Текст книги "Жила-была девочка, и звали ее Алёшка (СИ)"
Автор книги: Таня Танич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 64 страниц)
– Это мой сын! Видали? Это мой сын!
Валентина Михайловна подбирала мне на пляж смешные шляпки, чтобы уберечь от появления новых веснушек и задаривала солнцезащитными очками необычных форм и ярких расцветок. Со стороны мы выглядели, как благополучная, счастливейшая семья с двумя детьми. Это была полная идиллия.
Идиллия разбилась о реальность в вечер нашего возвращения домой. Еще не были распакованы чемоданы, как в коридоре зазвенел телефонный звонок. Виктор Игоревич, с расслабленной улыбкой подошедший к телефону, мгновенно изменился в лице.
– Да приехал. Нет, не слыхал. Да, я не смотрел телевизор! И радио сегодня не слушал! Имею я право отдохнуть от всего хоть две недели в го… Что!!? Хорошо. Скоро буду.
– Вы, оба, марш к себе, быстро! – свирепо скомандовал он, указывая пальцем на меня и сына. И уже открыв двери нашей комнаты, я услышала его слова:
– Беда, Валенька. В стране… нет, не могу поверить, это чертовщина какая-то… В стране переворот.
Так закончилось наше счастливое советское детство. Рушилась империя, старые порядки уходили в прошлое, а мы с Марком, смущенные и взволнованные, оказались на пороге нового этапа нашей жизни – отрочества.
Нам хотелось побыстрее перешагнуть через эту черту, мы остро чувствовали необратимость изменений. Но в то же время, едва уловимое чувство страха сдерживало нас от решительных шагов, и в будущее мы оба смотрели немного растерянно. Вокруг нас и с нами происходило слишком много перемен.
Глава 6. Отрочество
Первое время все было очень беспокойно. Моим основным местом жительства снова стал приют, к огромной радости тех самых завистников, которые все ждали, когда же меня поматросят и бросят. Виктору Игоревичу больше не было дела до игр в репутацию, а любые посторонние люди в доме его раздражали. Так я в очередной раз приняла для себя неутешительный факт: несмотря на все его красивые слова и подарки, я была и остаюсь для семьи Казариных всего лишь удобной игрушкой, посторонним, чужим человеком.
Но я не очень переживала, потому что никогда не строила воздушных замков по поводу этой внезапной так называемой родительской любви, а кроме того – Марк был рядом. Постоянно. Каждый день. Он просто ушел со мной жить в приют, неофициально, конечно, но наш добрейший детдомовский батька никогда не уважал канцелярскую возню и разрешил ему оставаться и ночевать на свободной койке в комнате для мальчиков. Оставался он практически каждую ночь, наведываясь домой лишь иногда, и принося мне оттуда свежие новости: Виктор Игоревич опять пришел под утро, очень нервный, Валентина Михайловна постоянно плачет, принимает новое успокоительное и разговаривает с соседями о продаже золота, а еще по дому тихо ползут слухи о возможной эмиграции.
– Но это невозможно, ты же знаешь. Я никуда без тебя не уеду, – упрямо встряхивая смоляными волосами, говорил он, и я ни на секунду не сомневалась в том, что это правда.
Так прошел целый год. Пока некогда самую большую и лучшую в мире страну разрывали на куски гражданские войны, народные волнения, бархатные или кровавые революции, мы с Марком продолжали жить, как раньше – посещая школу, выполняя домашние задания и проводя все свободное время только вместе. К двенадцати годам мы до такой степени срослись душами, что чувствовали себя одним существом, единым организмом, и часто я даже не знала, где заканчивается моя личность и начинается его. Я не могла точно сказать, кто из нас любит красный цвет, запах моря, или лежать на мягкой траве среди полевых цветов в тени деревьев.
Все это любили просто мы.
Окружающие тоже воспринимали нас, как одно целое и называли исключительно "эта парочка".
– Ну и куда опять провалилась эта парочка?
– Кто-нибудь видел эту парочку?
– Скажите этой парочке, что отбой через пять минут и корпус закрывается!
Уверенность в том, что всю дальнейшую жизнь мы проживем так же, как и сейчас, непременно вместе, не оставляла нас ни на секунду. Это было нечто само собой разумеющееся. Повзрослев, мы даже начали строить серьезные планы, с обсуждением важных деталей:
– Какого цвета будет крыша в нашем доме? – интересовалась я во время очередной вылазки на природу, лежа под раскидистым дубом и переплетая между собой длинные стебли одуванчиков, сооружая из них что-то похожее на венок.
