Текст книги "Сципион. Социально-исторический роман. Том 1"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 56 (всего у книги 63 страниц)

17

Тем временем Рим занимался инцидентом со скандальным поведением консула. Поступок Гнея Сервилия Цепиона вызвал единодушное возмущение в народе, а потому и в сенате никто не посмел открыто высказаться в поддержку этой авантюры. Но втайне от посторонних глаз фабианцы усмехались и потирали руки, надеясь, что Сервилий помешает Сципиону осуществить его планы, и тогда, ссылаясь на неудачи кампании, их обоих можно будет сменить ставленниками своей партии. Когда же в Курии Сципионовы друзья подняли вопрос о санкциях против консула, их противники на словах выступили заодно с ними, но конкретные предложения старались затушевать общим фоном недовольства и заменить пустыми лозунгами. Они советовали «для пущей законности» дождаться срока окончания магистратских полномочий Цепиона и уж тогда с него как с частного лица требовать ответ по всей строгости отеческих традиций. Другие предлагали отправить в Сицилию сенатскую комиссию, дабы на месте разобраться в причинах, побудивших консула сменить район действий. Квинт Цецилий и его товарищи без труда разгадали вражескую стратегию, направленную на достижение отсрочки применения крутых мер, которая позволила бы Сервилию уйти в Африку но и они не подали вида, что знают о скрытой конфронтации стремлений, и, будто бы развивая идеи своих соперников, ловко разоблачили перед сенатским большинством их характер. Таким образом, в Курии скоро утвердилось мнение о необходимости немедленного пресечения противозаконной деятельности Цепиона. Тогда фабианцы подали мысль написать от имени сената Гнею Сервилию письмо с требованием к нему срочно вернуться в Италию. Казалось, такая мера, как нельзя лучше, выражала настроение сената и должным образом решала проблему. Но и здесь под категоричной формой постановления скрывалась все та же суть – волокита. «Кто подпишет это послание?» – вопросил аудиторию Цецилий Метелл. Ответ был ясен всем: городской претор – старше его магистрата в городе нет. Тогда встал Публий Элий Пет и заявил, что консул, и без того уже проявивший излишнюю независимость, пренебрежет письмом, скрепленным преторской печатью, и будет вершить дальше свое неправое дело. После этого сенаторы подумали о другом консуле Гае Сервилии Гемине. «Но ведь и равный не прикажет равному», – разъяснил их сомнения Элий Пет. Возникло замешательство. И тут Квинта Цецилия озарила счастливая мысль. Он возвестил, что сенатскую волю юридически верно исполнит диктатор. Фабианцы, сраженные этой идеей, пришли в бешенство, сразу выказав свой истинный нрав. Они кричали, что государство в состоянии преуспеяния не нуждается в чрезвычайной магистратуре. «Тогда мы прибегнем к диктатуре, чтобы оно преуспевало и в дальнейшем», – торжествующе заметил по поводу вражеских реплик Метелл. Все стало предельно ясно, и большинством голосов сенат принял постановление о назначении диктатора.

Сразу же отправили гонца ко второму консулу, и в ближайшие дни, по распоряжению Гая Сервилия, Публий Сульпиций Гальба стал диктатором. Это был тот самый человек, который девять лет назад прославился, сделавшись консулом без предварительного исполнения других магистратур – фигура в какой-то степени нейтральная по отношению к господствующим партиям, но все же тяготевшая к лагерю Корнелиев-Эмилиев. В благодарность за назначение он избрал начальником конницы Марка Сервилия – брата консула Гая. Первым же указом Сульпиций отозвал из Сицилии Гнея Сервилия, и тот, скрежеща зубами, как недавно Ганнибал, покидая Италию, оставил Сицилию и возвратился на родину. А Сульпицию за этот «спасительный для Отечества шаг» друзьями Сципиона было обещано новое консульство в ближайшие два-три года.

