Текст книги "Эта безумная Вселенная (сборник)"

Автор книги: Эрик Фрэнк Рассел

сообщить о нарушении

Текущая страница: 75 (всего у книги 87 страниц)

Кинрад встал.

– Предположим на минуту, что я бы объявил вам: мы движемся вслепую. Что бы это вам дало?

– Наше решение было бы простым. – По лицу Нильсена чувствовалось, что его худшее подозрение почти подтвердилось. – После смерти Сандерсона мы избрали капитаном тебя. Нам ничего не помешает сместить тебя как не справившегося и выбрать кого-то другого.

– И потом?

– Лететь к ближайшей звезде и искать вокруг нее подходящую для жизни планету.

– Ближайшей звездой как раз и является Солнце.

– В том случае, если мы летим правильным курсом, – парировал Нильсен.

Выдвинув один из ящиков письменного стола, Кинрад извлек оттуда свернутый в трубку большой лист бумаги. Капитан развернул лист. На нем было множество маленьких квадратиков, внутри которых стояли крестики и точки. Между квадратиками пролегала жирная черная кривая.

– Это маршрут нашего возвращения. – Пальцы Кинрада указали на несколько крестиков и точек. – С помощью непосредственного наблюдения за этими небесными телами мы можем установить, движемся ли мы строго по курсу или отклонились от него. И только одну величину невозможно измерить с абсолютной точностью.

– Какую же? – спросил Вэйл, хмуро уставившись на карту.

– Нашу скорость. Она дает погрешность плюс-минус пять процентов. Я знаю, что мы следуем строго по курсу, но не могу с точностью до мили сказать, где мы сейчас находимся. Отсюда и запаздывание в четыре дня. Между прочим, я вас предупреждал, что запаздывание может быть еще больше – вплоть до десяти дней.

– Когда мы летели с Земли, было сделано множество снимков звездных скоплений. Мы накладывали их пленки на экран. Они не совпадают, – угрюмо сообщил Нильсен.

– Ничего удивительно, – теряя терпение, сказал Кинрад. – Мы не проходим через те точки, с которых были сделаны снимки. Звездное поле обычно имеет периферическое смешение.

– Мы тоже кое-что смыслим в космической навигации, хотя у нас другие профессии, – дал задний ход Нильсен. – Да, смещение существует. Оно расходится радиально из фокусной точки, но не из той розовой точки, которая, как ты утверждаешь, является нашим Солнцем. Точка расхождения лежит где-то посередине между той точкой и левой кромкой экрана.

Нильсен громко шмыгнул носом.

– Не будешь ли ты любезен объяснить нам эту странность?

Кинрад вздохнул и опустил палец на карту.

– Как вы видите, здесь прочерчена кривая. Обратный курс представляет собой аналогичную кривую, но являющуюся зеркальным отражением первой кривой, когда мы летели от Земли к звезде. Хвостовая камера сфокусирована по корабельной оси. Когда мы стартовали с Земли, первые несколько тысяч миль полета она указывала точно на Солнце, но чем дальше, тем сильнее она смещалась в сторону. А когда мы пересекали орбиту Плутона, ось уже показывала черт знает куда.

Глядя на карту, Нильсен спросил, выдавливая слова:

– Скажи честно, какова максимальная величина погрешности?

– Я же вам говорил: десять дней.

– Истекла почти половина этого срока. Мы согласны ждать вторую половину.

– Я очень тронут, – с легким сарказмом ответил Кинрад.

– Когда истекут последние дни, мы либо и в самом деле увидим на экране Солнце, которое уже не спутаешь ни с чем, либо изберем себе нового капитана и полетим к ближайшей звезде.

– А давайте бросим жребий, кому быть капитаном, – послышался сзади голос Бертелли. – Я бы тоже не прочь покомандовать кораблем.

– Да уберегут нас небеса! – воскликнул Марсден.

