Текст книги "Эта безумная Вселенная (сборник)"

Автор книги: Эрик Фрэнк Рассел

сообщить о нарушении

Текущая страница: 51 (всего у книги 87 страниц)

Ниточка к сердцу

Стрелка измерителя выхода прыгнула, замерла на миг, дрожа, и упала. Через тридцать секунд снова скачок, снова остановка в середине шкалы, падение… Еще тридцать секунд – и опять все сначала… И так недели, месяцы, годы.

Вершина легкой металлической мачты возле здания, сложенного из каменных глыб, уходила высоко в небо, подымая к звездам плоскую металлическую чашу. Из этой чаши два раза в минуту выплескивался беззвучный, пронизывающий пространство крик:

– Бунда-1! Бип-бип-боп!.. Бунда-1! Бип-бип-боп!..

Его повторяли восемь синхронизированных репитеров на пустынных островках залитой водой планеты – восемь спиц гигантского колеса – мира, медленно поворачивающегося вокруг своей оси.

В черной пустоте бессолнечных миров, среди мертвых, погасших звезд одинокий корабль ловил голос Бунды, корректировал свой вертикальный и горизонтальный курс и уверенно летел дальше. Сколько этих кораблей прошло мимо! А он по-прежнему один, по-прежнему указывает путь людям, от которых никогда не слышит в ответ: «Спасибо, друг!» Далекие, неразличимые глазом ракеты прочерчивали темноту провалов между завитками Галактик мгновенными вспышками выброшенного пламени и исчезали. «Корабли, проходящие ночью…» [24]24
  Строка из стихотворения «Легенды придорожной гостиницы» американского поэта Г. Лонгфелло (1807–1882). – Прим. перев.


[Закрыть]

Бунда-1… Маяк в глубине Вселенной, мирок с почти земной атмосферой и почти лишенный почвы, планета бесконечных океанов, с крошечными скалистыми островками, на которых нет ни одного живого существа, с кем мог бы подружиться человек, но сущий рай для рыб и прочих водных тварей.

Этот островок был самым большим клочком суши среди бесконечной водной пустыни: двадцать две мили в длину, семь миль в ширину для планеты Бунда-1 – настоящий континент. Континент, на котором нет ни животных, ни птиц, ни деревьев, ни цветов, только низкие, карабкающиеся по камням кустики с узловатыми скрюченными ветками, лишайники и грибы да с полсотни видов насекомых, которые пожирают друг друга и потому не могут расплодиться в слишком большом количестве. И все – больше ничего здесь нет.

Над планетой застыла тишина, и это было самое страшное – тишина, в которой нет никаких звуков. Легкий ветерок никогда не вздыхал, затихая, никогда не ревела, негодуя, буря. Море во время прилива нехотя наползало на скалы и потом бессильно опадало – десять дюймов вверх, десять дюймов вниз, точное, как часы, без единого всплеска, без шума, без шипения лопающейся пены. Насекомые были немы; из пятидесяти видов ни одно не умело ни жужжать, ни стрекотать, ни щелкать. Бледные тела лишайников и корявые руки кустов никогда не шевелились. Казалось, это не растения, а причудливые живые существа, коченеющие в вечном безмолвии.

За домом был огород. Строители маяка превратили в подобие почвы пол-акра скалистой поверхности острова на три фута в глубину и посадили земные растения. Из цветочных семян не взошло ни одно, а вот некоторые сорта овощей оказались более неприхотливыми. У него было пятьдесят грядок свеклы, шпината, капусты и лука. Луковицы вырастали с футбольный мяч. Он не ел лука, потому что терпеть не мог эту вонючую гадость, но все равно постоянно сажал его и ухаживал за ним так же заботливо, как за другими овощами, – все-таки занятие, и потом ведь приятно же слышать знакомый звук лопаты, входящей в грунт…

Стрелка дернулась, замерла и упала. Если смотреть на нее часто и подолгу, то словно попадаешь под гипноз. Иногда у него появлялось сумасшедшее желание изменить привычный ход стрелки, нарушить код передачи и услыхать что-то новое, отрадно-бессмысленное – пусть чаша выплеснет в изумленные звезды тарабарщину: «Дандас троп шентермпф. Бим-бам-бом! Дандас троп шентермпф. Бим-бам-бом!»

