебе нужно?! Скажи, наконец! Что мне ещё сделать для тебя?!
Это не могло быть правдой. Марк не мог потерять самообладание и громко кричать на меня прямо на улице, раз за разом встряхивая за плечи так, что на нас начали оборачиваться случайные прохожие, а один даже притормозил, готовый вмешаться – но передумал и торопливо зашагал мимо, пряча лицо и словно испытывая чувство стыда за увиденное. Видимо, в его глазах мы были одной из тех вульгарных, громко ссорящихся парочек, из-за буйных разборок которых приходилось всякий раз вызывать милицию.
Внезапно мне стало смешно от сложившейся ситуации – интересно, как приехавшие на вызов участковые стали бы разбираться с работником прокуратуры? Смогли был они выписать ему штраф за хулиганство, призывая к порядку того, кто сам должен был этот порядок контролировать? Эта мысль показалась мне такой комичной и в то же время абсурдной, как и все происходящее с нами, что я не смогла сдержаться и рассмеялась. Мой смех становился все громче и громче, по мере того, как Марк, в попытках прекратить его, тряс меня, совершенно не сдерживаясь, от чего моя голова бессильно болталась из стороны в сторону, а зубы стучали друг о друга, а я все не могла остановиться и смеялась, чувствуя, как из глаз бегут следы. Положить конец этому смог только резкий, как выстрел, звук пощёчины, громким эхом разлетевшийся по улице. Боли поначалу я даже не почувствовала, лишь удивление и отвлечение на жжение в правой щеке, к которой инстинктивно потянулась рука.
Марк смотрел на меня испепеляюще-неподвижным взглядом и его побелевшие от ярости губы были крепко сжаты.
– Я не знаю, зачем ты это делаешь, – наконец, заговорил он сквозь зубы. – Но если ты мстишь мне за то, что я сделал. За то, что оторвал тебя от твоего окружения и привёз сюда… Можешь быть довольна. Ты уже отомстила. Сполна.
С тех пор он оставил попытки исправить ситуацию и просто ждал весну, которая должна была прийти всего лишь через три месяца. Марк по-прежнему был уверен, что перемена места и новые впечатления обязательно разморозят меня изнутри, сделают такой, как раньше – а я просто не спорила с ним, стараясь не расстраивать ещё больше. Мне не хотелось отбирать у него последнюю надежду, которая сделала бы его ещё уязвимее.
Когда же, на самой границе зимы и осени, грянули громкие события, всколыхнувшие всю страну и конечно же, органы власти, потребовавшие едва ли не круглосуточного присутствия Марка на работе, я почти не удивилась. В памяти шевельнулось воспоминание о словах моего бывшего редактора Руслана, сказанные во время нашего прощания: «Ты, это… Давай отдыхай побыстрее и возвращайся. У нас же выборы в следующем году! А кампания намечается ну о-очень грязная. Чувствую, горяченькое время будет, и каждый адекватный журналист – на вес золота. Так что не засиживайся у себя там!»
Руслан не ошибся – после череды громких политических скандалов, страна переживала еще одну бархатную революцию – первую с тех времён, как детьми мы вернулись из отпуска, и Виктор Игоревич с побледневшим лицом объявил о том, что случился переворот.
И теперь уже Марк, как когда-то Виктор Игоревич возвращался домой под утро, а иногда не приходил и несколько дней подряд, оставаясь на связи лишь по телефону. По его голосу я слышала, что нервное напряжение, владевшее им, достигло пика – никто не мог предсказать, будет ли решён конфликт силовым или мирным путём. Но пребывая в готовности к любому развитию событий, Марк не был готов лишь к одному – оставлять меня одну так надолго.
Однажды вернувшись домой заполночь, он медленно прошёл в нашу комнату, не включая свет и не снимая верхнюю одежду, после чего опустился на кровать, тихо скрипнувшую в ответ.
– Ты не спишь, – озвучил он факт, в котором не было сомнений. – А вот я уснул, пока ехал домой. Сам не понимаю, как такое случилось – но я уснул за рулем. Думаю, ненадолго, даже минуты не прошло. Какой-то водитель громко просигналил на дороге, и я проснулся. И первое, о чем подумал – это о тебе. Что случилось бы с тобой, если бы я разбился? Ты бы оказалась запертой здесь, одна. Надолго. Конечно же, ты не в тюрьме и при желании выйти, могла бы позвонить в любую службу, чтобы они снесли замки и открыли двери. Они бы не сразу справились – замки выбирал я сам, вскрыть их очень трудно… Но, в конце концов, тебе бы помогли выйти. Вот только я не уверен, что ты станешь это делать. Скорее всего, если бы я не доехал, ты бы так и осталась лежать здесь, не замечая времени, пока… – он запнулся. – Тебя бы некому было искать. И ты бы умерла здесь. Медленно и по своей воле.