– Мы выберем наиболее подходящего, – заявил Нильсен.

– Вот потому вы и выбрали тогда Кинрада, – напомнил им Бертелли.

– Так нам казалось. Но теперь мы выберем себе другого капитана.

– В таком случае я настаиваю, чтобы в число претендентов вы включили и меня. В этом даже что-то есть – заменить одного тупицу другим.

– Вообще-то тупица тупице рознь, – возразил Нильсен, ощутивший скрытое противодействие своим усилиям. – И потом, как я буду выполнять твои приказы, если ты начнешь их отдавать, обхватив ручищами свои длинные уши? – Он поглядел на других: – Разве не так?

Все одобрительно засмеялись.

Однако победа была отнюдь не на стороне Нильсена. Он не сумел бы рассмешить остальных, а именно это и требовалось сейчас.

Спустя несколько часов Бертелли устроил вечеринку. На сей раз обошлось без дней рождения. За четыре года Бертелли ухитрился семь раз отпраздновать свой день рождения, и никто этого даже не заметил. Но на восьмой раз подобный трюк вряд ли прошел бы, и психолог придумал иную причину – выдвижение собственной кандидатуры в капитаны. Бертелли объяснил, что желает привлечь избирателей на свою сторону. Затея всем понравилась.

Как всегда в таких случаях, экипаж привел в надлежащий вид корабельную кухоньку. Достали бутылку джина, разлили по бокалам, и все принялись молча и сосредоточенно потягивать содержимое. Потом настал черед развлечений. Арам с помощью двух пальцев воспроизводил различные птичьи крики и, как всегда, был вознагражден дружными аплодисментами. Марсден прочитал какое-то стихотворение о карих глазах желтой собачки. К этому времени Нильсен достаточно разогрелся, чтобы спеть своим густым басом пару песен. Он сменил привычный репертуар, за что ему хлопали громче обычного.

Конечно, за столом недоставало Вейгарта с его фокусами. Заметным было и отсутствие Сандерсона и Доукинса. Но на время все позабыли о них, поскольку жаждали увидеть гвоздь программы.

Естественно, гвоздем программы был Бертелли. В этом он существенно превосходил остальных, за что остальные терпели его головотяпство, относились к нему без неприязни и, возможно, даже любили. Помнится, когда они праздновали посадку на далекой планете, Бертелли едва ли не целый час развлекал их игрой на гобое, извлекая из инструмента совершенно невероятные звуки. Под конец он изобразил им столкновение двух автомобилей: отчаянные сигналы клаксонов, скрежет помятого металла, перепалку водителей (слушатели даже забыли, что это гобой, а не человеческие голоса), перешедшую в потасовку. Нильсен тогда от смеха чуть не упал со стула.

На пути к Земле экипаж дважды устраивал себе праздник просто так, без какой-либо причины. Тогда Бертелли поразил всех пантомимой. Он двигался так, будто его тело вообще не имело костей, а целиком состояло из эластичной резины. В первый раз он изображал только что приплывшего матроса, стосковавшегося по женскому обществу. Вот бравый моряк спрыгнул на берег, вот он шел по улочкам портового квартала, вертя во все стороны головой. Заприметив красотку, он бросился за ней вдогонку, неуклюже познакомился, получил резкий отказ, но не смутился, а продолжал свои ухаживания. Уломав девицу, он повел ее в кино. Далее следовали проводы красавицы домой, топтание на пороге и… синяк под глазом за чрезмерную смелость рук.

Во второй раз Бертелли показал ту же сцену, но увиденную глазами пышнотелой блондинки, подвергшейся назойливым ухаживаниям матроса. Движения, жесты, позы, выражение лица – все это ничуть не уступало словам, а в чем-то было красноречивее слов. Бертелли в точности повторил все эпизоды, закончив стычкой на пороге.

