Текст книги "Сципион. Социально-исторический роман. Том 1"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 59 (всего у книги 63 страниц)

23

Входя в лагерь, проконсул прямо в воротах первым попавшимся навстречу солдатам заявил:

– Все прекрасно, соратники, завтра битва!

Тон полководца сообщал однозначную оценку предстоящему событию, и воины взорвали монотонный гам лагеря криком восторга. Пройдя к преторию, Сципион вызвал трубача, и вскоре длинная туба, пропев мощным резким гласом определенную мелодию, уже всему войску возвестила канун сражения. Следующим действием проконсул созвал собрание легатов и трибунов. Коротко оповестив офицеров о том, как протекали переговоры с Ганнибалом, он поставил им задачи по подготовке воинских подразделений к бою и отправил их к солдатам. С некоторыми легатами Сципион переговорил наедине. Так, он отвел в сторону Квинта Минуция Терма и поручил ему немедленно собрать хороший отряд, а с наступлением темноты, засесть с ним за горной грядой, позади холма, который, по его мнению, изберет Ганнибал для организации ловушки, устроив тем самым засаду против предполагаемой засады противника. Особое внимание уделил он Масиниссе и беседовал с ним дольше, чем с кем-либо другим. Под воздействием прошлогодних душевных потрясений и недавней деятельности по укреплению вверенного ему государства нумидиец заметно возмужал и теперь неизменно радовал Сципиона образом своих мыслей.

В такого рода практических заботах, направленных на завтрашнее сражение, прошел остаток этого дня. Лишь с наступлением ночи Сципион уединился в шатре и проиграл в уме несколько возможных вариантов хода битвы. Зная уровень противника и, следовательно, отдавая себе отчет в сложности и непредсказуемости предстоящей битвы, он, конечно же, не рассчитывал на полное воплощение разобранных им тактических построений, но полагал, что в реальности обязательно встретит их фрагменты, а значит, обдумав сегодня как можно больше правдоподобных ситуаций, сэкономит завтрашнее время. Однако в полночь Сципион оставил все дела и лег спать.

В эту тревожную, насыщенную токами людских переживаний ночь боги подарили Публию ровный глубокий сон, который, несмотря на кратковременность, в полной мере освежил его силы. Поднявшись еще до рассвета, Сципион ощутил прилив бодрости и летучую легкость в теле. Ни малейших остатков усталости не затеняло его сознание. Физический организм работал четко и как бы бесшумно, ничем не заявляя о себе; он безропотно и даже с наслаждением служил мысли и цели. Благодаря полноте чувств, окружающее воспринималось с особой выпуклостью и некой прозрачной объемностью. Те предметы, которые раньше, чтобы рассмотреть, нужно было обойти со всех сторон, Публий теперь охватывал единым взором. Обостренность ощущений позволяла ему в запахе дополнительно угадывать цвет, в цвете – слышать музыкальные тона, а в звуках – улавливать движение.

В таком состоянии парадоксально спокойного возбуждения Сципион стал проводить ауспиции. Пернатой братии здесь было не меньше, чем людей, так что процедура представлялась недолгой. Вопрос состоял лишь в том, с какой стороны появятся вещие птицы. И вот, едва проконсул успел собраться с мыслями и произнес установленное воззвание к богам, в светлеющем небе справа от него показались шестеро стервятников, вряд ли подозревающих, что на своих распростертых крылах они несут римлянам знак победы. Итак, бессмертные одобрили решение Сципиона вступить в битву, и он с благодарностью воззрился в сизое небо, серебрившееся узорами прозрачных перистых облаков, казавшихся письменами богов, обращенными к людям на заре столь великого и трагического дня.

Закончив ритуал, Публий возвратился в палатку и извлек из сокровенного убежища красное знамя. Сосредоточенно посмотрев на него, он вышел с ним на трибунал, и в следующий миг в лучах восходящего солнца над преторием заполыхал яркими переливами флаг цвета крови и огня. Одновременно с визуальным сигналом к битве прозвучал зов труб и горнов.