Стараясь не отвлекать его даже малейшим движением, я продолжала смотреть перед собой широко открытыми глазами, понимая, что Марк прав. Это прекрасно понимал и он, потому что в следующую секунду я услышала такой знакомый и одновременно давно забытый звук – стук ключей о прикроватную тумбочку.
– Я больше не могу держать тебя взаперти, Алёша. До этого я не считал твою полную зависимость от меня чём-то опасным – но только сейчас понял, что это самонадеянность, глупая и преступная. Со мной, как и с любым человеком, может случиться все что угодно. В любой момент. Считать себя неуязвимым – не только глупо, но и опасно. Прежде всего для тебя. Поэтому… Я прекращаю это. Ты можешь выходить на улицу, как и раньше. Ты просто обязана это делать. Если ты снова сбежишь… Я буду тебя искать. И найду. Не могу сказать, что меня это радует, но это лучше, чем сидя на работе третий день подряд, понимать, что ты взаперти. И если тебе вдруг понадобится помощь или мое присутствие, я не смогу оказаться рядом мгновенно. Так что… Ты свободна. Домашний арест закончен.
Я слушала его, чувствуя, как внутри разрастается страх, все сильнее и сильнее с каждой минутой – но не за себя, не из-за возможной смерти в четырёх стенах от полного равнодушия к тому, что осталось за окнами нашей квартиры. Из-за Марка. Из-за того, как сильно он опустошён и подавлен, если начали давать сбой даже его обычные внимательность и сосредоточенность.
Я прекрасно понимала, что виной сегодняшней опасной оплошности было совсем не напряжение последних недель, охватившее всех и каждого. Пусть Марк не выносил хаос, который в эти беспокойные дни царил повсюду – не он выбил его из колеи. Какими бы сильными ни были потрясения, Марк был создан для того, чтобы бороться с ними, подавлять, брать под контроль и выравнивать ситуацию. Напряжение борьбы всегда приводило его в состояние максимальной готовности реагировать быстро и резко, без колебаний, без права на ошибку. Нет, в том, что случилось с ним, была моя и только моя вина.
Та самая чернота, которую я изо всех сил пыталась не расплескать, проникла в него и начала своё губительное действие. И если я давно свыклась с тем, что она неотвратимо и медленно отравляет меня, то на Марка этот яд тоски и бессилия действовал быстрее и разрушительнее – и с этим я смириться не могла.
Мне нужно быть ещё осторожнее, ещё аккуратнее, еще внимательнее к тому, что я делаю и что говорю. Моя апатия и бездействие подтачивали Марка сильнее, чем самые безумные выходки. А значит, нужно было хоть немного измениться. Пусть мне казалось это невозможным, но ради него я обязана была постараться ожить.
Конечно же, я не могла просто так, резко вскочить с кровати и выбежать навстречу жизни, на это у меня уже не было сил. Но я начала хотя бы передвигаться по квартире, пытаясь занять себя чём-то.
Читать книги или слушать музыку я давно разучилась, да и все некогда любимые занятия не будили во мне никаких чувств, поэтому я сосредоточилась на самой простой домашней работе. Не раз с горькой усмешкой я думала о том, что нам обоим было бы легче, если бы я ушла, опустила его, но оказалось, что я могу охладеть ко всему, даже к тому, что считаю основоположным и самым важным – только не к Марку. Наши чувства все больше напоминали незаживающую рану, которой мы сами не давали затянуться, расчесывая и раздирая ее, словно непослушные дети, игнорировавшие заверения взрослых о том, что стоит немного потерпеть – и мучительный зуд ослабнет, пройдёт, а потом и вовсе забудется. Мы не хотели ничего забывать и не искали спокойствия, упрямо желая быть вместе, пока боль, став невыносимой, не пересилит притяжение, не оттолкнёт нас друг от друга, не заставит сдаться.
Но с каждым новым днём я все больше сомневалась в том, что когда-нибудь мы признаем своё поражение. Даже сейчас, в состоянии полного бессилия, живя автоматической, безвкусной жизнью, единственное, о чем я могла думать – это о Марке, о том, как снять с него груз вины, как успокоить его и доказать, что все в порядке, что он может мне доверять и ни о чем не беспокоиться.