Теперь же он преобразился в застенчивого скульптора, собравшегося изваять из незримой глины статую Венеры Милосской. Взгромоздив на несуществующий подиум большой ком глины, Бертелли стал нерешительно мять ее, вгрызаться пальцами и придавать ей почти осязаемые формы женского тела. Скатав два шара, напоминающих пушечные ядра, он поместил их на уровень груди Венеры. Следом Бертелли скатал два шарика для сосков и, прикрыв глаза, стыдливо прилепил шарики к шарам, которым стал придавать надлежащую форму.

Почти двадцать минут скульптор трудился над своим творением. Статуя Венеры была почти готова, когда ее создателя вдруг охватила непонятная и совершенно дурацкая тревога. Он вертел головой, выглядывал из окна, приоткрывал дверь, засовывал голову под стол, словно боялся, что рядом кто-то есть. Убедившись, что, кроме него и статуи, никого нет, скульптор нетвердыми шагами приблизился к Венере, потом попятился назад, набрался решимости, вновь оробел, испытал еще один прилив смелости и в самую последнюю секунду сник.

Вэйл дал бедняге-скульптору язвительный совет, а Нильсен, распластавшись на стуле, молчал и держался за живот. Собрав все крупицы мужества в попытке закончить свое творение, Бертелли ринулся к статуе, поскользнулся, перекувырнулся и проехался лицом по стальным пластинам пола. Нильсен задыхался от смеха. Охваченный злостью к самому себе, Бертелли вскочил на ноги, растянул нижнюю губу до кончика носа, пошевелил своими широкими, как у летучей мыши, ушами, закрыл глаза и лихорадочно ткнул пальцем в статую. Венера обрела недостающий пупок.

Потом еще пару дней члены экипажа смеялись, вспоминая пантомиму Бертелли, поглаживали соблазнительные округлости невидимой статуи и тыкали пальцем друг другу в живот. Призрачная Венера служила темой нескончаемых шуток, пока… не появилось Солнце.

В конце восьмого дня, завершив очередную из своих постоянных проверок, Марсден обнаружил, что точка на пленке полностью совпала с точкой на экране, находящейся в двух дюймах левее от заметного розового свечения. На рев штурмана сбежались все остальные.

Сомнений быть не могло: это Солнце. Они смотрели на розовую точку, облизывали губы и смотрели снова. Все вдруг почувствовали себя джиннами, засидевшимися в металлической бутылке. На Земле люди и за сорок лет не переживают того, что довелось им испытать за эти четыре года. Они по одному заходили в каюту Кинрада и ликующими глазами глядели на знакомую надпись:

ТРЕТЬЯ ПОПЫТКА БУДЕТ УСПЕШНОЙ!

Все изменилось как по волшебству. Гудение двигателей, изводившее их еще совсем недавно, превратилось едва ли не в ласкающие слух звуки. Нервное напряжение сменилось радостным ожиданием чудесной минуты, когда они услышали голос Земли. Поначалу радиосигналы были слабыми, и слова тонули в шуме помех. Но проходили дни, недели, и голос Земли креп. Он звучал все громче, а в последние часы перед посадкой гремел на весь корабль. Радиокомментатор вел репортаж об их возвращении для тех, кого не было сейчас у ворот космопорта:

«С того места, где я нахожусь, я вижу океан лиц, обращенных к небу. Здесь собралось не менее полумиллиона человек, чтобы собственными глазами увидеть судьбоносный момент в истории Земли. Еще немного, и мы услышим отдаленный гул двигателей первого космического корабля, возвращающегося из полета в другую звездную систему. Мне не передать всех чувств…»

Первые минуты после приземления были самыми тяжелыми. Гром оркестров, перекрываемый громом приветственных криков. Рукопожатия, речи, позирование для фоторепортеров, кино– и телеоператоров, лихорадочное щелканье десятков и сотен тысяч затворов любительских камер.