Лагерь воспрял от сна, и под возбуждающие звуки воинственной музыки люди стали преображаться в солдат, готовясь к исполнению жестокого, но священного долга. Они приводили себя в порядок и облачались в новые парадные или – кто победнее – в старые, но начищенные и обновленные доспехи, надевали наградные венки, бляхи, браслеты и другие знаки славы. Подобно спартанцам в лучший период их истории, воины Сципиона шли в бой как на праздник. И хотя вместо пурпурных лакедемонских хитонов, у них под латами серели туники естественных цветов шерсти, грозным пурпуром блистали их взоры. В жизни Рима было два грандиозных ритуала, затмевающих собою все прочие: триумф и погребальный обряд, символизирующие собою победу над врагом Отечества и смерть за Родину, уравнивающие значение обоих событий равным признанием народа, венчающие их равноценной славой. И вот теперь перед воинами возвышались эти две нравственные вершины, а битва предоставляла дерзновенным шанс завоевать одну из них.

Излучая торжество, Сципион прохаживался по возвышению трибунала, своею уверенностью и гордою осанкой изгоняя последние сомнения из солдатских душ. Тут ему сообщили о том, что перед рассветом пунийцы, соблюдая тишину, взобрались на предназначенную им римлянами возвышенность и, замышляя ловушку противнику, сами угодили в западню. Однако численность и африканского, и римского отрядов из-за особенностей рельефа была невелика, а расстояние от зоны их дислокации до предполагаемого места боя, наоборот, являлось значительным, так что обещавший удачу маневр Сципиона с засадой не мог оказать решающего воздействия на общий ход сражения, и давал надежду только на локальный успех. Поэтому проконсул не очень-то возрадовался полученной новости: он знал, что для победы над Ганнибалом потребуются новые идеи.

Между тем в основной своей массе воины закончили сборы и подготовились к следующему акту величественного действа, хотя даже в армии Сципиона неизменно находились опоздавшие. Не принимая в расчет последних, полководец сделал соответствующий знак, и воздух вновь наполнился гудением рожков, сигнализирующим о выступлении из лагеря.

Людская масса, четко делясь на манипулы, организованно потекла через главные и боковые ворота, расчерчивая склон холма геометрически правильным узором прямоугольников. Когда войско выстроилось за валом лицом к лагерю в порядке, обратном боевому, то есть первыми стояли триарии, а последними – гастаты, к солдатам, сверкая серебряными доспехами и мерцая кровавыми переливами пурпурного императорского плаща, вышел полководец, исторгнув из них стон восхищения. Сейчас он нес на себе ответственность за жизни сорока тысяч сограждан и союзников, на его плечах покоились устои государства, а в конечном итоге – всего обитаемого мира. И Сципион не гнулся под тяжестью такого груза, он двигался легко и уверенно. Глядя на него, воины пытались разгадать свою судьбу: один человек сейчас олицетворял надежды множества людей. Что сталось бы с ними – дрогни он в такой момент! Под панцири солдат закралось бы сомненье, и в тот миг, когда сердца нуждались бы в огне, их предательски холодил бы страх. Но даже робкие натуры, правда, немного здесь было таковых, и те преисполнились решимостью при взгляде на императора. Глаза солдат, закаленные зрелищем картин войны, теперь затуманились пеленою слез от гордости за свою Отчизну и собственную значимость, ибо облик Сципиона громче туб и горнов трубил им о победе.

Проконсул подошел к алтарю, окруженному жрецами, и, прикрыв голову краем плаща, стал совершать священный обряд жертвоприношения главным богам государства: Янусу, Юпитеру, Марсу-отцу, Квирину, Беллоне и Ларам. Когда он произнес обращение к богам, окружающим показалось, будто солнце засияло ярче, а по склону холма пронесся порыв освежающего ветра, развеявший африканский зной, беспощадный даже утром.