Фабианцы вскоре взяли реванш у политических соперников, отыгравшись на магистратских выборах. Засилье на государственных постах ставленников Корнелиев-Эмилиев уже порядком прискучило охочему до перемен плебсу. Многие только из одного чувства противоречия старались навредить друзьям Сципиона, как тот афинянин, который голосовал за изгнание Аристида потому, что ему надоело слышать о его справедливости. На общее настроение оказали воздействие и события, связанные со смертью Квинта Фабия Максима.

Весь город сопровождал старца в его последнем земном пути. Каждый гражданин принес какую-либо монетку, чтобы сделать взнос на погребение отца всего народа. В честь патриарха слагались стихи, и, слушая вновь о деяниях ныне усопшего, люди смешивали слезы скорби со слезами радости и торжества, что их Город способен порождать таких титанов. Великое впечатление производила эта грандиозная процессия, в которой граждане шли, высоко подняв головы, с лицами, исполненными гордости и залитыми слезами.

Смерть лидера политической группировки сплотила ее членов и осенила их ореолом страдания в глазах простых людей. Друзья Фабия теперь вызывали сочувствие и расположение народа, чем они и пользовались. Все, кто представлялся толпе продолжателем дела Максима, быстро достигали популярности. Так оппозиционная партия сумела провести своих кандидатов в магистраты различных уровней и добиться общего равновесия с главными конкурентами. Консулами на предстоящий год были избраны Марк Сервилий Гемин, словно бы принявший эстафету от брата Гая, приверженец политики Сципиона, и Клавдий Нерон, который, выступая ставленником фабианцев, перед народом выглядел еще и как соратник Сципиона, поскольку, будучи претором Сардинии, он оказывал материальную поддержку африканской экспедиции. До распределения провинций и вступления в должности новые магистраты затаились, скрывая свои мысли и чувства, потому оставалось лишь гадать о том, что принесет с собою грядущая власть.

18

В отличие от италийской столицы, в Карфагене установилось полное единомыслие. Война пошла на свой последний виток и, неумолимо разгоняясь, с каждым днем наращивала ход, грозя смести любые преграды и растоптать всякого миротворца, который посмел бы встать на ее смертоносном пути. Никаких разногласий теперь уже не существовало: все думали о войне, говорили о войне, готовились к войне, были пьяны войною. На улицах, в домах и храмах Карфагена в эти дни гораздо реже упоминались имена верховных богов – покровителей государства: Эшмуна, Тиннит, Баал-Хаммона и Мелькарта, чем имя полководца. Кругом звучало: «Ганнибаал!» Это слово господствовало в политических речах, оно проникало в торговые сделки частных лиц и вторгалось в молитвы. Повсюду кипела лихорадочная деятельность, глаза людей полнились страхом и решимостью. Город словно бы готовился к мрачному и торжественному одновременно ритуалу гигантского человеческого жертвоприношения, и Ганнибал выступал жрецом и симпосиархом в этой предсмертной вакханалии, через своих виночерпиев – политиков баркидской партии – угощавшим народ неразбавленным ядом агрессивности.

Карфаген вовсю напрягал свои богатырские финансовые силы. По средиземноморскому миру рыскали пунийские вербовщики, предлагавшие крепким самоуверенным мужчинам сыграть в азартную игру, поставив жизнь против серебра. Этих дельцов, покупающих людей, ловили и передавали римлянам. Так было в Испании, Галлии и Нумидии. Но иногда им кое-что удавалось, и в Африку стекались разноплеменные искатели приключений. Наконец заявил о себе и македонский царь Филипп. Он был заинтересован в поддержании равновесия между враждующими сторонами и, занимая прежде выжидательную позицию, теперь, увидев, что римляне решительно берут верх, прислал в помощь карфагенянам своего родственника – полководца Сопатра с четырьмя тысячами воинов. Даже в самом Карфагене удалось набрать наемников из числа неполноправных групп населения, а из граждан – составить ополчение добровольцев. Все эти разрозненные отряды с различными боевыми навыками и вовсе без таковых собирались возле Лептиса в лагере Ганнибала, и полководец должен был из столь пестрых толп создавать войско.