– А какого ты хочешь? – деловито спрашивал Марк, приподнимаясь на локте, и срывая зеленый колосок.
– Я хочу красного.
– Отлично. Наш любимый цвет.
– А еще я хочу комнату на чердаке. И чтобы окно в ней было сверху. И чтобы она была белая и пустая, а ковер на полу – тоже белый. Комната без ничего. Я иногда буду приходить туда, ложиться на пол, смотреть, как плывут облака в небе, и отдыхать ото всех.
– Даже от меня? – сразу же вскидывался Марк.
– В первую очередь от тебя, зануда! – поддразнивала его я, набрасывая на темные волосы Марка свой растрёпанный ярко-желтый венок, а он делал вид, что сердится и толкал меня в ответ в шутливом гневе. Мы начинали со смехом бороться, катаясь по одеялу, Марк всегда милостиво разрешал себя "побеждать", поэтому я никогда не обижалась на него за эти расправы.
Но постепенно нам пришлось прекратить наши любимые детские потасовки. Детство осталось позади, мы росли, менялось наше тело, наши мысли и восприятие мира. Часто мы сами не успевали угнаться за этими изменениями, поэтому иногда случались моменты смущения, которые, впрочем, быстро преодолевались. Воспринимая друг друга как самое себя, мы просто пытались найти новый стиль поведения без утраты той драгоценной близости, которая была между нами. И в большинстве случаев нам это удавалось.
Когда я увидела, что Марк стал заметно напрягаться от моих хулиганских объятий или прикосновений, то перестала набрасываться на него сзади с криками: "Иго-го, вези меня, лошадка!" К тому же, такое бахвальство было простительно девчонке, но не молодой барышне. С огромным сожалением мне пришлось отказаться от привычки ерошить ему волосы и класть голову на колени, когда он сидел, а мне хотелось прилечь рядом. Теперь между нами вступил в силу закон неприкосновенности, и мы старались больше не дразнить друг друга, касаясь физически – каждый контакт был слишком волнующим, слишком неоднозначным.
Отношение ко мне повзрослевшего Марка стало еще более бережным и нежным. Я чувствовала себя хрустальной вазой, редким экспонатом, так яростно он оберегал меня от всего, что могло хотя бы ненадолго нарушить мое спокойствие. Марк не упускал ни одного случая открыть передо мной двери, подвинуть стул, защитить от сквозняка-ветра-дождя, не говоря уже о каких-то опасностях, исходящих от других людей, которые в большинстве случаев выискивались совершенно на пустом месте.
– Что он от тебя хотел? – ледяным тоном спрашивал он, указывая пальцем на случайного прохожего, спросившего меня, как пройти к очередному магазину или проспекту.
– Ой, а разве ты не знаешь? Это же страшный маньяк, его разыскивает милиция, и он спрашивал, где можно спрятать трупы! – поддразнивала его я, сдерживаясь, чтобы не щелкнуть по носу. – А еще он пообещал, что через полчаса вернется за мной! И за тобой тоже!
– Путь только попробует… – расслабившись, добродушно ворчал Марк и смущенно пинал ногой случайный камешек.
Между нами, как и раньше, было столько заботы и родственной нежности, что взрослые, поначалу обеспокоенные тем, как эта дружба перенесет испытание переходным возрастом, так и не получили ни единого повода заподозрить нас в чем-то двусмысленном или запретно-постыдном. Так что в скором времени чета Казариных, успевшая оправиться от потрясений первого пост-советского года, и воспитатели детского дома, поначалу заметно усилившие надзор, ослабили свое внимание. Наше окружение окончательно утвердилось в восприятии "этой парочки" исключительно как брата и сестры.
Удивительно, но самый сложный и противоречивый период до пятнадцати лет, когда каждый день подростка ожидает новое открытие, иногда приятное, а иногда и не очень, мы прошли вдвоем, спокойно и безболезненно. Каждый из нас достаточно рано созрел как личность, поэтому душевные метания, страдания от невозможности найти свое место в жизни и вытекающие из этого безумства успешно прошли мимо.
У Марка был его спорт. По сути, он делил свою жизнь между двумя занятиями – плаванием и общением со мной. Его несомненные успехи и награды, которые он привозил с соревнований сначала областного, а потом уже и республиканского уровня, постепенно подвели его к моменту принятия важного решения. На кону стоял вопрос, от которого зависела вся его дальнейшая жизнь – заниматься ли спортом профессионально, добиваться ли членства в сборной страны и – чем черт не шутит – настраиваться ли на борьбу за олимпийское золото?