Но внезапно среди всеобщего благоговения грянул гром, беззвучный гром божественного гнева: утопив руки в кровавом чреве жертвенного животного, гаруспик вдруг побледнел и мелко затрясся. У Публия глаза полезли из орбит при виде дрожащего гадателя. Однако, овладев собою, он грозным взором предостерег жреца от необдуманного поступка. Но перепуганный гаруспик не внял знаку полководца, не понял его волю и пролепетал:

– О император, у него нет сердца…

– Что ты лопочешь, этруск? – зашипел на него Сципион. – Животное – не человек и без сердца жить не может.

– Оно… оно как-то ссохлось или волею божеств улетучилось, уже после того как кинжал вспорол это брюхо…

– Сумасшедший гаруспик – вот, действительно, дурной знак. Ты как смеешь противоречить мне в такой день, этруск! – закричал Корнелий.

– Но у него… правда, нет сердца, – промямлил прорицатель.

Небеса придавили Сципиона жестоким сарказмом, и сейчас он мог бы, как никогда, уверовать в могущество потусторонних сил и склониться пред роком судьбы… если бы только это допускала его цель.

Постепенно гаруспик начал понимать, что от него требуется и, окончательно прозрев, прошептал:

– Император, я возьму грех на душу и объявлю, будто все хорошо…

Не поднимая головы, Сципион из-подо лба обозрел ряды солдат и убедился, что они уже все знают, если не умом, так душою; глаза их полнятся ужасом, а уши предательски щекочет ропот.

– Нет, туск, говори, как есть, и возможно громче, иначе я сам засеку тебя розгами.

Гаруспик послушно возвестил всему войску о страшном исходе гаданья. И тут Сципион, сбросив с головы плащ, сделал шаг навстречу солдатам и, простирая над ними руки, словно вдохновленный свыше, возопил:

– Свершилось знамение богов! Я сразил Бессердечного!

При последнем слове он величавым жестом указал сначала на поверженное животное, а потом – на черневший вдалеке лагерь Ганнибала.

На мгновение всех сковало замешательство, а затем войско разразилось бешеным восторгом. Солдаты, трибуны и легаты – все ликовали, ибо уже знали о грядущей победе. Что им пунийцы, после такой сцены! Что им Ганнибал, после того как небеса сами небывалым знаменьем обрекли его на пораженье!

Публий машинально схватился за плащ, желая утереть пот, заливавший его лицо так, что щемило глаза, но вовремя спохватился и сохранил торжественную позу.

В этот момент вновь заявил о себе гаруспик.

– О Корнелий! – приглушенно воскликнул он. – Вот сердце, я нашел его! Оно необычайной формы и оказалось глубже, чем следовало…

Не оборачиваясь, Сципион процедил сквозь зубы:

– Молчи, ничтожество.

Тем временем противоположный холм резко потемнел, словно на него опустилась грозовая туча. Это строилось к бою пунийское войско.

Римляне совершили разворот на месте и теперь, как и полагалось в сражении, впереди оказались гастаты, за ними располагались принципы, а замыкали фалангу триарии. В очередной раз заиграли трубы. С каждой последующей командой, их звучанье становилось все более жестоким. Так, постепенно нагнеталось напряженье, пробуждающее в глубинах солдатских душ праведный гнев и увлекающее их в неистовый смерч ярости битвы.

Две гигантские массы лучших людей своих государств почти одновременно сделали первый шаг и стали размеренно спускаться с занимаемых высот в низину, откуда десяткам тысяч из них уже не суждено было вернуться.

Сблизившись у центра равнины, войска остановились, производя последние перестроения, поскольку до сих пор полководцы старались скрыть расположение своих сил. Вожди использовали это время для последнего напутствия солдатам.