Так бывало уже не раз. Возможно, это повторится снова. Совсем недавно легкий крейсер чуть не врезался в одну из планет системы Волка, потому что тамошний маяк стал передавать что-то невразумительное. Безумие одного человека едва не стоило жизни двум тысячам пассажиров межпланетного лайнера. Если задуешь свечу, трудно не сбиться с пути во мраке.

Работа на маяке означала десять лет полного одиночества, очень высокое жалованье и гордое сознание, что делаешь важное для общества дело. Все это очень заманчиво, когда ты молод, легок на подъем и под ногами у тебя надежная твердь планеты Земля. Действительность оказывается жестокой, беспощадной и для многих невыносимой. Человек не может быть один.

– Вы с Гебридских островов? Превосходно! Нам требуется смотритель маяка на станцию Бунда-1, и вы – как раз тот человек, который нам нужен. Вам будет там гораздо легче, чем другим. Представьте, что вы очутились в полном одиночестве на острове Бенбекула: примерно то же самое ждет вас на Бунде. А городских жителей посылать туда бессмысленно: со всей своей технической подготовкой они там рано или поздно сходят с ума из-за одного только отсутствия фонарей. Уроженец Гебридских островов просто создан для Бунды. Человек ведь не тоскует о том, чего у него никогда не было, а на Бунде-1 вы увидите то, что вас всю жизнь окружало, – скалистые острова, морские просторы. Совсем как у вас на родине!

Совсем как на родине!

На родине…

Здесь – берег, который никогда не лижут волны, галька, пестрые ракушки, крошечные существа, похожие на крабов. Под водой сонно колышутся поля водорослей, стайками проплывают рыбы, совсем такие, как на Земле. Он не раз закидывал с берега удочку и ловил их, а потом снимал с крючка и кидал в море, на свободу, которой у него самого нет.

Здесь не встают из зеленой воды старые плиты каменного мола, не снуют по заливу озабоченно пыхтящие буксиры, никто не смолит баркасы на берегу, не чинит сети. Не катятся с грохотом бочки по булыжникам мостовой, краны не поднимают в воздух сверкающие глыбы льда, не выскакивает из полного трюма на палубу серебряная бьющаяся рыбина. И в воскресный вечер никто не думает о тех, кто в море.

Ученые Земли творят чудеса, когда перед ними ставят какую-нибудь техническую задачу. Например, главная станция Бунды-1 полуавтоматическая, ее восемь репитеров полностью автоматизированы, их питают атомные генераторы, рассчитанные на сто лет работы без подзарядки. Могучий голос станции летит в астральную бездну, к звездной пыли бесчисленных миров. Единственное, чего не хватало Бунде-1 для обеспечения стопроцентной надежности, было контрольное устройство, умное, энергичное и решительное, аварийный механизм, который превратил бы станцию в абсолютно самоуправляемую систему. Иными словами, нужен был человек.

Вот здесь-то ученые мужи и дали осечку. Нужен человек. Но ведь человек – не деталь, его нельзя рассчитать, обработать и соединить с другими деталями – пусть функционирует! Они поняли это с некоторым опозданием, после того как сошел с ума третий смотритель маяка и его пришлось увезти на Землю. Три случая психического расстройства на организацию, ведающую четырьмястами станциями на необитаемых планетах, – сравнительно немного, меньше одного процента. Но три – на три единицы больше нуля, и никто не может дать гарантии, что число это не увеличится: кого-то безумие настигает скорее, кто-то противится ему дольше. И тогда ученые переменили тактику. Кандидатов стали подвергать беспощадным экспериментам, пропуская через жесточайшие испытания, в которых должны были сломиться слабые и закалиться сильные – те, кто годен для работы на маяках. Но скоро от проверки пришлось отказаться. Стишком нужны были люди, слишком немногих соблазняла должность смотрителя маяка, слишком многие выходили из игры во время проверки.

Ученые предлагали то один выход, то другой, но все их теории терпели крах.

Последним их изобретением была так называемая «ниточка к сердцу».