Ганнибал провел, наверное, самую деятельную зиму в своей военной карьере. Он руководил политической жизнью в Карфагене, формировал и обучал армию и организовывал восстание в Нумидии. Первая из этих задач представлялась ему самой сложной, так как он не имел опыта в ведении внутригосударственных дел, и всякий раз, когда встречал препятствия при реализации своих идей, порывался ввести в город войска, чтобы решить проблемы мечом и копьем. Однако в его распоряжении находилась мощная политическая структура баркидской партии, которой он вскоре и передоверил все городские мероприятия, сам при этом ограничиваясь лишь постановкой задач. В вопросах подготовки армии Ганнибалу не было равных в пунийской державе, и в этой области он действовал уверенно и плодотворно. Поссорить между собою нумидийцев оказалось не сложнее, чем внести раздор в иберийские племена, и проще, чем поднять на борьбу друг с другом италийцев. Так что и здесь Ганнибал выступал как маститый специалист и достиг немалых успехов. Он приютил и обласкал всех обиженных отпрысков царских родов Нумидии, помирил их между собою на базе общей для всех ненависти к преуспевающему Масиниссе и, снабдив серебром, отправил на родину для великих дерзаний. В результате, при направляющей и координирующей деятельности Ганнибала, в Нумидии вскоре вспыхнуло несколько очагов восстания, наиболее значительные из которых возглавляли сын Сифакса Вермина и недавний враг, а потом советник Масиниссы Мазетул, женатый, между прочим, на племяннице карфагенского вождя. Кроме указанных трех направлений подготовки к весенней кампании, Ганнибал уделял внимание еще и теоретической стороне дела. Он тщательно изучал своего соперника: как полководца, так и его войска – для чего использовал привычный ему шпионаж и расспрашивал ветеранов – свидетелей Сципионовых побед. Причем Ганнибал применял комплексный метод исследования человеческого характера, потому он в равной мере интересовался и сражениями, выигранными Сципионом, и его застольным остроумием, и даже любимыми кушаньями.

19

Сципион проводил зиму в тревожном ожидании, прислушиваясь к вестям из Рима, Карфагена и Лептиса и раздумывая о том, как бы вызвать Ганнибала на бескомпромиссную борьбу. Затягивание войны сулило пунийцам те же преимущества, каковые некогда извлек Фабий из своего знаменитого промедления, которым он, по словам Энния, почтившего старца в недавно начатой поэме, спас государство. Однако Сципион находился в еще более сложном положении, чем Ганнибал во времена противостояния Фабию, поскольку его политические соперники в Риме были гораздо сильнее, чем партия Ганнона, препятствовавшая тогда замыслам Ганнибала, и, только постоянно питая свою славу все новыми успехами, он имел шанс удержаться в звании главнокомандующего африканской кампанией. Эта непрекращающаяся борьба на два фронта изматывала Публия, словно войско, попавшее в окружение. Вот и теперь, накануне весны, он вынужден был забыть о карфагенянах, чтобы сразиться с Римом, где грянула очередная политическая гроза.

Открывая административный год, консулы заявили о намерении назначить одной из провинций Африку. Причем вновь ставленник Сципионовой партии Марк Сервилий пал жертвой честолюбия и, поправ чувства дружбы, морального долга и патриотизма, оспаривал должность Сципиона на равных с откровенным врагом Клавдием Нероном.