Ганнибал, учитывая специфику своей армии, был вынужден произнести несколько речей. В карфагенских ополченцах он будил патриотизм, призывал их защищать Родину, богатство, жен, детей, описывал ужасы римского владычества, грозящие им в случае поражения. Наемникам полководец с не меньшим жаром сулил несметную добычу и стабильную прибавку к жалованью, а кроме того, представителям каждого народа обещал еще и дополнительные выгоды. Так, например, галлам и лигурийцам – земли в Италии, мавританцам и нумидийцам – раздел царства Масиниссы, македонянам – поддержку в конкуренции с Сирией и Египтом. Эти выступления были краткими. Ганнибал лишь бросал несколько лозунгов и задавал общий эмоциональный тон речи, передоверяя дальнейшие увещевания разноплеменных толп их непосредственным командирам. Сам же он торопился к своей главной силе – старой армии, приведенной им из Италии. Перед ветеранами Ганнибал был более многоречив. Он напомнил им о давних победах и, взывая к их воинской чести, просил подтвердить славу непобедимого войска. Извлекая мед и металл из недр пунийского языка, Ганнибал вновь и вновь воспроизводил в памяти солдат их подвиги при Требии, Тразименском озере и Каннах и одновременно худшими словами рисовал портрет врагов. По его заявлению, нынешняя римская армия представляла собою отбросы битых им войск. «Против нас сегодня вышли трусы, сбежавшие от нашего гнева на италийских полях, и сыновья тех, поверженных вами недотеп, с чьих трупов вы сдирали награды, чье оружие вы теперь держите в своих руках! – громогласно выкрикивал он. – Пример вам в том – сам Сципион, даже не знающий точного местоположения могилы своего отца, ибо всю Италию и Иберию мы превратили в одну сплошную могилу римлян! Так не обидим же и ливийскую землю: напитаем и ее римской кровью, накормим и наших червей импортной падалью! Еще раз взгляните, воины, на самих себя и вот на этих, с позволения сказать, соперников. Сравненье смехотворно! Если бы Баал-Хаммон исторг обратно всех римлян, отправленных вами в подземное царство, они не поместились бы на этой равнине. Если бы земля выплюнула всю кровь римлян, уничтоженных вами, эти Сципионовы выкормыши захлебнулись бы ею, утонули бы в ней, как в море! Мои герои, разметаем стоящие перед нами жалкие остатки былых полчищ, и гордый Рим падет пред нами ниц!»

Сципион, обходя ряды легионов, говорил: «Соратники, настал великий час! Семнадцать лет шел к этому полю, простертому ныне пред вами, наш народ. И славен, и страшен был этот путь. Перед нами разверзались бездны – мы наполняли их телами павших сограждан и двигались вперед, дорогу преграждали отвесные кручи – мы громоздили горы вражеских трупов и по ним шагали дальше. И вот мы на вершине: с одной стороны открывается благоуханная равнина, а с другой – зияет пропасть, и предстоящая битва решит: сойдем ли мы в долину мирной жизни, увенчанные лавром, или же скатимся в обрыв на поруганье диким африканцам. И хотя нас только тридцать тысяч, мы представляем всю свою страну. Да, здесь мы защищаем Отечество! Вспомните, удачи в Италии не приводили ни к чему, а первые же победы в Африке избавили италийскую землю от грязи пунийских сапог. Противостоянье Рима и Карфагена достигло апогея. Дольше их состязание длится не может, сама Вселенная, коей мы являемся частью, не выдержит такого напряжения. В своей неистовой борьбе эти два титана подмяли под себя полмира, а потому сегодня определяется не только их собственная судьба, но в конечном итоге – участь всего Средиземноморья. Вы, соратники, формируете облик грядущей цивилизации, от вас зависит, будет ли у нее добрый хозяин, заботливо взращивающий на полях человечества лучшие культуры, или же она достанется хищнику, жадно пожирающему самые ценные ростки. Так разве не славен наступивший день? Что наша жизнь? Минет несколько десятков лет, и никого из нас уже не будет на земле, однако останутся наши свершения! Никогда прежде не наделяли боги людей таким могуществом: вашим копьям и мечам дана власть в течение трех-четырех часов скроить мир по вашему подобию. Явите вы мужество и честь – достойным будет последующее устройство государств, окажетесь вы трусливыми ничтожествами – и жизнь после вас станет подлой и бесчестной. Так позавидуем самим себе, соратники! Мы родились за тем, чтобы теперь на это поле выйти! Счастлив жребий наш! Проявим же себя достойными своей судьбы! Вперед, друзья, к победе, ничто не в силах воспрепятствовать нам на пути к ней; сама смерть бессильна против нас, ибо герои не умирают: они возносятся на небеса и становятся богами!