А мне действительно можно было доверять! В этом я убеждала себя и его каждый день, тщательно следя за тем, чтобы не пропустить малейший сигнал тревоги, вынуждающий меня делать то, что ранит и ослабляет Марка, выбивает почву у него из-под ног. Самую большую опасность по-прежнему представляли прогулки на улице в полном одиночестве. То, что я раньше так любила, теперь пугало меня возможностью срыва, но я знала наверняка – Марку спокойнее, когда он знает, что я не сижу с утра до ночи в квартире и выхожу на воздух.
А этот самый воздух, свежий и морозный, по-зимнему колкий был для меня как наркотик. Мой забытый друг, свежий ветер, был так рад моему возвращению, что стоило мне выйти из дому, как он начинал кружить голову, щекотать, шептать на ухо различные подстрекательства, задираться и дразнить.
– Убеги, убеги! Убеги со мной! – слышалось мне в каждом его дуновении, в скрипе снега под ногами, в тихом шорохе автомобильных шин по асфальту, в потрескивании деревьев на морозе.
Но я держалась изо всех сил. Как бы мне ни хотелось бросить все и сбежать к ветру, не раз выручавшему в трудные минуты, я знала – если я выберу его, от этого пострадает Марк. А спокойствие Марка было для меня важнее. Всегда.
Цифры ещё одного года сменились на календаре, народная революция победила и напряжение, царящее в домах и на улицах, отступило. Казалось, каждый вновь верил в возможность чудесных перемен и лучшей судьбы для страны и живущих в ней. Я же была рада только одному – Марк снова мог бывать дома хотя бы по вечерам и в редкие выходные дни. Вернуться к прежнему более-менее устроенному графику мешали постоянные проверки, которые устраивала новая власть, вышедшая из оппозиционных партий. Силовые органы проверяли теперь с утроенным усердием, именно здесь производились самые масштабные кадровые перестановки, довольно бездарные, как сразу же, не скрывая раздражения, отметил Марк. Ну а я, даже не пытаясь вникнуть в происходящее по старой журналисткой привычке, твёрдо знала одно – приходя домой, он должен чувствовать себя спокойно, не волнуясь ни о чем и, в первую очередь, обо мне.
Приближалась та самая весна, которую мы планировал провести, путешествуя вместе, но оба понимали, что этому не суждено осуществиться из-за происходящего вокруг и трудных времён на его работе. Марк, как всегда, болезненно переживал крушение планов, хоть и пытался не показывать этого. Сорвался не просто очередной отпуск или поездка – сорвалось событие, на которое он возлагал последние надежды изменить нашу жизнь, прекрасно понимая, что сама по себе ситуация не сдвинется с мертвой точки.
И даже мое чинное и не вызывающее подозрений поведение, казалось, только больше угнетало его, вызывая вспышки раздражения и злости, которые уходили к ночи, но неизменно возвращались к утру. Пусть каждый вечер я ждала его дома, с готовым ужином, а ключи показательно висели на крючке, подчеркивая, что я пользуюсь своей свободой со всей ответственностью и, уходя, всегда возвращаюсь – этот вымученный уют не приносил ему радости.
Меньше всего Марк хотел делить свою жизнь с тихой и молчаливой женой-хозяйкой, поэтому вскоре он начал безжалостно срывать с меня эту маску, стараясь доказать и напомнить, что это не я, я не могу быть такой – и для этого годились любые способы. В его словах все чаще стала звучать грубость и жестокость, а я, стараясь не вспыхнуть в ответ, училась и училась терпеть, прикусив язык.
– Кого ты снова играешь, Алёша? Зачем ты это делаешь? – спрашивал он меня, когда, едва сдерживаясь и дрожа от ярости, я молча швыряла посуду в мойку с такой силой, что мыть её больше не было смысла – она превращалась в груду осколков.
– Ты не такая! Можешь закрываться от кого угодно, но со мной ты такой не будешь! – били в спину его слова, когда я пыталась уйти к себе и запереть дверь, которую Марк ненавидел и не позволял её закрывать, а потом и вовсе снес с петель. Он силой останавливал меня, и все мои попытки уединиться превращались в новую безумную ссору, в новые раны и ссадины, которые на утро приходилось маскировать пластырем и прятать под одеждой.
– Я не понимаю тебя, Марк… – всякий раз говорила я, заклеивая прозрачной медицинской лентой свежие царапины на его подбородке, чтобы замаскировать их под случайные порезы при бритье. – Я могу выглядеть как угодно, меня никто, кроме тебя, не видит. Но неужели ты думаешь, что не вызываешь подозрений на работе? Тебе ещё не начали задавать вопросы по этому поводу? Ты выглядишь так, будто каждое утро бреешься опасной бритвой, при этом падая с лестницы. Зачем ты делаешь это? Я же не хочу тебя… ранить. Ты сам вынуждаешь меня делать это, каждый раз, снова и снова. Зачем, Марк? Где твой здравый смысл? Неужели даже ты разучился думать о последствиях?