Находясь вдали от места событий, Публий не мог руководить своими соратниками, поэтому тем приходилось довольствоваться лишь некоторыми советами проконсула. Правда, Квинт Цецилий уже настолько изловчился в интриганстве, что мог бы получить титул политического императора, если бы таковой существовал, а потому он смело возглавил эту битву, полную внутренней жестокости при внешней любезности сражающихся и имеющую для судьбы государства не меньшее значение, чем военные операции Сципиона. Метнув во врага множество доводов, лозунгов и острот и отразив тучу каверз, Метелл добился согласия сената на проведение всеобщего референдума по вопросу о командующем африканской экспедицией. Народ всеми трибами, единогласно, постановил: до самого конца войны главенствовать над африканским корпусом Публию Корнелию Сципиону. Но даже столь категоричный ответ высшего республиканского органа – народного собрания не решил проблему, поскольку жажда власти заставила некоторых сенаторов идти не только против родственных и дружественных отношений, но и против народной воли. Быстро возмужавшие последователи Фабия, вовсю эксплуатируя давнее недоброжелательство сенатской массы к Сципиону, вызванное его быстрым взлетом по иерархической лестнице за счет экстраординарных магистратур, спровоцировали отцов-сенаторов на практически противозаконное решение: назначить одному из новых консулов провинцией Африку, дав ему такие же полномочия, как и Сципиону. По смыслу дела плебейские трибуны были обязаны наложить запрет на это постановление, противоречащее народному выбору, но, как часто бывало и прежде, трибуны больше заботились не о соблюдении интересов граждан, а о своей будущей карьере в сенате и потому промолчали, укрывшись за оговоркой, ставящей консула на один уровень с проконсулом. Был брошен жребий, и соперником Сципиона стал Тиберий Нерон.

Сообщая об итогах этого дела в Африку, Квинт Цецилий пытался утешить Публия объяснением, что при существующей активной оппозиции Клавдий не сможет подготовиться к дальнему путешествию раньше, чем через полгода, а при равенстве формальной власти конкурентов и фактическом превосходстве опытного, освоившегося в Африке Сципиона над новичком Нероном, того, по мнению Метелла, легко будет нейтрализовать и на оставшуюся часть года.

Следя за этими событиями, Сципион потратил немало душевных сил и поэтому несколько запустил ситуацию в Нумидии. Когда он понял серьезность происков Ганнибала в стане своих союзников, то немедленно снарядил Масиниссу в путь на родину, дав ему, кроме нумидийцев, вспомогательные италийские отряды. Однако с ходу добиться заметных результатов тому не удалось, поскольку при сложившейся обстановке для нормализации положения в этой плохо организованной обширной стране требовались длительные и планомерные усилия. Новая власть, подобно свежему ветру, поднимающему волнение на море, всколыхнула и перемешала различные слои нумидийского населения, обратив царедворцев в изгнанников и поставив многих прежних господ в зависимость от недавних вассалов. Вопли недовольных, всегда звучащие громче, чем голоса счастливцев, ныне еще десятикратно усиливались пунийским капиталом и оглушали народ, порождая брожение умов. И хотя Масинисса практически не встретил открытого военного сопротивления, снять социальную напряженность ему не удавалось: страна напоминала россыпи тлеющих углей, которые то затухали, то вспыхивали вновь в зависимости от веяний в политической атмосфере. Масиниссе все время казалось, будто до окончательной победы остался только один шаг, и он рапортовал об этом Сципиону, в своем оптимизме не замечая, что движется по кругу.

Итак, Масинисса крепко увяз в Нумидии, и римляне лишились столь тяжело добытого преимущества над карфагенянами в коннице. По слухам же из Лептиса, Ганнибал имел численный перевес над войском проконсула в пехоте и, кроме того, раздобыл до сотни слонов. В такой ситуации Сципион не желал идти в наступление, медлил и Ганнибал, поэтому весна началась с психологической войны при полной недвижности войск. Это напоминало предгрозовое состояние, когда природу угнетает тяжелый дух, все вокруг проникнуто томленьем к буре, но безмолвно цепенеет в ожидании первой искры, каковая подожгла бы небеса. Из ставки Ганнибала исходили слухи о грандиозных приготовлениях великого полководца, которые множились и обрастали деталями уже в Карфагене и тиражировались по всей округе. Пуниец будто бы заявлял, что досконально изучил Сципиона и придумал целых семь способов уничтожить врага, периодически приходили известия о дате выступления карфагенян в свой последний и самый славный поход. Другой раз сообщали, что экспедиция откладывается якобы в ожидании подкреплений из Египта, либо от Антиоха или даже из Эфиопии. Потом вдруг римлян стращали рассказами о замысловатых машинах, изобретенных карфагенянами им на погибель, которые будто бы метают бочки с раскаленным асфальтом, добытым из нумидийского источника. Много говорили о секретных ученьях пунийской армии, о выработке Ганнибалом новых, никогда невиданных прежде способов ведения боевых действий. Подобным образом пунийская фантазия без устали изощрялась в вымыслах, нагнетая страх над римским лагерем. Легионеры могли бы уже верить в то, что и ветер, и тучи насылает на них не кто иной, как Ганнибал, если бы Сципион не предпринимал ответных мер, разоблачая эти измышления.