Как и вы, друзья, я ощущаю сейчас полет души, то сама Виктория несет нас на своих крылах! Однако пусть наше вдохновение будет зрячим и разумным. А потому поэзию мы свяжем с прозой, и я вам дам сейчас несколько простых советов.

Вы знаете, что я опытный и хитрый полководец. Первое позволяет мне предсказывать маневры противника, а второе делает мои шаги непредсказуемыми для врага. Но и Пуниец блистательно коварен. Так что сражение будет сложным, оно может входить в различные виражи, терпеть крутые изломы, как предусмотренные мною специально для обмана неприятеля, так и внезапные, предпринимаемые по ситуации. Пусть это вас не смущает; что бы ни случилось, помните: вы – римляне, а ваш полководец – Сципион, который с двадцатипятилетнего возраста носит присвоенное вами званье императора. Если вы в каждое мгновенье битвы будете оставаться римлянами, а я – Сципионом, то ни пунийцы, ни их Ганнибал нам не страшны, победа будет за нами!»

Поравнявшись с нумидийцами, которых воодушевлял на битву Масинисса, Сципион отвел царя в сторону и в очередной раз напомнил ему о необходимости соблюдения строжайшей дисциплины. Он требовал, чтобы сразу же после победы над малочисленной вражеской конницей, Масинисса, не увлекаясь погоней, повернул своих всадников обратно и ударил с ними в тыл пунийской фаланги, как это было сделано в сражении с Газдрубалом. Через некоторое время Публий внушал ту же мысль Гаю Лелию, командующему италийской конницей, хотя Лелий менее кого-либо другого нуждался в повторном инструктаже. Затем проконсул объехал на коне остальных легатов и каждому уточнил установку на бой. Он хотел еще очень многое сказать своим людям, но шум со стороны вражеского войска возвестил о начале сражения. Сципион проскакал через коридор в фаланге легионов и занял императорское место на специально насыпанном для него возвышении за центром войска. Поодаль высилось еще несколько таких искусственных холмов, возведенных солдатами, чтобы полководец, перемещаясь параллельно фронту боя, мог с разных точек следить за ходом битвы.

С главного наблюдательного пункта Публий одним взглядом охватил сразу всю свою армию, раскинувшуюся от фланга до фланга более чем на милю. Масса воинов в нетерпении грозно колыхалась, металлом доспехов бросая солнечные блики в глаза полководцу. Это мерцание меди, железа и серебра уподобляло панораму войска морю, сверкающему на солнце переливами волн, и, расширяя ассоциации, наводило мысль на скрытую в недрах войска мощь, сравнимую с могуществом океана, таящемся в его глубинах. И Публий ощущал себя властелином этой стихии, способной крушить и воздвигать государства. Бесчисленные манипулы, когорты и турмы были продолжением его рук и ног, они являлись как бы его общественными органами, столь же послушными разуму и воле, как и органы физиологические. Душа Публия рвалась из груди, чтобы вслед за взором устремиться на поле и объять собою десятки тысяч своих новых тел, а одновременно и проститься со многими из них. Упиваясь восторгом от своей безмерно возросшей силы, Публий уже сейчас чувствовал и боль утрат, поскольку знал, что, ликуя при всяком ударе, нанесенном врагу, он тут же будет умирать вместе с каждым своим сраженным солдатом.

