Текст книги "Сципион. Социально-исторический роман. Том 1"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 63 страниц)

– Скажу тебе коротко, – замогильным голосом произнес он, – не перечисляя народы, которые ты покоришь, твоих побед и твоих несчастий, выражу лишь общий принцип, гимн твоей судьбы…

Снова настала тишина. Публий напрягся в ожидании, потом обмяк, снова разозлился и уже твердо решил изгнать прочь коварного халдея, когда услышал:

– Всегда побеждая, ты будешь побежден.

После этих слов старик тяжело выдохнул и поник головою, будто обессилев.

Сципион ощутил, что кровь его похолодела. Он ожидал всего, только не этого. Можно было предположить, что халдей станет ему льстить, либо просто загнет мудреную на вид, но бессмысленную фразу в стиле Дельфийского оракула. Где-то в глубинах своего существа Публий втайне надеялся, что боги, воспользуясь случаем, и в самом деле дадут ему как-то понять о его особом назначении. Однако услышанное его озадачило. Это было слишком страшно для правды и слишком жестоко для лжи.

Все еще пытаясь придать происшедшему эпизоду шутливый тон, он сказал:

– Предельно коротко, чтоб быть враньем. Ложь всегда многословнее правды. Я верю тебе, халдей, и, кажется… одна победа уже обернулась для меня пораженьем…

Тут Сципион с тоскою посмотрел на опустевшее ложе напротив себя, но через мгновение встряхнулся и воскликнул, обращаясь к своему старому рабу:

– Фауст, награди этого мудреца и проводи с почетом.

– А ты, халдей, больше не давай таких пророчеств великим людям, – предостерег он гадателя, – не то кто-нибудь из них окажется недостаточно велик и снесет с плеч твою излишне умную голову!

Фауст сделал знак предсказателю и повел его за собою. В наступившей паузе всем стало ясно, что программа празднества исчерпана. Застольный пыл остыл. Тогда из темноты недосягаемых для светильников углов на середину зала бесшумно шагнул Сон и овеял истомленных всевозможными излишествами гостей своим умиротворяющим дыханьем. Варвары стали зевать и потягиваться. Фламиний, пригревший на своей груди смазливую танцовщицу, отстранил ее и выразительно посмотрел на Сципиона. Тот сидел неподвижно, погрузившись в свои думы. Квестор понял его состояние и начал прощаться с испанцами.

Вяло возобновилась суета, но Публий, казалось, ничего вокруг не замечал. Тягостные мысли надвинулись на него со всех сторон. Двусмысленное, но, несомненно, мрачное пророчество постепенно уступило первенство более реальной и болезненной ране, нанесенной рукою Купидона, и, отодвинувшись на задний план, суровым, зловещим фоном легло на картину безысходной страсти. С ужасом заглядывая в свою больную душу, Сципион видел там разнузданную оргию черных красок.

Тем временем наиболее знатные гости столпились возле проконсула, желая в очередной раз засвидетельствовать ему свое почтение. Публию пришлось очнуться, он тяжело встал, изобразил вымученную улыбку, сам ощутил ее неестественность и попытался оправдать грустную мину на лице ссылкой на слишком крепкое испанское вино, якобы одолевшее римского воина. Он каждому пожал руку и затем медленно опустился на свое место. Соотечественники также подошли к нему. Фламиний сказал, что пора и им сменить обеденные ложа на спальные. Сципион едва заметно кивнул, и римляне удалились следом за испанцами.

Прошло еще некоторое время. Публий огляделся по сторонам и увидел, что возле него остались только ликторы и рабы. Он велел уйти и им.

Сципион остался один в обширном зале, очертания которого растворялись в темноте, так как к этому времени только центр слабо подсвечивался догорающими светильниками. Он сидел, не шевелясь, и смотрел перед собою на то место, где совсем недавно возлежала Виола. В его голове все еще звучала мелодия танца. Она была и прежняя и иная одновременно и представала как бы в замедленном времени, отчего принципиально менялся ее характер. Печальный мотив будто спиралью разворачивался в пространстве, с каждым витком обрастая хором новых звуков всех оттенков грусти, и удалялся от него, унося с собою образ Виолы, мерцающий в изгибах танца болезненно яркими красками, а с ними исчезала во мраке прошлого особая, так и не прожитая, но необычайно важная часть его жизни.

Сквозь узкие окна сверху крался в зал рассветный сумрак и, словно сочувствуя Публию, не смел приблизиться к ложам, а, робко трогая стены и потолок, лишь осторожно намекал, что прошедшая ночь безвозвратно канула в бездну небытия и с утренним светом следует обратиться лицом к грядущему дню.