Между прочим, никто не слыхал подтверждения заполонившим Африку сплетням из уст самого карфагенского вождя. Непосредственно о Ганнибале было известно лишь то, что, появляясь среди солдат, он неизменно шутит, острит и обещает скорую победу.

Сципион некоторое время вел себя аналогично, но потом почувствовал, что, предпринимая лишь ответные шаги, все более и более теряет инициативу в навязанной ему борьбе за души людей, потому однажды собрал войско и прямо высказал солдатам свои мысли.

«Соратники, – заговорил он, взойдя на трибунал, – шел я сегодня к вам с полным ртом броских лозунгов, хитроумных доводов, едких сарказмов и двусмысленностей – этих фраз с двойным дном. Скажу вам: то была тяжкая ноша, потому-то мне и пришлось свалить ее с себя на половине пути. «Что же это я превратился в какого-то словоблуда-софиста!» – возмутился я, сплевывая пряные остатки навязшей на языке риторики. И подумать только, что до такого смешного состояния довел меня наш долгожданный соперник – пуниец Ганнибал! Да-да, именно он вынудил меня вступить в это заочное соревнование в словесном мудрствовании. Через своих провокаторов Ганнибал забрасывает ваши уши нелепыми выдумками, стремясь запугать вас. Я не оговорился, он действительно надеется запугать римлян! И это после его шестнадцатилетнего знакомства с нами! Увы, пуниец навсегда останется пунийцем, даже если он – Ганнибал, и ему никогда не постичь римский дух. Впрочем, сегодня речь не о том. Возвращаюсь к начатому разговору: Пуниец стращает нас, надевая самые трагические маски и вставая на котурны, а перед своими солдатами ломает комедию в сандалиях и с нарисованной улыбкой на лице, тужась поднять их настроение и укрепить волю, дабы они смогли выдержать вид наших легионов. Всю зиму распутывая замысловатые узлы пунийских сплетен, я запутался сам и повел себя подобно Ганнибалу, чуть не забыв, что вы – римские граждане, а не наемники с железными мышцами, деревянными лбами и заячьей храбростью. В том я теперь и каюсь.

Поскольку мы с вами граждане, то есть люди в широком смысле слова, а не покупные орудия убийства, которыми нужно манипулировать с неподражаемой ловкостью, и имеем общее Отечество, а значит, и единые цели, нам в общении друг с другом не требуются хитрости и прикрасы, ибо «речь истины проста», как говорил Еврипид. Сила и красота правды в ней самой. Это ложь должна рядиться в пышные одежды, дабы скрыть собственное уродство. Вот потому-то я сейчас столь откровенно обрисовал вам состояние дел.