Когда наступил долгожданный конец церемонии встречи, Кинрад простился с экипажем. Его рука по очереди испытала медвежью хватку рукопожатия Нильсена, мягкое и искреннее прикосновение пальцев Арама и робко-неуклюжее – Бертелли. Заглянув в печальные, как всегда, глаза психолога, Кинрад сказал:

Представляю, как они накинутся на собранные нами данные. Думаю, ты сумел закончить свою книгу.

– Какую книгу?

– Ну, приятель, не разыгрывай святую простоту. Ты же был официальным психологом нашего экипажа!

Кинрад не стал дожидаться ответа. Пока остальные торопливо собирали свои вещи, он взял бортовой журнал и папку с отчетами и зашагал к зданию административного центра.

Бэнкрофт, с которым они не виделись четыре года, почти не изменился. Разве что еще несколько растолстел. Он шумно поднялся из-за стола и с язвительным самодовольством произнес:

– Ну, и как я тебе теперь? Толстяк, упивающийся новой должностью во всеми вытекающими последствиями, включая ощутимую прибавку в зарплате?

– Рад за вас. Примите мои поздравления.

Кинрад положил принесенное на стол и сел.

– С удовольствием обменял бы все это на твою молодость и жизнь, полную риска.

Удовлетворенно взглянув на бумаги Кинрада, Бэнкрофт продолжал:

– Меня распирает от желания забросать тебя вопросами. Но я понимаю, что многие ответы я найду в твоих записях. И потом, я же знаю, что тебе сейчас не до разговоров. Ты торопишься домой.

– Мне сообщили, что, как только в небе станет посвободнее, за мной пришлют вертолет. Думаю, минут двадцать у вас есть.

– В таком случае я использую их полностью. – Бэнкрофт подался вперед. У него блестели глаза. – Вы что-нибудь узнали о первых двух кораблях?

– Мы обследовали семь планет. Нигде ни малейших следов.

– Значит, катастрофа при спуске отпадает?

– Да.

– В таком случае они продолжают лететь?

– Скорее всего, да.

– Как по-твоему, что могло у них случиться?

Кинрад ответил не сразу. Чувствовалось, ему непросто говорить об этом.

– Я могу лишь предполагать, и не более того. По моим предположениям причиной могла быть болезнь или несчастный случай на борту. Большинство членов экипажа погибли или умерли, а оставшиеся не смогли управлять кораблем.

Он помолчал, потом добавил:

– Мы ведь и сами потеряли троих.

– Выходит, и вы заплатили дань космосу, – печально вздохнул Бэнкрофт. – Кто эти несчастные?

– Вейгарт, Доукинс и Сандерсон. Первый из них погиб уже на обратном пути. Он так и не увидел Солнца на экране. Здесь все подробно описано. – Кинрад указал на папку с отчетами. – Двое других погибли на четвертой планете, которую я считаю небезопасной для жизни людей.

– А в чем ее опасности?

– Планета кишит гигантскими прожорливыми хищниками. Они зарываются в почву и сидят, поджидая добычу. Их пасти почти незаметны среди травы и кустов. Мы даже не подозревали об их существовании, пока Сандерсон с Доукинсом не отправились прогуляться. Пройдя всего несколько шагов, Сандерсон угодил прямо в липкую красную пасть. Ее длина была не меньше десяти футов, а ширина – около четырех. Сандерсон провалился бесследно, успев лишь крикнуть. Доукинс бросился ему на выручку и сам попал в другую пасть.

Пальцы Кинрада цеплялись друг за друга.

– Самое жуткое, что мы ничем не могли им помочь.

– Тяжело это слышать, очень тяжело, – медленно качая головой, сказал Бэнкрофт. – А как насчет остальных планет?

– Четыре непригодны для жизни. Оставшиеся две – планеты земного типа.

– О, это уже кое-что! – воскликнул Бэнкрофт.

Бросив взгляд на настольные часы, он заторопился.