Сципион все еще пребывал в неподвижности. Казалось, силы иссякли, но кружева мелодии вновь и вновь сочились из его души и уносились вдаль, вслед ускользающей улыбке красавицы Виолы, которую ему, по всей видимости, не суждено более увидеть. Как пуст и бледен наступающий день.

4

Публий грезил несколько часов, потом решительно встал и, пошатываясь, направился к выходу. При виде полуденного солнца и весенней зелени у него возникло впечатление, будто он вернулся из подземного царства Орка. Прежде чем двинуться дальше, ему некоторое время пришлось привыкать к яркому свету и свежему воздуху. Заново научившись дышать, он, наконец, смог подумать о делах предстоящего дня. Ночной ураган, пронесшийся в просторах его внутренней страны, разрушил строения творческих замыслов и высокой мечты, у него не осталось желаний, но, к счастью, не убавилось обязанностей. Это и заставило его возвратиться к жизни.

Первым делом он посетил баню, стремясь поскорее смыть с тела следы бурной ночи, чтобы затем было легче омыть и душу. Холодная вода действительно взбодрила его. На миг ему даже показалось, будто бы и Виола, и халдей всего лишь приснились ему. Но, увы, это счастливое мгновение быстро улетучилось. Душевная боль поведала вскоре, что ночные переживания были явью. Однако и взятие Нового Карфагена – тоже не сон. А чтобы столь блистательное предприятие не пропало даром, необходимо продолжать действовать так же стремительно. Сципион вернулся в свою палатку в лагере и послал ликтора за Гаем Лелием.

Лелий, всегда тщательно следивший за собою, уже удалил из своей внешности следы пиршества и предстал перед проконсулом, будучи, как всегда, бодрым, подтянутым и благоухающим восточными ароматами.

Сципион расспросил своего легата о том, как прошел вечер среди подопечных ему испанских вождей. После этого он коротко рассказал о своей группе, перечислил тех князей, которые произвели доброе впечатление и заслуживают доверия, и тех, на чью верность полагаться не стоит. Только напоследок он небрежно отметил, что слишком поддался чревоугодию и жажде и под действием вина едва не потерял контроль над собою, в результате чего чуть было не увлекся прекрасной иберийкой. При этих словах Лелий великодушно сдержал улыбку и выслушал его столь же «небрежно». А Публий после этого, сделанного мимоходом покаяния, снова вернулся к делам и велел Лелию отправиться в Рим с донесением сенату и народу об их победе. Тут же совместными усилиями они составили план речи, которая должна была стать отчетом о совершенных деяниях.

Покинув шатер полководца, Лелий без промедления принялся снаряжать квинкверему в дальнее плавание, а Сципион, оставшись один, некоторое время сидел в задумчивости, затем вышел на трибунал, призвал двух ликторов и пошел с ними осматривать лагерь. Войско являло собою удручающее зрелище. Пьяный разгул истрепал его, как жестокая битва. Публий вел себя очень спокойно, зорко все подмечал, но никому не делал замечаний. Иногда он подзывал центурионов и дружелюбно беседовал с ними. Те жаловались, что солдаты за три дня стали совсем неуправляемыми. Некоторые из центурионов предлагали для острастки вместо пшеницы выдать легионерам паек на ближайшие дни ячменем и заставить их обедать стоя. Однако Сципион заявил, что не намерен наказывать победоносное войско.

Возвратившись к себе, он взял свиток и полчаса работал над каким-то текстом, потом приказал вызвать к нему легата Лентула Кавдина. Лентула Публий встретил со своей обычной любезностью, традиционно поинтересовался здоровьем и настроением своего коллеги и только после этого объяснил ему задачу, а затем отдал папирус с подробной инструкцией необходимых действий.

Корнелий Кавдин добросовестно изучил инструкцию и сразу же приступил к ее исполнению. Он созвал военных трибунов и центурионов высших рангов на совет и объявил им, что в ближайшие дни должны пройти войсковые учения, после чего ознакомил их с программой маневров, составленной полководцем.

Сразу после совещания с легатом центурионы совершили обход своих подразделений и приказали солдатам к утру быть в полной готовности, отсутствующих велели срочно разыскать.