И тут Марк удивил всех, удивил неприятно, до отчаяния. С легкостью и редким для подростка равнодушием к славе, он обрубил эти блестящие спортивные перспективы одним категоричным решением: членство в сборной его не волнует, все желанные разряды он уже получил, от поездки в Киев для обучения в спортивном интернате он отказывается. А плавание ему интересно всего лишь в качестве хобби, потому что профессия у него будет вообще со спортом не связанная.
Тренер воспринял такой шаг как предательство, отец пытался соблазнить блестящим будущим, деньгами, славой, успехом у женщин, именем, запечатленным в веках, но Марк оставался глух и нем к их стенаниям. И только мне он дал ответ на этот, терзавший многих вопрос.
– Ну как же так? Ведь никто же не сомневался, что ты вырастешь и станешь чемпионом мира! Вон папочка даже полку для твоего самого главного кубка давно приготовил. И вообще, Марк, если без шуток… Вода – это же твоя стихия, так какая муха тебя укусила? – недоумевала я вместе со всеми.
– Я не хочу все менять. Я не хочу рисковать тем, что есть, ради неопределенного будущего. Кто-то мне хоть что-то гарантировал? Нет. Все зависит от воли случая и еще от сотни непредсказуемых факторов. Я не хочу ставить под удар свое настоящее. И, кроме того, Киев – это слишком далеко от тебя.
– Но я же никуда не денусь! И я могла бы приезжать к тебе, – растерянно лепетала я, пораженная тем, насколько мало места, в сравнении со мной, занимает в сердце Марка его любимейшее занятие.
– Нет. Я сказал нет. Не спорь. Я так решил, и точка.
И я соглашалась, потому что понимала – спорить с Марком бесполезно. За все время нашего общения он ни разу не изменил принятого однажды решения. Подобная твердость характера одновременно восхищала и пугала меня. Потому что я в подобной ситуации не смогла бы так быстро принять решение и четко расставить приоритеты. Мое любимое занятие было важно для меня, как сама жизнь, и я просто не представляла, как можно добровольно отказаться от своего предназначения.
Оказавшись не у дел со своими конкурсами и выступлениями в переломно-кризисные годы, когда взрослые пытались выжить и приспособиться к новым условиям, и устраивать торжественные литературные чтения было некогда, я нашла для себя новое увлечение, неожиданно заменившее все былые успехи вместе взятые.
Я стала писать. Как-то попробовав набросать на бумаге пришедшую на ум очередную историю, чтобы на утро рассказать ее Марку, я опомнилась только спустя пару часов, выжатая как лимон, но безмерно счастливая. Такого со мной еще не было. Впервые ощутив пресловутый прилив вдохновения, я подсела на него сразу же, моментально, как на наркотик. Это было волшебство – не иначе. Стоило только сесть за стол, и я мгновенно пропадала из реальности, погружаясь в миры, которые придумывала сама, по своему желанию и в зависимости от размаха фантазии. Я была одновременно божеством, создателем новой реальности, и главным действующим лицом со сверхъестественными способностями и талантами. Я населяла свои планеты интереснейшими существами, закручивая в тугой узел цепочку приключений, героических битв, побед и поражений. А истории любви! Моя вселенная была переполнена мимолетными судьбоносными встречами и драматическими расставаниями навек. Это была моя жизнь, и неизвестно, какая из реальностей была главной – та в которой я жила по земным законам или мой мир, созданный под воздействием вдохновения.
Что такое вдохновение? Когда оно приходит и каким законам подчиняется? Я так и не смогла найти ответ на этот вопрос. Иногда, совершенно неожиданно, совпадало несколько важнейших факторов: настроение, мимолетный запах, случайно услышанный отзвук памятной мелодии, и в голове происходило рождение замысла. Это было похоже на вспышку. На озарение. На потрясение, на маленькую смерть и мгновенное возрождение уже в качестве нового существа – творца новой истории, с ее началом и концом.
Только что я была бесполезной и пустой, а теперь внутри меня скрывалась драгоценная песчинка-идея. И я обязана была вырастить ее до размеров жемчужины, выпестовать, довести до идеально-перламутровой формы, и выпустить в мир, рассказав, показав хоть кому-нибудь. Долго держать ее в себе не было ни сил, ни желания. Ведь я – всего лишь ракушка, сосуд, хранитель, а мир требовал обратно свою идею, доверив ее мне только на определенный срок, на хранение. И я не имела права забыть о ней или просто выбросить ее.