Человек, рассуждали они, дитя Земли, от его сердца к сердцу Земли должна тянуться ниточка. Пока эта ниточка существует, его разум ясен. Он проживет десять лет в одиночестве и ни разу не ощутит приступа тоски.

Но как найти эту ниточку к сердцу?

– Cherchez la femme, – заявил один из них, торжествующе глядя на своих коллег поверх очков.

Стали обсуждать этот вариант и отклонили: воображению ученых представились самые ужасные последствия такого шага – от убийства до рождения младенцев. Кроме того, ради неслужебной единицы потребовалось бы удвоить запас продуктов, которые приходится доставлять на такое огромное расстояние.

Исключено!

Может быть, собака? Для многих планет, где собака сама сумеет найти себе пищу, это, пожалуй, хорошо. Но как быть с Бундой и другими планетами, подобными Бунде? Груз космических кораблей рассчитывается до грамма, и не пришло еще время развозить по просторам Вселенной корм для псов.

Первая «ниточка к сердцу» оказалась жалким механическим эрзацем, хотя и обладала одним бесспорным достоинством: она нарушила безмолвие, проклятием тяготеющее над Бундой. Корабль, привозящий раз в год запас продуктов, сбросил ему магнитофон и пятьдесят катушек с пленками. Два месяца он слушал звуки – не только музыку и человеческую речь, но и родные голоса Земли: рев пригородного шоссе у заставы в субботний вечер, грохот поездов, колокольный перезвон церквей, веселый шум школьного двора в перемену – слабое эхо жизни, которая идет где-то недостижимо далеко. Когда он в первый раз включил магнитофон, он был счастлив. Десятый раз навел на него скуку, двадцатый привел в отчаяние. Тридцатого раза не было.

Стрелка прибора прыгнула, задрожала и успокоилась.

– Бунда-1. Бип-бип-боп!..

Магнитофон пылится в углу. Где-то там, за звездными туманностями, живут его братья, такие же одинокие, как и он. Они не слышат его, и он не слышит их. Они недосягаемы, их миры движутся, вращаясь по своим орбитам, проходя назначенный им путь. А он сидит, глядя на стрелку, оглушенный противоестественной тишиной.

Восемь месяцев назад, если мерить мерой земного времени, ракета принесла ему доказательство того, что ученые мужи на Земле все еще порываются протянуть к его сердцу ниточку. В грузе, который сбросил на поверхность Бунды корабль, прежде чем кануть в пустоту, оказался небольшой ящичек и книжка. Освободив яшичек от маленького парашюта, он открыл крышку и увидел чудовище с выпученными глазами. Оно повернуло треугольную головку и впилось в него холодным неподвижным взглядом. Потом зашевелило длинными, нелепыми конечностями – хотело вылезти. Он поспешно захлопнул крышку и взял руководство.

Там говорилось, что его нового друга зовут Джейсон, это прирученный богомол, на редкость смирное существо, которое само будет находить себе пищу: когда ему на Земле в виде проверки предложили нескольких насекомых из фауны Бунды, он их с удовольствием съел. В заключение авторы руководства радостно сообщали, что во многих странах на Земле дети очень любят богомолов и играют с ними.

Значит, вот куда завели ученых упорные поиски: они решили, что ниточкой к сердцу должно быть живое существо, рожденное на Земле и способное жить в чужом мире. Но при этом они не учли одного: на чужбине человек тоскует о том, к чему он привык. Уж лучше бы они прислали ему кота! Правда, на Бунде нет молока, зато моря полны рыбой. Не то чтобы он любил кошек, но ведь коты умеют мяукать. Они мурлыкают и воют. А это ужасное существо в коробке не издает ни звука. Господи, ну кто из жителей Гебридских островов хоть раз в жизни видел богомола, это похожее на крошечного марсианина чудовище, какие преследуют тебя в кошмарном сне! Ему, во всяком случае, не приходилось, и он об этом ничуть не жалеет.

Он ни разу не взял Джейсона в руки, ни разу не выпустил его из ящика. Богомол стоял на своих длинных тонких ножках, следил за ним ледяным взглядом, зловеще поворачивал голову и молчал. В первый день он дал богомолу кузнечика, которого поймал среди лишайников. Когда Джейсон оторвал своей жертве голову и стал ее пожирать, к его горлу подкатила тошнота. По ночам ему стал сниться гигантских размеров богомол, раскрывающий над ним хищную голодную пасть.