Ранним утром следующего дня легионы при полном вооружении выстроились перед валом. Кавдин произнес перед ними бодрящую речь, сказал, что пунийцы не дремлют, а потому и им, римлянам, следует постоянно поддерживать наивысшую боеготовность, дабы не повторилась катастрофа, недавно постигшая сразу два войска в этой стране. Затем под руководством офицеров, которые сами на равных делили труды с солдатами, легионеры в доспехах и с оружием бегом преодолели дистанцию в четыре мили по пересеченной местности. Такая нагрузка под утренним, но уже довольно знойным, испанским солнцем выпарила из них винные пары и дух развлечений. Возвратившись в лагерь, солдаты вползали в свои палатки и уже не помышляли о прогулках в город и визитах иберийских красоток. На целые сутки дисциплина была восстановлена.

На другой день воины тренировались во владении оружием. Они фехтовали деревянными мечами в парах и в схватках целыми манипулами, метали дротики на точность и дальность. Наиболее отличившиеся подразделения получили поощрения.

В последующем виды учебной деятельности чередовались. Паузы в маневрах заполнялись починкой обмундирования, чисткой оружия и медных элементов доспехов. О солдатах заботились столь тщательно, что у них не было возможности оставаться наедине со своими мыслями и желаниями. И через пять дней, когда Сципион устроил смотр войску, он уже не смог найти повода для недовольства.

Флот тоже не бездействовал: в прибрежной зоне разыгрывались морские сражения и устраивались соревнования между судами в скорости и маневренности.

Сципион же, поручив Кавдину занять солдат подобающей им деятельностью, снова разыскал Гая Лелия. Он желал посоветоваться с ним относительно принципов устройства управления в Новом Карфагене. Публий решил оставить в крепости небольшой гарнизон, но город объявить свободным и организовать в нем самоуправление. Он считал целесообразным поставить у власти способных людей, представляющих местную знать, но только из числа тех, которые были обойдены милостями при прежнем режиме и в силу этого теперь становились сторонниками римлян. Лелия озадачила такая политика. Ему казалось неразумным оставлять власть пунийцам. Однако Сципион убедил товарища в своей правоте, причем, доказывая преимущества собственного замысла другому, он еще более утвердился в его правильности сам. Публий сказал, что хорошо изучил взаимоотношения надменного и корыстного Карфагена со своими союзниками и знает, сколь рыхлым является их объединение, не в пример монолитному италийскому союзу. Он объяснил, что, поступая милостиво с местными пунийцами, они создают задел на будущее, формируют общественное мнение в среде не только испанских пунийцев, но и предстают в должном свете в глазах африканских соседей Карфагена, и это гораздо важнее для достижения перелома в войне. Лелий признался, что его взгляд не простирался до берегов Африки, и только поэтому он сразу не поддержал идею Сципиона.

Отпустив Лелия, Публий прилег на ложе, разместил перед собою несколько навощенных дощечек и стал царапать письма родным и друзьям. Этого занятия хватило надолго.

Так, в беспрестанной суете прошел день, с рассветом не предвещавший ничего доброго. К вечеру Сципион чувствовал крайнее изнеможение и головную боль, но и усталость также была благоприятна для него, поскольку заглушала остроту переживаний.

Покончив на сегодня с делами, он вышел за пределы лагеря, чтобы отдохнуть наедине с природой. В это время быстро сгущались скоротечные южные сумерки. Воздух оживал после дневного зноя. Но едва Публий ощутил наслаждение освежающей прохлады и тишины, как услышал голос Фламиния. Квестор приближался к нему, спускаясь с пригорка, и на ходу приветствовал его. Однако вблизи обнаружилось, что Фламиний был не столь бодр и оптимистичен, каким хотел показаться. Сципион попытался скрыть досаду по поводу появления непрошеного собеседника, который нарушил его самоуглубленное состояние, а, кроме того, своим обликом напомнил мучительную прошлую ночь, и безобидно пошутил насчет помятой внешности Фламиния. Тот признался, что действительно проспал почти весь день, и только сейчас, к вечеру, стал приходить в себя, при этом он не без бахвальства намекнул на изнурительное общение с некой испанской принцессой сразу после пиршества, но вдруг перебил сам себя и, вглядываясь в лицо Сципиона, удивленно воскликнул:

– А ты, Публий, выхолен, как будто и не было у тебя бессонной ночи, да еще, как мне думалось, проведенной в несчастных любовных терзаниях: и волосы свежи, и маслом умащен, и выбрит чисто, и твердый взгляд! Я в растерянности… нет ли у тебя братца-близнеца, ты ли вчера жалобно вздыхал, томясь в рабстве у синих глазок и пушистых локонов?