Напротив, на расстоянии чуть меньшем мили, чернела масса врага. Впереди по всему фронту возвышались слоны, казавшиеся некими ритуальными монументами божеств ужаса и смерти.

На мгновение Публий ощутил тяжесть в руке, которой должен был дать знак к началу битвы. Принимая на себя ответственность за многие тысячи людей, диктуя им собственную волю, человек должен быть равноценен всему этому сообществу, то есть тысячекратно превосходить среднего из его членов – запредельное требование для любого гения, а потому тот, кто идет на такой шаг, переступает через самого себя, топчет собственную душу. Сципион обратился духом к славным предкам своего народа, а также – к тем живым, кто остался в Италии, и к потомкам, каковым еще только предстояло придти в этот мир, и их именем, именем тех, которых было, есть и будет гораздо больше, чем воинов, стоящих перед ним, он отдал страшный приказ войску.

Нервно зазвучали трубы. Манипулы гастатов одновременно шагнули вперед и согласованно, с отменной выучкой стали продвигаться к центру равнины. В промежутках строя замельтешили велиты. Чуть позже тронулась с места конница и, быстро набирая ход, понеслась на врага.

Порядок следования римских подразделений был обычным, но в отличие от традиционного построения сегодня манипулы расположились не в шахматном порядке, а непосредственно друг за другом, образуя по всей глубине фаланги широкие коридоры. Свои главные силы – принципов и триариев, проконсул держал в некотором отрыве от гастатов, рассчитывая в дальнейшем использовать их для фланговых атак на противника. Левое крыло составляла италийская кавалерия, возглавляемая Гаем Лелием, а на правом находилась конница Масиниссы. Нумидийскую пехоту Сципион рассредоточил среди велитов и всадников, чтобы она вела активную борьбу со слонами.

Ганнибал, многое, вплоть до вооружения, перенявший у римлян, тоже расставил свою пехоту в три линии. Первые ряды состояли из балеарцев, галлов, лигурийцев и мавританцев – часть из них имела вооружение метателей – за ними следовали карфагенские ополченцы, ливийские наемники и македоняне, а несколько поодаль сплоченной массой выстроились ветераны, приведенные полководцем из Италии. Правый фланг занимала пунийская конница, а левый – нумидийская. Перед фалангой возвышалась линия слонов. Все в сочетании вражеских сил и их расположении казалось любопытным Сципиону и предоставляло ему широкий простор для тактического творчества, хотя на первый взгляд в позиции пехоты и конницы не было ничего неожиданного. Но зато поистине поразительной оказалась расстановка слонов. Римляне уже давно научились противостоять этому сверхтяжелому роду войск, и их мудрено было задавить даже таким множеством гигантских животных, каким обладали сегодня пунийцы. Поэтому наиболее эффективным представлялось использование слонов против конницы, особенно в нынешней ситуации, когда римляне имели двойной перевес в кавалерии. Однако именно в этом бою Ганнибал почти всех слонов поставил перед пехотой и тем самым обрек свою конницу на поражение!

В первый момент Сципион возликовал, потому что он хорошо подготовил легионы к встрече с истинно африканским оружием, а теперь, увидев расположение врага, мог быть уверен и в победе на флангах. Но тут ему опять вспомнился «подмигивающий» слепой глаз Пунийца, и по его спине холодной поступью пробежал озноб. Ганнибал не мог совершить столь грубой ошибки, а значит, ошибается в оценке ситуации он, Публий. Сципион напрягся, сосредоточился и в следующий миг целиком растворился в мысли, забыв о теле, страхе и сомнениях. Ничего не разгадав относительно слонов, он стал исследовать расстановку прочих вражеских сил. Так, он сообразил, что последний эшелон пунийцев, служащий будто бы для подстраховки ненадежных разнородных толп двух первых линий, по сути предназначен бороться как раз против конницы, поскольку, при своем размещении в двухстах шагах от передовых рядов, ветераны защищали авангард от конного удара с тыла, сами же они, развернувшись в противоположную сторону, могли образовать вместе с первыми линиями гигантское каре, благодаря чему, все войско имело возможность без особого урона возвратиться в свой лагерь. Итак, Ганнибал хорошо продумал пути к отступлению. Но в чем же он видит средство к успеху? Получалось, что в слонах… «Может быть, слоны какие-нибудь необычные? – подумал Публий. – Однако, какими бы они ни были, моя конница сделает свое дело раньше, чем эти звери смогут истоптать гастатов».