Поэтому меня пугала та легкость, с которой Марк отказался от своей мечты. Мысль о том, что когда-нибудь он потребует того же и от меня, не давала мне покоя, но я изо всех сил гнала ее прочь, убеждая себя, что это лишь мои очередные фантазии и выдумки на пустом месте. Ведь моя новая страсть и мои творческие устремления Марку очень даже нравились, он не имел ничего против, даже наоборот – всегда поддерживал советами. Вдобавок к тому, что Марк был великолепным, внимательным слушателем, мне очень помогали его здравый смысл и наблюдательность. Он иногда корректировал мои чересчур смелые полеты фантазии, указывая на неточности и помогая информацией по вопросам, в которых я ничего не смыслила. И постепенно читать ему свои записи каждый вечер перед сном, стало для меня такой же привычкой, как и чистить зубы.
– Ты заменяешь мне целый книжный магазин, – шутил он. – Зато каждый день у меня новая сказка на ночь.
– Это не сказки! Это очень даже правдивые истории! Откуда ты знаешь – может, все это было, или только случится, просто никто еще об этом не знает!
– Ну, – задумывался Марк. – Такое вполне возможно, почему нет? – и я была ему благодарна за серьезное отношение к моим фантазиям.
К тому времени я опять поселилась у Казариных, как мы все подозревали, окончательно и навсегда. Несколько самых беспокойных постсоветских лет миновали и, несмотря на то, что до стабильности было еще далеко, Виктор Игоревич ухитрился вновь поймать свою птицу счастья.
Изначально крах системы, в которой он занимал такое важное место, привел Казарина-старшего в отчаяние. Никогда не знавший бедности и ограничений, он пребывал на грани нервного срыва, когда у него отобрали сначала ведомственную дачу, а потом встал вопрос о возврате государству его обустроенной квартиры. И лишь необходимость заботиться о красавице-жене, которая горстями пила успокоительное, не давала ему раскиснуть.
Но очень быстро первоначальный шок сменился тихой радостью, а потом и активной готовностью предстоящие перемены принять и использовать себе во благо. Виктор Игоревич был все еще не стар, обаятелен и наделен нюхом на успех. После появления на картах независимого украинского государства он вдруг понял, что секрет его будущего счастья заключается в том, что нужно срочно становиться патриотом, борцом за государственность и рьяным поклонником всего национального. Речи можно было толкать в том же стиле, что и раньше, только вместо "загнивающий Запад" употреблять "душители самостийности", ну и еще во время сменить коммунистический партбилет на членство уже в другой, ультра-правой партии.
Глядя на этого замечательно открытого человека с искренней улыбкой и по-мальчишески озорными глазами, никто и не сомневался, что только сейчас он обрел свое истинное счастье, освободившись от оков диктатуры и плановой экономики. И вообще, все советское время он тайно страдал. Страдал за родное государство, за придушенный родной язык, лелея в душе идею о том, как темницы когда-нибудь рухнут, и свобода встретит своих сынов, как ей и положено – у входа.
Всем своим видом новоявленный патриот демонстрировал преданность новым, демократическим идеалам, даже прежние строгие костюмы сменил на более свободные джинсы и пиджак. И судьба опять повернулась лицом к своему любимчику. Через пару лет Виктор Игоревич только посмеивался над своими страхами после развала СССР. Новое время ему нравилось гораздо больше.
Раньше, несмотря на полный достаток, у него были рамки и ограничения. Квартира – не бедная, но не роскошная, чтобы слишком не выпячивать свое богатство. Одежда для жены и ребенка – импортная, но не кричаще дорогая, чтобы не вызывать лишних расспросов и подозрений. Отдых – каждый год, в свое удовольствие, но только в Крыму или в лучшем случае на Кавказе. Машина – конечно же «Волга», но не «Мерседес» или шикарный «Лимузин». Теперь же на пути полета к вершинам процветания не стояло никаких преград. Умело вписавшись в новую вертикаль власти в стране, которая больше не судила за предпринимательство, Виктор Игоревич смог не просто вернуть прежний достаток, но и стремительно обогатиться так, как раньше не смел и мечтать.
И вот, когда стабильность и благополучие снова воцарились в доме Казариных, глава семьи, в легком смущении и с очаровательным румянцем стыда, посетил меня в моем прежнем жилище. В самых цветастых выражениях он позвал свою "дочь" обратно в "отчий" дом. Новоявленный бизнесмен так отчаянно мял в руках перчатки, ссылаясь на временные трудности и клятвенно обещая, что больше никакие катаклизмы не омрачат наших светлых отношений, что Петр Степанович, изрядно осерчавший после моего внезапного возвращения, снова растаял душой.