– Да, это был я. Когда свободен я от войны и политики, то вспоминаю, что есть на земле еще и любовь.

– Гм, но вспомнил ты любовь, пожалуй, только до середины, да и то тебе я льщу… В этом пагубно проявились излишки воспитания. Ты, наверное, скоро всех нас сделаешь греками. Глядя на тебя, многие уже и бриться стали. Из-за твоих неуместных мудрствований мы, три славных богатыря, потерпели поражение от варваров: вместо того чтобы задать этой самоуверенной девчонке урок реальной любви, да такой, от которого она и думать забыла бы о своем дикаре, мы разливали пыл в бесполезных словесах в то время, когда испанец, хихикая над нами, потихоньку прижимал ее к себе.

– Мы пришли сюда воевать с пунийцами, а не побеждать испанских красоток, – сухо ответил Сципион, и тут вдруг сообразил, что присутствие Фламиния можно использовать для дела. Он поинтересовался у квестора положением в городе, тем, как продвигается восстановление поврежденных при штурме участков стен, насколько успешно идет изготовление местными ремесленниками оружия и прочего воинского оснащения. Фламиний, естественно, в дни празднества подобными вопросами себя не озадачивал. Однако его растерянность была недолгой.

– Я – натура цельная, полностью отдаюсь насущному делу, – с наигранной многозначительностью заявил он, – на пирах веселюсь от души, а в будни так же работаю.

– Ну что же, этот праздник завершился, а следующий предстоит нам заслужить, – ровным голосом сказал Публий и, немного помолчав, продолжил: – Чем насыщеннее будут наши будни, тем скорее наступит праздник. Помни, что в ближайшее время к нам повалят толпы варваров, и нужно быть готовыми их вооружить и, по возможности, обучить нашему строю.

Вновь оставшись один, не считая молчаливых ликторов, Публий в наступившей темноте продолжил прогулку. Но теперь он уже потерял контакт с таинственной мудростью природы, в которой часто черпал силы для жизни, и лишился способности ощущать что-либо, кроме усталости. Тело и ум отяжелели и сделались непослушными. Ничего иного не оставалось, как только вернуться в лагерь и расположиться на отдых.

Однако едва он доверился ложу в своем шатре и закрыл глаза, в голове поплыли видения, являющие собою причудливые импровизации на темы прошлой ночи.

Две страсти мучили его, и обе он считал позорными для себя: любовь и суеверие. Ему представлялось унизительным попадать в зависимость от женщины, быть рабом вожделения, но сознание утверждало одно, а чувства – другое. Страсть, захватив вершины души и укрепившись на них, гнала прочь легионы мысли. Удручало его и зловещее предсказание, засевшее в нем, как обломившийся наконечник ядовитой стрелы, и исподволь, предательски отравляющее дух. Публий вновь и вновь призывал на помощь ум, и тот напоминал ему, как сам он неоднократно обращался к суеверию людей, ставя свою волю выше их понимания богов. Так было прежде, а теперь его самого наказали, кто-то словно подшутил над ним. Скажи ему халдей что-либо иное: сколь угодно страшное или непомерно возвышенное, он просто посмеялся бы над этим, но тут удар был нанесен с рассчитанной жестокостью. Сципион всегда знал, что сумеет многого добиться, и судьба, как бы понимая невозможность ему противостоять, заранее объявляет о бессмысленности его побед и бесполезности жизни. Такая точность попадания в единственное уязвимое место исключает надежду на случайное совпадение и невольно заставляет думать о вмешательстве небесных сил.

Временами в течение этой длинной ночи он будто бы проваливался в невесомое состояние сна, но и тогда его мучили прежние кошмары, представлявшие ему будущее в фантастически уродливых образах. Перед рассветом он окончательно потерял надежду выспаться и хотел встать, чтобы заняться каким-либо делом, но не смог преодолеть усталость, которая за ночь лишь усугубилась, и остался бессильно лежать распростертым на ложе с открытыми глазами.

Дождавшись дня, он тяжело поднялся, отчаянно сжал больную голову обеими руками и мрачно усмехнулся, подумав, что, возможно, от подобного жеста и произошла фраза: «Взять себя в руки». По его приказу принесли воды, и он долго умывался, пытаясь взбодриться живительной влагой, вобравшей в себя прохладу ночи.