Обстановка боя требовала одновременного размышления и действия. Поэтому Сципион, опираясь на свою интуицию полководца, основанную на богатом боевом опыте, стал заранее предпринимать меры, направленные к достижению той цели, которая еще не вполне открылась его уму. Он велел трубачам дать сигнал приостановить конницу. И, когда италийские всадники послушно натянули ремни уздечек, а нумидийцы притормозили коней своим, только им известным способом, когда те и другие стали недоуменно озираться на высившуюся вдалеке ставку императора, Сципион негромко произнес самому себе: «Понял».

Да, он понял, что слоны не могут быть главным оружием Ганнибала, так как его главной силой являются ветераны. И значит, путь к победе карфагенянин усматривает в решительном натиске своих проверенных в десятках битв наемников. А для того чтобы они смогли напасть на римскую пехоту, их необходимо избавить от конницы противника. То есть, в зависимости от поведения римских всадников, ветераны либо обеспечат упорядоченное отступление всего войска под прикрытие лагеря, либо станут решающим фактором атаки. Время для осуществления этого выбора как раз и должны предоставить слоны, столкновение с которыми, отсрочит начало пехотного боя. Конница же пунийцев неизбежно побежит от удара римской кавалерии, и вопрос состоит лишь в том, увлечет ли она за собою прочь с места сражения противника или нет. В первом случае старые Ганнибаловы наемники пойдут вперед, во втором, образовав каре против конницы, под прикрытием слонов со стороны фронта двинутся назад. В итоге, Ганнибал либо победит, так как пехоты у него больше, либо сведет дело вничью.

Публий поднял руку, чтобы утереть с лица выступивший от напряжения пот. Но сегодня ему суждено было выполнить столь простое намерение только вечером, сейчас же он забыл о первоначальном желании и, использовал то же движения, для того чтобы извлечь из-под плаща навощенные дощечки. Дисциплинированность Лелия, Масиниссы и их всадников страховала Сципиона от поражения, но полководец решил усложнить задачу и в риске искать победы.

«Друг, Лелий, – стал писать он, – забудь прежнюю установку. Обратив пунийцев вспять, ты должен преследовать их как можно дальше. Возвращайся сюда не раньше, но и не позже, чем через два часа». Аналогичное послание он составил и для Масиниссы, после чего вручил запечатанные, отмеченные оттиском императорского перстня таблички гонцам. Те вскочили на коней и рванулись к легатам.

Вскоре нумидийская конница возобновила наступление, а всадники Лелия почему-то продолжали двигаться шагом, чего-то выжидая. Фаланга гастатов, ощетинившись копьями – передние ряды выставили их вперед, а последующие – вверх, чтобы за этим своеобразным частоколом укрыться от вражеских стрел, – смертоносной лавиной накатывалась на пунийский строй. Легионы шли в атаку под воинственную музыку духового оркестра.

Специально к этому сражению Сципион велел своим музыкантам сочинить марш на основе греческого пэана, чтобы заменить им традиционный для римлян беспорядочный звуковой навал. Причем Публий намеренно поручил это дело римским энеаторам, а не более изощренным в подобных занятиях грекам, дабы музыка как можно ближе подходила темпераменту и ритмике души римлян. Именно этот марш и разучивали в лагере Сципиона, когда там находились пунийские лазутчики.