Виктор Игоревич проявлял редкостное рвение по возвращению ему былой репутации чадолюбца и мецената – ведь новой Украине сила масс-медиа заметно возросла, и устраивать пиар акции по поводу собственных добрых поступков можно было с невиданным доселе размахом. Теперь он возжелал официально меня удочерить. Однако юридическая неразбериха первых лет независимости не дала ему сделать это так быстро, как он собирался, и дело закончилось переоформлением официального опекунства согласно нового, довольно непонятного и часто противоречивого законодательства. Но мне было плевать на бутафорский характер намерений моего «родителя». Я так рвалась опять очутиться с Марком под одной крышей, что сыграть наивную глупышку, клюнувшую на его искренность, не составило никакого труда.
Вернувшись к Казариным после двухлетнего перерыва, я застала их в новом, еще более престижном районе и в новой квартире. В сравнении с прежним, небедным жилищем, она была устрашающе роскошна. Здесь насчитывалось шесть комнат, две шикарные ванные, вместо балкона – огромная веранда с летним садом, и зеркальные потолки практически везде, даже в туалетах.
Марк с неприкрытым удовольствием издевался над помпезными привычками отца, чем неизменно доводил Виктора Игоревича до белого каления. Ведь останавливаться в строительстве собственной империи любимец фортуны не собирался – и что же получалось? Кому он мог завещать все тяжело награбленное, пардон, заработанное? Неблагодарному отпрыску, который совершенно не интересовался подноготной большого бизнеса и даже и не собирался вникать в то, чем Виктор Игоревич занимается? Все эти мысли очень расстраивали главу семьи. Но как дальновидный стратег он временно предпочел отложить ее решение на потом. Сейчас он сосредоточился на самой важной цели.
Одновременно с приобретением новой квартиры Казарин-старший начал строить дом. Свой собственный дом, спроектированный по специальному заказу, на принадлежащем лично ему огромном участке земли, который у него никто никогда не отберет. Свое фамильное гнездо, своя собственность. На века!
Воплощение в реальность его мечты шло рекордными темпами и в то лето, когда нам с Марком исполнилось пятнадцать, мы переехали в дом, часть из которого продолжала все еще строиться. Виктор Игоревич всегда любил помпезное роскошество, но в новом жилище развернулся во всю ширь своей царственной натуры. Все было слишком кричаще, слишком ослепительно – начиная от подобия фигур античных богов у парадного входа, заканчивая эпической лепниной, позолотой на стенах и аляповатой росписью потолков в столовой и гостиной.
– Ну и как тебе эти шедевры? – иронично поинтересовался Марк, указывая взглядом на обнаженных и жутковатых младенцев с ямочками на боках и попках, взирающих на нас из каждого угла.
– Страшные они какие-то, – не скрывая своих чувств по поводу нового интерьера, пробормотала я, передергивая плечами, – Не хотела бы я засыпать и просыпаться в такой комнате. Мне кажется, они действительно за нами… наблюдают. И тихо шепчут «За что? За что вы сделали нас такими?» – и мы, едва сдерживая смех, принимались издеваться над атмосферой эпичного царизма с новыми силами.
Именно потому, что нас не вдохновляла эта нарочитая дворцовость, я и Марк выбрали себе по комнате в отдаленном участке второго этажа, подальше от статуй, искусственных фонтанов и купидонской лепнины. Тем более, располагались они одна напротив другой по коридору – это и стало решающим аргументом за то, чтобы мы их заняли.
– М-да… Я, вообще, думала здесь свалку ненужных вещей сделать, – огорошено заявила Валентина Михайловна, глядя на новую комнату Марка. – А твоя комната, Алешенька, это же самый настоящий чердак.
Действительно, комната Марка двумя окнами выходила на задний двор, лишенный подделок под памятники старины, но зато с живописным зеленым газоном, а моя находилась под самой крышей и напоминала скорее мансарду. На скошенной стене, которая на самом деле была частью крыши, располагалось огромное окно: практически комната мечты, о которой я рассказывала Марку в детстве. Только стены были не белого, а нежно-травянистого цвета, но меня это нисколько не смущало. Облака снаружи плыли вполне себе воздушные и близкие, вызывая желание открыть окно, потянуться вверх и отщипнуть немного мягкой небесной ваты.