Итак, пунийцы ведут против нас войну слухов и заклятий, справедливо полагая, что в настоящей войне им с нами не совладать. Что я скажу вам на это… Обращайте на их сплетни – плоды воспаленного страхом воображения – не больше внимания, чем я сам и мои легаты, ибо в гражданском, а следовательно, и в личностном плане мы все равны. По поводу стратегической обстановки в настоящее время, то есть накануне открытия весенней кампании, замечу вот что: пунийцы выставили против нас свое последнее войско и последнего полководца, правда, это самое сильное их войско и лучший полководец. Но разве мы прибыли сюда, чтобы сражаться только с худшими? Нет, мы с самого начала стремились к встрече именно с этим войском и с этим полководцем, с которыми у нашего Отечества особые счеты, однако до сих пор лишь петляли в дебрях и пробивали дорогу, чтобы сегодня выйти на прямой путь к победе. Да, теперь наступил наиболее ответственный этап африканского похода, но самое трудное осталось позади, так как мы благополучно преодолели большую часть своего маршрута. Обращу ваше внимание на то, что за нами уже есть одна крупная победа как раз над этим войском и этим полководцем. Я говорю не об осенней карусели, устроенной в центре пунийской державы – тут мы всего лишь подшутили над Пунийцем, сбив с него лишнюю спесь, – а имею в виду стратегический успех, достигнутый нами за счет своевременного вторжения в Африку. Представьте, что было бы, если бы Ганнибал, воспользовавшись нашей задержкой в Сицилии, прибыл бы сюда раньше нас и в его распоряжении, кроме собственной армии, оказались бы сто тысяч нумидийцев Сифакса и тысяч пятьдесят пунийцев Газдрубала! Вся Ливия превратилась бы в неприступную твердыню. Но случилось по-иному: мы реализовали свой первоначальный замысел и теперь являемся хозяевами на этой земле, а Пуниец только посредством низких ухищрений, злоупотребив перемирием, проник сюда, да и то не отважился высадиться в Карфагене, а приютился в дальнем углу страны, у края пустыни. Такова действительность, и пунийцам ее не извратить гримасами лжи и лицемерными надеждами. За нами дела, а они лишь словоблудят. Ну и пусть: нас такое положение пока устраивает, а придет время, и последнее слово тоже окажется за нами.

Скажу еще кое-что об этой самой их армии, каковую они называют непобедимой на том основании, что, забившись в бруттийскую нору, она смогла просидеть там безвылазно почти полтора десятка лет, о той армии, которую пытались вызволить из фактического плена братья Ганнибала, поплатившись за это собственными жизнями. Здесь она обросла всяким сбродом, но основную ее силу составляют упомянутые бруттийские кроты, наемники – люди без Родины, а значит, без гражданской доблести и чести. Недаром греки даже в пору духовного заката, будучи уже развращенными корыстью, почти как пунийцы, все же называли наемников отбросами общества. Впрочем, вы и сами многократно сталкивались с этими испражнениями больных государств и знаете, что наемник может быть хорошим воином, пока верит в прибыльность предприятия, и становится трусом и предателем, когда добыча противника превышает его собственную. Однако и в первом случае он, как я еще раз подчеркиваю, хороший солдат, хороший функционер, но и только. За деньги можно вполне добротно исполнять свое дело, но за деньги нельзя сотворить невозможное, нельзя достичь величия, невозможно стать героем или гением. Денежный мир – мир посредственностей. За деньги не становятся Камиллами, Папириями, Цинцинатами и даже – Гомерами. Сам Ромул за деньги не смог бы быть Ромулом! Мы же – граждане, за каждым из нас, рядом с каждым из нас наяву или незримо, но всегда, и в радостях, и в бедах, стоят двести тысяч соотечественников со своими семьями, пенатами и манами, а потому силы наши беспредельны! С наемниками на этом покончим, они не заслуживают большего внимания, но продолжим рассмотрение состава карфагенского войска, поскольку сегодня из-за особого страха перед нами в него влилось несколько тысяч пунийских граждан, показав тем самым, что еще не совсем перевелись в Карфагене настоящие люди. Но при всем человеческом уважении к пунийским ополченцам не могу ничего хорошего сказать о них как о воинах. Один грек, побывав в Персии у Артаксеркса, заявил дома, что у царя много пекарей, поваров, виночерпиев и привратников, но совсем нет людей, способных сражаться с ними, эллинами. Так вот, не выдумывая ничего нового, я сошлюсь на этот пример, напомнив вам, что в Карфагене почти все полноправные граждане – купцы, так как даже те из них, у кого нет иных товаров, торгуют своими голосами на выборах, а воинами является лишь кучка аристократов-офицеров, учиться же защищать Родину нужно смолоду. Мне остается только добавить, что половина вражеского войска уже четырнадцать лет не знает побед, а остальная часть не знает их вообще, мы же, кто – три, а те, кто был со мною в Испании, восемь лет только и делаем, что побеждаем. Потому, соратники, смело смотрите в будущее и не слушайте треск болтливых сорок. Впереди – слава и окончание войны!»