И вот теперь возбуждающая мелодия, обозначаемая гортанным голосом туб и поддерживаемая плавным звучанием флейт, отдаваясь эхом гнусавых рожков, пронизывала души воинов и связывала все это множество людей единой незримой нитью, заставляя их совершать согласованные движения, испытывать одни и те же чувства, стремиться к одной цели.

Карфагенская сторона упорно выдвигала на передовую полчища разрисованных устрашающими узорами слонов. Вокруг них суетились балеарские пращники и прочие легковооруженные.

Первыми столкнулись нумидийцы. Однако их схватка проходила вяло, Ганнибаловы всадники не проявляли активности ввиду своей малочисленности, а Масинисса все еще пребывал в замешательстве, осмысливая новый приказ полководца. Поэтому вскоре инициативу застрельщиков у конницы перехватила легкая пехота. В воздух взметнулись тысячи метательных снарядов, но на них никто не обратил внимания, так как в этот момент грянул боевой клич римлян. До сих пор легионеры молчали, сдерживая эмоции и копя их в себе, чтобы теперь дружно взорваться неистовым воплем. Пунийское войско попыталось ответить тем же, но, поскольку каждое племя кричало собственный девиз на своем языке, этот разноголосый шум заглох под напором римского рева, словно вбитый им в землю. Карфагенская фаланга будто простонала от страха перед римской угрозой. Тут легионеры извлекли из ножен мечи и принялись ударять ими в щиты. В тот же миг величавый марш оркестра, как бы разбившись вдребезги, рассыпался на множество беспорядочных звуков, утопив в этой бурлящей какофонии поле битвы. Слоны презрели своих погонщиков, прижали уши от ужаса, задрали расписанные под ядовитых змей хоботы и шарахнулись в стороны, без разбора давя своих и чужих. Одновременно с устрашающим ревом и грохотом, обрушившимся на их уши, привыкшие к размеренной звуковой гармонии саванны звери ощутили боль от вражеских стрел и дротиков. Связь между болью и шумом была для них несомненной, потому их теперь в равной мере разили и специальные утолщенные, обитые железом дроты римлян и завывания туб и горнов. Вся сила могучих животных ушла в ноги, и они, забыв заученные приемы боя, лишь искали свободные от этих страшных, гремящих людей лазейки к бегству. Велиты расступились перед ними, открывая предусмотренные на такой случай коридоры в фаланге. Большая часть слонов ринулась по этим проходам, подставляя под бесчисленные удары незащищенные бока. Другие животные устремились на фланги и с одной стороны опрокинули нумидийскую конницу обоих войск, а с другой – попали под удар поджидавшей их конницы Гая Лелия.

Сципион еще раньше понял замысел своего легата, вначале озадачивший его, и теперь, наблюдая, как италийские всадники ранят и изгоняют слонов дальше за пределы строя, не уставал приговаривать: «Умница, Лелий. Молодчина, Гай».

После того, как слоны практически покинули поле битвы, кавалерия Лелия всей мощью обрушилась на пунийских всадников и вскоре погнала их прочь. На другом крыле могучая конница Масиниссы быстро оправилась от разлада, внесенного в нее слонами, и так же, как италийцы – пунийцев, опрокинула своих соплеменников, выступавших на стороне Карфагена.

Настал томительный час, когда должно было решиться: разрастется ли сегодняшнее столкновение в истинное, генеральное сражение или, оборвавшись преждевременно, завершится ничем. Легковооруженные заканчивали бой, конница римлян на обоих флангах преследовала бегущих всадников пунийцев, назревала битва фаланг, схватка тяжелой пехоты, вступив в которую, противники уже не смогут разойтись с миром. Если Сципион верно разгадал план Ганнибала, то карфагенский полководец должен был сейчас напряженно следить за действиями римской конницы, от которых зависело, даст ли он приказ к наступлению, или же отведет оставшееся без прикрытия конницы войско обратно в лагерь.