Через две недели он почувствовал, что больше не выдержит. Он отнес коробку за несколько миль от дома, открыл ее и выбросил богомола. Джейсон поглядел на него взглядом василиска и исчез в кустах. Теперь на Бунде было двое землян, но помочь друг другу они не могли.

– Бунда-1! Бип-бип-боп!..

Скачок, остановка в середине шкалы, падение… И ни слова привета от летящего в темноте корабля, ни звука вокруг, только пятьдесят молчащих механических записей в углу. Чуждая, призрачная жизнь в чуждом, призрачном мире, который с каждым днем становится все более неправдоподобным.

Может, привести станцию в негодность и заняться починкой, чтобы создать хоть видимость работы, оправдывающей человеческое существование? Нет, за это заплатят жизнью тысячи людей там, среди звезд, – слишком дорогая цена за лекарство от скуки.

А можно, когда он отсидит возле приборов положенное время, пойти на север искать крошечного уродца и звать, звать его, надеясь, что он никогда не прибежит на крик:

– Джейсон! Джейсо-о-он!..

Где-нибудь в расщелине, среди камней, повернется острая треугольная головка, с огромными завораживающими глазами. Если бы Джейсон хоть умел трещать, как цикада, он, может быть, смирился бы с ним, даже привязался к нему, зная, что это смешное стрекотание – богомолий язык. Но Джейсон молчал так же враждебно и непроницаемо, как замкнутый, настороженный мир Бунды.

Он проверил передатчик и автоматы восьми рявкающих в пустоту репитеров, лег в постель и в тысячный раз стал думать, выдержит он эти десять лет или сойдет с ума.

Если он сойдет с ума, врачи вцепятся в него и станут мудрить, пытаясь найти причину болезни и лекарство от нее. Они хитрые, ох какие хитрые! Но где-то их хваленая хитрость оказывается бессильной…

Он заснул тяжелым, мучительным сном.

То, что сначала принимаешь за глупость, иной раз оборачивается неторопливой мудростью. Самую сложную проблему можно решить, если раздумывать над ней неделю, месяц, год, десять лет, хотя ответ нам, может быть, нужен сегодня, сейчас, немедленно. Настал черед и того, что называли «ниточкой к сердцу».

Грузовой корабль «Хендерсон» вынырнул из звездных россыпей, стал расти, увеличиваться, загудели включившиеся антигравитаторы, и он повис над главным передатчиком на высоте двух тысяч футов. На посадку и взлет ему не хватило бы горючего, поэтому он просто остановился на минуту, сбросил то, что было результатом последнего достижения ученых, протягивающих ниточку к сердцу, и снова взмыл в черный провал. Груз полетел в окутывающую Бунду темноту вихрем больших серых снежинок…

Он проснулся на рассвете, не зная о ночном госте. Ракету, завозящую ему раз в год продукты, он ждал только через четыре месяца. Он взглянул ослепшими со сна глазами на часы у кровати, наморщил лоб, пытаясь понять, что разбудило его так рано. Какая-то смутная тень вползла в его сон.

Что это было?

Звук… Звук!

Он сел, прислушался. Снова звук, приглушенный расстоянием и толщей стен, похожий на крик бездомного котенка… на горький детский плач…

Нет, послышалось. Видно, он уже начал сходить с ума. Четыре года он продержался, остальные шесть придется коротать здесь тому добровольному узнику, который займет его место. Он слышит звуки, которых нет, – это верный признак душевного расстройства.

Но звук прилетел снова.

Он встал, оделся, подошел к зеркалу. Нет, лицо, которое глянуло на него оттуда, нельзя назвать лицом маньяка: оно взволнованное, осунувшееся, но не тупое, не искажено безумием.

Опять заплакал ребенок.

Он пошел в аппаратную, поглядел на пульт. Стрелка все так же методично дергалась, застывала на секунду и падала.

– Бунда-1! Бип-бип-боп!..

Здесь все в порядке. Он вернулся в спальню и стал напряженно слушать. Что-то… кто-то рыдал в рассветных сумерках над беззвучно подымающейся водой. Что это, что?