– Хочу спросить о корабле. Уверен, в твоих отчетах полно едких замечаний на этот счет. Увы, совершенства нет нигде, даже в лучших наших образцах. Но какой недостаток ты считаешь самым серьезным?

– Шум. Он сводил нас с ума. Его обязательно надо устранить.

– Только не полностью, – возразил Бэнкрофт. – Абсолютная тишина – не меньшая пытка для разума, чем шум.

– Хорошо. Тогда его нужно уменьшить до переносимого уровня. Провели бы вы недельку на борту, сами бы все поняли.

– Заманчивое предложение. Но с шумом мы справляемся, хотя и медленно. Сейчас у нас проходит испытания новый, более тихий тип двигателя. Сам понимаешь, эти четыре года мы на месте не стояли.

– Нам очень нужен такой двигатель, – сказал Кинрад.

– А каково твое мнение об экипаже?

– В высшей степени похвальное.

– Иного я не ожидал от тебя услышать. Мы же выискивали их по всей планете. Цвет Земли. Каждый – высочайший профессионал в своем деле.

– И Бертелли тоже?

– Я знал, что ты о нем спросишь. – Бэнкрофт улыбнулся, будто знал какой-то секрет. – Хочешь, чтобы я рассказал о нем?

– У меня нет права настаивать, но я действительно хочу знать, с какой целью вы включили в состав экипажа этот балласт?

Улыбка сошла с лица Бэнкрофта.

– Мы потеряли два корабля. Один из них мог погибнуть в результате несчастного случая, но только не оба. Трудно поверить, чтобы на двух кораблях произошли какие-то исключительные неполадки или что они оба вдруг столкнулись с метеоритами. Вероятность такого совпадения – одна миллионная.

– Я и сам в это не верю, – сказал Кинрад.

– Мы годами бились над разгадкой, – продолжал Бэнкрофт. – И каждый раз получали одинаковый ответ: неполадки в системах кораблей здесь ни при чем. Причина крылась, образно говоря, в человеческой составляющей. У нас не было возможности проводить четырехгодичные испытания на живых людях. Оставалось лишь рассуждать, строить предположения и догадки. И однажды мы нашли разгадку. Она появилась совершенно случайно.

– Как это?

– Мы сидели здесь, в этом кабинете, и в сотый или двухсотый раз задавали себе все те же вопросы. И вдруг мои часики встали, – Бэнкрофт махнул рукой в сторону настольных часов. – Тогда некто Уиттакер из отдела космической медицины завел их, потряс, и часы пошли. И тут же он буквально заорал он пронзившей его догадки.

Взяв со стола часы, Бэнкрофт открыл заднюю стенку.

– Что ты там видишь?

– Колесики и шестеренки.

– И больше ничего?

– Пару ленточных пружин.

– Ты уверен, что это все?

– Это главное, из чего состоит часовой механизм, – без тени сомнения ответил Кинрад.

– Тут ты ошибаешься, и сильно ошибаешься, – возразил ему Бэнкрофт. – Мы допустили ту же ошибку, когда отправляли первые два корабля. Мы построили громадные металлические часы, в корпус которых вставили человеческие колесики и шестеренки, идеально приспособленные для своей работы. Колесики и шестеренки из плоти и крови. Нам казалось, что мы – искусные часовщики и наши часы будут работать безупречно. Но часы остановились. Мы упустили из виду то, о чем потом внезапно догадался Уиттакер.

– Что именно?

Бэнкрофт улыбнулся и сказал:

– Смазку. Часам требуется чуточку смазки.

– Смазки? – воскликнул Кинрад и даже привстал.

– Наша ошибка была вполне естественной. Живя в эпоху технического прогресса, мы привыкли думать, будто мы – ученые, конструкторы, инженеры – главные люди на Земле. Это не так. Возможно, мы составляем очень важный и нужный слой, но мы – это еще не все человечество. Мы забыли, что рядом с нами живут домохозяйки, водители такси, продавщицы универмагов, почтальоны, медицинские сестры, полицейские. Если бы цивилизация состояла только из самоуверенных ребят, нажимающих кнопки вычислительных машин, она была бы сущим адом. Нет, кроме них обязательно должны быть, как говорили в старину, «мясник с пекарем и свечник с аптекарем». Для кое-кого это стало очень полезным уроком.