Виктор Игоревич и Валентина Михайловна смотрели на нас, как на сумасшедших.
– Что поделаешь, Валенька! – очень громко, чтобы мы услышали, восклицал глава семейства. – У наших детей – совковый менталитет! Они привыкли к уравниловке и серости, а успех и богатство пугают их! Уж сколько я ни боролся за свободу выбора, за равные возможности для каждого – старая система отомстила мне, завербовав собственных детей!
– Тоже мне… Аристократ липовый, – хмуро откомментировал его выступления Марк. – Алёша, мне кажется, он и вправду верит в то, что сам говорит. Я вчера слышал, как он рассказывал что-то насчет фамильного дерева и графских корней, которые ему в архиве нашли за небольшую сумму.
– Ну что ты, Марк, зачем так скромничать? Какой граф? Неужели по повадкам не видно – мы имеем дело с царской, я точно тебе говорю, царской кровью! Вот пусть приплатит еще денежек – и найдутся прямые доказательства родства с южной ветвью семьи Романовых, а ты заодно станешь крон-принцем. Здорово же!
И, как бы ни был сердит Марк, он начинал смеяться вместе со мной, потому что каждый из нас знал – Виктор Игоревич еще и не на такое способен. Сам же глава семьи каждый раз, проходя мимо одной из наших комнат, продолжал картинно и презрительно фыркать, громко сетуя на несправедливую судьбину.
Однако подобные идеологические разногласия были лишь началом серьезных разногласий между отцом и сыном. Отказавшись от регулярных занятий в бассейне, Марк заявил, что его будущая профессия со спортом связана никак не будет, и свое слово, как всегда, сдержал. Когда в конце девятого класса он заговорил о юриспруденции, Виктор Игоревич лишь пренебрежительно отмахнулся от этой идеи:
– Какая юриспруденция, сын! Тебя ждет большой бизнес!
На что Марк лишь поморщился, презрительно, и как мне показалось, брезгливо.
Так как уроки по негласной традиции мы делали в его комнате, а вечерние посиделки и разговоры происходили у меня, очень скоро я начала замечать на его письменном столе учебники по праву, сборники кодексов и законопроектов. Факультативными занятиями в старших классах он выбрал, опять же, правоведение и политологию.
– Ты это серьезно? – спросила я его. – Ты серьезно хочешь работать в суде? Будешь ходить в шикарном костюме и защищать знаменитостей? А еще у тебя будет дорогой и респектабельный кейс, да? Тебе пойдет!
– Какой к черту кейс, – ответил Марк в своей обычной манере. – Все адвокаты – проститутки. Я буду работать в прокуратуре.
– Как это? – не в силах скрыть удивления, я даже руками всплеснула. В то время на волне популярности были заокеанские адвокатские сериалы, в которых самый несимпатичный и противный парень был обычно прокурор и именно он каждую серию терпел сокрушительное поражение от обаяшек-защитников. – Неужели ты хочешь быть обвинителем?
– Именно, – лаконично уточнил Марк.
– А… а зачем? Ведь прокурор – он же почти палач. Он только и делает, что хочет чьей-то крови. А еще он постоянно требует, чтобы невинную жертву поджарили на электрическом стуле.
– Это только в фильмах все жертвы невинные, Алеша. А у нас не мешало бы кое-кого и поджарить.
И он начинал мне рассказывать о римском праве, об устройстве гражданского общества, о законе и порядке, и я слушала его с нескрываемым интересом. Наделенный с детства обостренным чувством справедливости, Марк с каждым днем все болезненнее воспринимал окружающий мир, живущий по законам одичалого недокапитализма. Будучи романтиком не меньше моего, но в другом, практическом ключе, он предпочитал не мечтать, как я, а действовать, чтобы хоть немного изменить окружающий мир, подогнать под свою систему идеалов.
– Виктор Игоревич тебя убьет, Марк, я серьезно. Ты же знаешь, как он мечтает передать тебе все, что имеет. И как он ненавидит всех этих законников, их проверки и расследования. Вспомни, он же их только "кровососами" называет, и никак иначе! – пыталась я отвести приближающую угрозу нешуточного скандала.
– Мне плевать. Его бы первого под суд отдать. Всё это… То, как мы живем… Алеша, ты же понимаешь, что это – нечестно? – брови Марка вновь сходились на переносице, а в глазах начинали поблескивать опасные огоньки. Очарованная его волнением и яростью, я смотрела на него с восхищением и ни капли не сомневалась – если он поставил цель, то непременно добьется задуманного.