Отомкнув запор непослушными пальцами, он толкнул дверь и встал на пороге, дрожа. Звук кинулся к нему, налетел, прильнул, хлынул в сердце. Он задохнулся. С трудом оторвавшись наконец от косяка, он бросился в кладовую и принялся совать в карманы печенье.

В дверях он упал, но не почувствовал боли, вскочил и побежал не разбирая дороги, не замечая, что всхлипывает от счастья, туда, где белела галька прибрежной полосы. У самой кромки воды, лениво наползающей на камни, он остановился, широко раскинув руки, с сияющими глазами, и чайки, сотни чаек закружились, заметались над ним. Они выхватывали протянутое им печенье, суетились у его ног на песке, шумели крыльями, пронзительно кричали…

В их крике он слышал песню пустынных островов, гимн вечного моря, дикую ликующую мелодию – голос родной Земли.

Перемещенное лицо

Он вынырнул из сгущающихся сумерек, присел на противоположный край скамейки и принялся рассеянно глядеть на озеро. Заходящее солнце оставило на небе кровавый след. Утки-мандаринки рассекали расцвеченную багрянцем воду. В парке стояла обычная предвечерняя тишь; безмолвие нарушали только шелест листвы и трав, тихие голоса ищущих уединения любовников да приглушенные гудки машин где-то вдалеке.

Когда скрип скамейки возвестил о чьем-то появлении, я оглянулся, ожидая увидеть какого-нибудь попрошайку в поисках подачки на ночлег. Контраст между моими ожиданиями и увиденным был столь разителен, что я посмотрел на него снова – пристально, но осторожно, искоса, чтобы он не заметил.

Серая пелена сумрака не помешала увидеть этюд в черно-белых тонах. У незнакомца были тонкие нервные черты лица, столь же белого, как его перчатки и манишка. Туфли и костюм не могли соперничать чернотой с изящно изогнутыми бровями и аккуратно подстриженными волосами. Но чернее всего были глаза: колодцы непроницаемой, кромешной тьмы, которую уже нельзя сделать ни темнее, ни гуще. И все же они казались живыми, как будто в глубине их тлел огонь.

Он был без шляпы. Небрежно прислоненная тонкая тросточка черного дерева покоилась у его ног. На плечи был накинут черный плащ на шелковой подкладке. Если бы он снимался в кино, то как нельзя лучше подошел бы на роль чудаковатого иностранца.

Мои мысли крутились вокруг него, как это иногда бывает с мыслями, когда их больше нечем занять. Наверное, эмигрант из Европы, решил я. Быть может, какой-нибудь выдающийся хирург или скульптор. А может, писатель или художник. Впрочем, скорее последнее.

Я бросил еще один взгляд исподтишка. В скудеющем свете его бледный профиль напоминал ястребиный. Чем сильнее смеркалось, чем ярче горели его глаза. Плащ придавал его облику странное величие. Деревья тянули к нему руки-сучья, как будто хотели поддержать и утешить его в эту долгую-долгую ночь.

Однако в чертах его не угадывалось и намека на страдание. Ничего общего с морщинистыми, изнуренными лицами, которых я немало повидал за последнее время и на которых лежала неизгладимая печать воспоминаний о кандалах, кнуте и концентрационном лагере. Напротив, его лицо излучало бесстрашие и безмятежность – и неколебимую уверенность в том, что в один прекрасный день все переменится. Я вдруг решил, что он музыкант. Мне так и представилось, как он дирижирует огромным хором в пятьдесят тысяч голосов.

– Я люблю музыку, – произнес он звучным низким голосом.

Он повернулся ко мне, продемонстрировав выдающийся мысок блестящих черных волос на бледном лбу.

– Правда?

Его неожиданное замечание застигло меня врасплох. Должно быть, я, сам того не замечая, высказал мысли вслух.

– Какую же? – промямлил я.

– Вот такую. – Он обвел вокруг себя тростью. – Вздох уходящего дня.

– Да, это очень успокаивает, – согласился я.

– Это мое время, – продолжал он. – Время, когда заканчивается день – как должно закончиться все на свете.

– Да уж, – сказал я за неимением ничего лучшего.