– Мне все равно. Это мое личное дело, как я выгляжу. И можешь быть уверена, я найду способ закрыть рот излишне любопытным, – несмотря на обычный уверенный тон его голоса, я понимала, что на самом деле руль управления ситуацией давно выскользнул у него из его рук, и мы просто падаем вниз, барахтаясь в хаосе наших противоречивых желаний. Падение было длительным и даже захватывающим, но я прекрасно знала, что когда-нибудь, мы достигнем дна и разобьёмся. Оба.
Иногда мне даже хотелось, чтобы это, наконец, случилось. Чтобы мы вдвоём, не только я одна, поплатились за те ошибки и выборы, которые сделали. Но как только я явственно осознала это желание, меня охватил такой ужас, что впервые с прошлогоднего побега, я вылетела на улицу стрелой, забыв о вечном самоконтроле и необходимости возвращаться до прихода Марка, и просто бежала – долго, изнурительно, бездумно, пока лёгкие не начали гореть при каждом вдохе, а колени подгибаться от усталости. Остановившись где-то на окраине города в неизвестном мне районе, оглушенная грохотом собственного выскакивающего из груди сердца, я схватилась руками за голову, продолжая втягивать в себя воздух с громким свистом, не понимая, то ли это от невозможности дышать, то ли от рыданий, сдавивших горло.
Это был тупик – самый страшный, о котором я и подумать не могла. Вместо того, чтобы и дальше пытаться уберечь Марка, мне захотелось причинить ему вред, отомстить, заставить расплачиваться за все, наравне со мной. Дальше так продолжаться не могло. Нужно было что-то менять – наверняка, без возможности повернуть назад. Только вот как? Как?!
Эта мысль стучала громкими молоточками у меня в голове каждый раз, когда, прихватив для отвлечения внимания куртку и наушники, я убегала навстречу новому весеннему вечеру, чтобы немного остыть и успокоиться перед встречей с Марком, чтобы удержаться у черты, переступив которую, я могла неосознанно попытаться его…
Нет, я не могла, не хотела даже думать об этом, встряхивая на бегу волосами, чтобы отогнать от себя чудовищное наваждение, а в голове продолжали звучать его слова, оказавшиеся почти пророческими: «Когда-нибудь мы убьём друг друга, Алёша. Если не научимся останавливаться».
Остановиться в этот раз попытался уже Марк. Видимо, происходящая внутри борьба так явно и открыто читалась на моем лице, что это начало его пугать и заставило вновь взять себя в руки. На смену ежевечерним приступам агрессии так же неожиданно пришла глубокая и мирная нежность, окутывающая меня, подобно тёплому бризу в летний вечер. Уже несколько недель он не изводил меня, не пытался раскачать пусть даже на откровенный негатив, только бы не наблюдать отстранено-молчаливую покорность. Или же я отдала ему с лихвой все эмоции, которые только были внутри меня, или же он понял, что таким образом лишь делает хуже нам обоим, но ситуация изменилась удивительным образом. Я снова могла видеть перед собой прежнего Марка – уравновешенного, решительного, рядом с которым утихали любые шторма.
Но и это не уберегло меня от нового, на этот раз точно последнего побега. Побега, который и Марк, и я восприняли спокойно и почти буднично, несмотря на то, что он стал самым важным и успокоил меня. Ведь именно он помог расставить все точки над и, отыскать ответ на тот самый вопрос, который мучил меня так давно – какой выбор сделать, какой пазл сдвинуть с места, чтобы, наконец, решить ту головоломку, над которой я билась всю жизнь.
Все это время я безуспешно пыталась созидать и творить, находить новые пути и компромиссы, напрочь забыв о силе разрушения. А ведь зря, очень зря. Когда нитки в клубке твоей жизни запутались так, что превратились в удавку и для тебя, и для того, кого ты любишь, не имеет смысла продолжать распутывать их, лишь сильнее затягивая петлю. Ее нужно разорвать, разрубить, не боясь поранить того, кого спасаешь. Поступая так, ты даришь ему шанс на новую жизнь, и пусть из двоих запутавшихся на поверхность выплывет только один – такова цена освобождения, которую я готова заплатить с лёгкостью и благодарностью за найденный ответ.