– Насколько могу понять, вы что-то узнали. Но что? – спросил Кинрад.

– Нет, мы только нащупали решение, и оно тут же задало нам новую задачу. Какая смазка наилучшим образом подходит для человеческих колесиков и шестеренок? Ответ очевиден: человеческая смазка. Но сразу же встает другой вопрос: люди каких профессий могут служить подобной смазкой?

– И тогда вы раскопали Бертелли?

– Ты прав. Его род вот уже двадцать поколений служит человеческой смазкой. Он – наследник великой традиции и имеет международную известность.

– Я что-то никогда о нем не слышал. Может, Бертелли – это его вымышленная фамилия?

– Нет, настоящая.

– Тогда я просто не узнал этого человека, – сказал Кинрад. – И не я один. Весь экипаж. Что-то не вяжется с международной известностью. А может, он изменил внешность, сделав пластическую операцию?

– Ты прав, он действительно изменил внешность, но вся операция заняла у него не больше минуты.

Встав, Бэнкрофт протопал к шкафу с документами, открыл дверцу и порылся в нескольких папках. Достав наклеенную на картон глянцевую фотографию, он бросил ее на стол.

– Бертелли понадобилось всего-навсего умыться.

Со снимка на Кинрада смотрело густо покрытое белым гримом лицо. На высокой накладной макушке торчала остроконечная шляпа. Нарисованные кустистые брови изгибались в нескончаемом удивлении. Вокруг печальных глаз россыпью лежали искусственные веснушки. Картину дополнял нос луковицей, ярко-красный рот до ушей и кружевной воротник.

– Это же клоун! Паяц!

– Двадцатый по счету паяц в их роду, – подтвердил Бэнкрофт. – Истинная находка для нашего мира.

Кинрад еще раз всмотрелся в фотографию.

– Можно, я возьму ее себе?

– Конечно. Я в любое время могу сделать хоть тысячу отпечатков.

Выйдя из административного центра, Кинрад застыл на ступеньках: человек, занимавший его мысли, отчаянно пытался поймать наземное такси.

В руке у Бертелли болталась бесформенная, наспех собранная сумка. Он шел, как на расхлябанных шарнирах, нарочито высоко задирая ноги в больших башмаках. Шею Бертелли выпятил вперед. Все его лицо выражало ожидание какой-то беды.

Сколько раз во время полета, когда Кинрад глядел на позы и жесты Бертелли, у него возникало мимолетное ощущение чего-то очень знакомого. Теперь, после разговора с Бэнкрофтом, он сразу же узнал классический номер всех клоунов, когда по засыпанной опилками арене тревожно мечется коверный. Законы жанра требовали, чтобы Бертелли то и дело оборачивался, поглядывая через плечо на парящий в воздухе скелет, привязанный к нему длинной веревкой.

Бертелли поймал такси, одарил водителя идиотской улыбкой, швырнул в кабину сумку и вполз сам. Машина рванулась с места, выплевывая парные облачка выхлопных газов из спрятанных под днищем трубок.

Кинрад стоял, рассеянно глядя на устремленные к небу космические корабли и на само небо. Земля казалась ему огромной сценой, на которой каждый мужчина, женщина и ребенок играли свою удивительную и необходимую роль. И управлял всем этим спектаклем клоун. Он смеялся, сокрушался по пустякам, мастерски гасил всплески враждебности и в корне уничтожал конфликты, доводя их до абсурда.

Если бы пришлось подбирать экипаж для очередного полета, думал Кинрад, я вряд ли сумел бы найти лучшего психолога, чем Бертелли.