Мы помолчали. Кровь с неба медленно стекала за горизонт. Город зажигал огни, и над его небоскребами уже плавала бледная луна.

– Вы нездешний? – подсказал я.

– Да. – Он сложил изящные узкие кисти поверх рукояти трости и устремил перед собой задумчивый взгляд. – У меня нет родины. Я – перемещенное лицо.

– Сочувствую.

– Спасибо.

Я не мог просто сидеть и смотреть, как он варится в собственном соку. Надо было или продолжать разговор, или уходить. Спешить мне было некуда. Поэтому я продолжил:

– Не хотите рассказать о себе?

Его голова вновь повернулась, и он оглядел меня с таким видом, как будто до него только сейчас окончательно дошел факт моего присутствия. Странное свечение его глаз казалось почти ощутимым. Мало-помалу губы раздвинулись в снисходительной улыбке, обнажив безупречные зубы:

– А нужно?

– Нет-нет, я вас не заставляю. Но иногда полезно бывает выговориться.

– Сомневаюсь. Кроме того, это было бы пустой тратой вашего времени.

– Свое я и так впустую трачу.

Он снова улыбнулся и принялся тростью чертить на земле у носков черных туфель какие-то незримые узоры.

– В теперешние времена это обычная история, – сказал отправителя так ослепило собственное величие, что он возомнил себя непогрешимым. Он не слушал ничьих советов и обижался на любую критику. Его обуяла мания величия, он вообразил себя главным вершителем всего, начиная от рождения и заканчивая смертью, и тем самым привел в действие силы, жаждущие его низвержения. Он сам посеял семена собственной гибели. В таких обстоятельствах это было неизбежно.

– И поделом, – поддержал его я. – К дьяволу всех диктаторов!

Трость выпала у него из пальцев. Он поднял ее, лениво покрутил и снова стал чертить круги.

– Восстание провалилось? – предположил я.

– Да, – Он поглядел на свои круги и перечеркнул их. – Оно оказалось преждевременным и слишком слабым. И было подавлено самым беспощадным образом. Потом наступила расплата, – Его горящие глаза обвели замершие как по стойке «смирно» деревья. – Эту оппозицию создал я. И до сих пор считаю, что поступил правильно. Но назад вернуться не решаюсь. Пока не решаюсь.

– Да и наплюйте. Теперь вы в хорошей стране и можете жить здесь в свое удовольствие.

– Не думаю. Мне здесь не слишком рады. – Его голос стал совсем низким. – Я никому не нужен. Нигде.

– Чепуха! – возразил я. – Каждый где-нибудь да нужен, хоть кому-то. Взбодритесь. Не гневите судьбу. В конце концов, вы же свободны, а это многого стоит.

– Ни один человек не может считать себя свободным, пока враг способен настигнуть его. – Он взглянул на меня как-то раздражающе свысока, как будто полагал, что мне еще только предстоит усвоить простейшие жизненные истины. – Когда твой противник захватил контроль над всеми источниками информации и пропаганды и использует их, чтобы защищать свою позицию и полностью замалчивать твою, когда он выдает заведомую ложь за правду и бесчестит правду, называя ее ложью, тебе надеяться не на что.

– Ну, вы слишком мрачно смотрите на вещи. Я понимаю, что пережитое вспоминается с горечью. Но я бы посоветовал как можно скорее забыть прошлое. Теперь вы совсем в другом мире. У нас свобода слова. Любой человек может говорить что хочет, писать что хочет.

– Если бы так…

– Но это так, – уверил его я, слегка задетый. – Здесь вы можете называть раджу Бама спесивым зажравшимся кровопийцей, если вам того хочется. Никто не помешает делать это, даже полиция. Мы свободны, как я уже сказал.

Он поднялся, оказавшись вдруг очень высоким на фоне подступающих деревьев. Мне снизу его рост показался просто великанским. Бледная луна заливала его лицо мертвенным светом.

– Ваша вера обнадеживает, но она не имеет под собой никакого основания.

– Да нет же! – возразил я.

Он отвернулся. Плащ у него за плечами всколыхнулся и захлопал на ночном ветру, как пара могучих крыльев.

– Меня, – пробормотал он, – зовут Люцифер.

После этого я слышал только шепот ветра.