Только через час Публий в достаточной степени собрался с силами и вышел на площадку трибунала. Он сам отправился к Лелию и проводил его в гавань. Там Сципион передал товарищу письма, адресованные в Рим, и сказал то, что желал передать друзьям на словах. Напоследок он напомнил ему о своей просьбе позаботиться о брате Луции, которого Публий письмом приглашал в Испанию. После этого они распрощались, и Гай Лелий сел в лодку, доставившую его на корабль, уже полностью готовый к путешествию. На квинквереме, кроме части добычи, находились пленные карфагенские сенаторы, захваченные в Новом Карфагене.

Сципион долго смотрел с берега вслед рывками набиравшей скорость и уходящей в белесую даль квинквереме, сопровождаемой небольшим конвоем. Наконец он нехотя оторвал от морской равнины взор, простиравшийся, казалось, до самой Италии, и уныло обратился к Испании.

Сципион решил, раз уж он попал в город, лично ознакомиться с состоянием дел здесь, а уж потом возвратиться в лагерь. Он разыскал начальника гарнизона и в его сопровождении двинулся осматривать городское хозяйство. Вскоре они повстречали Гая Фламиния, который оказался верен своему слову и с утра приступил к выполнению возложенных на него обязанностей. Квестор некоторое время составлял им компанию, но потом их пути разошлись, Сципион не стал отвлекать его от дел. Публий еще некоторое время ходил по улицам, заглядывал в мастерские и лавки. Работы везде только начинались, и выводы делать было рано. Он подумал, что надо бы поговорить с людьми из местной знати, которым теперь он прочил власть, но почувствовал себя не способным в данный момент к дипломатии. Он решил вызвать их для беседы к себе в шатер в удобное время, а сейчас вернуться в лагерь.

По возвращении Сципион легко позавтракал кусочком сыра, финиками и белым первосортным хлебом, которым стремился обеспечить себя даже в походе, так как с детства питал к нему слабость, а напоследок глотнул разбавленного вина.

В это время в низине перед лагерем начались учебные бои легионеров. Публий взобрался на вал и некоторое время наблюдал за действиями солдат, бросавших друг в друга тупые дротики, потом вошел в азарт и вознамерился принять непосредственное участие в играх. Ему уже не раз удавалось своим воинским искусством утверждать авторитет среди простых легионеров. Однако, сделав несколько шагов по склону холма, он вспомнил, что сейчас не только душа плохо повинуется ему, но и тело, потому решил не рисковать репутацией и повернул обратно к своей палатке. Придя на место, он хотел восполнить недостаток ночного сна, но едва закрыл глаза, как голову наполнили прежние думы, изнуряющие его безысходным пессимизмом.

Между прочим, в городе он узнал, что Аллуций отправился в свое племя с целью навербовать отряд для римлян и увез с собою жену. При этом известии весна для Публия сразу обратилась в осень, а теперь, когда его не отвлекали дела, он совсем впал в отчаяние. Спасенье было только в деятельности. Сципион прекратил бесполезные попытки выспаться и вызвал к себе разведчиков. Те рассказали ему, что Газдрубал Барка, узнав о падении Нового Карфагена, выступил из своего лагеря, затем, однако, остановился и стал поджидать два других карфагенских войска. Выслушав донесение, Публий отпустил разведчиков с напутствием и в дальнейшем тщательно следить за противником, а сам, оставшись в одиночестве, взял лист папируса и принялся чертить схемы и вычислять расстояния. У него был подробно записан весенний маршрут пути из Тарракона и составлена карта, содержащая полученную от проводников информацию о местоположении городов, племен, гор и рек прилегающих местностей, напоминающая по форме карты греческих географов. Однако Дальнюю Испанию Публий представлял плохо, потому не мог точно определить время, когда пунийцы подойдут к Новому Карфагену со всеми своими силами, но сделал вывод, что пять-семь дней в его распоряжении еще есть.

Так, в текущих заботах своей должности проконсула Сципион провел остаток дня. Потом последовала еще одна тягостная ночь. За все время пребывания у стен побежденного города он так и не смог полностью одолеть душевную болезнь, однако каждый день проводил с большой физической и умственной нагрузкой. Он все же решился участвовать в солдатских упражнениях и, хотя не все у него получалось как прежде, упорно фехтовал и бегал наравне со всеми.

В течение нескольких дней оперативно управившись с основными делами в городе, римляне, оставив в Новом Карфагене небольшой гарнизон, выступили в поход в направлении к своей базе в Тарраконе, куда успешно и добрались, опередив три карфагенских войска, не сумевших ни воспрепятствовать им захватить столицу, ни помешать безнаказанно возвратиться в свою ставку.