Текст книги "Сципион. Социально-исторический роман. Том 1"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 63 страниц)

«Впрочем, – перебил сам себя оратор, – могу успокоить тех, кого одолело презрение к изящной тарентийской тунике нашего славного императора, сводящей с ума сицилийских потаскушек, сообщив, что иногда полководец снимает ее, дабы облачиться в … греческий плащ. Увы, ничего более утешительного добавить здесь нельзя. И такой, с позволения сказать, римлянин ныне ходит там, где несколько лет назад победителем гордо шествовал суровый Марцелл!»

Катон мастерски разворошил в душах сенаторов залежи римского консерватизма в вопросах одежды и поведения и поднял в них пыльную тучу щепетильности. Аудитория дружно загудела возмущеньем.

«Итак, – продолжал Порций, – проконсул и легаты, преобразившись в риторов, поэтов и актеров, наслаждались утонченными прелестями Сиракуз, войско, соответственно поведению офицеров обратившись в разбойничью банду, вкушало чуть менее утонченные удовольствия несчастных сицилийских деревень. Вообразите картину всеобщего экстаза и хмельного благоденствия наших соотечественников в Сицилии! А им вдруг говорят: «Локры». «Какие Локры?» – они уже и о самом Карфагене забыли, а пожалуй, не помнят даже и о Риме, неспроста ведь облачились во все греческое! Им говорят: «Племиний!» А что Племиний, когда они и с Ганнибалом готовы трапезу делить в непритязательной дружбе кубка и тоста! Отныне их идеал – Греция. Но тут нелишне вспомнить, что сто лет назад сами греки, упиваясь роскошью, науками и искусствами, прокутили свое Отечество и расстались со свободой и честью. Чего же нам ожидать от Публия Корнелия? В Испании он запросто якшался с иберийскими князьками, в Сицилии сделался греком, в Ливии станет пунийцем! Так кем же он вернется в Рим? Что он принесет нашему городу? Хотя, думаю, у вас уже созрел ответ, добавлю еще, что я частенько слышал от этого облеченного империем магистрата Римской республики восторги сиракузскими тиранами Агафоклом и Дионисием, естественно, Старшим. Замечу, что от одних тиранов недалеко до других. Путь падения короток. Восхищаясь Дионисием, недолго прийти в умиление и от Фаларида! Так вот, кое-кто, намекая на прозвище Корнелия, говорит, будто Сципион – это посох, спасительный шест, схватившись за который, государство выберется из трясины нынешней войны, но более уместно другое толкование: Сципион – это царский скипетр, потрясаемый над нашими головами, угрожающий свободе римлян!»

– Неужели в тускуланской кузнице так здорово точат языки? – вполголоса промолвил Корнелий Цетег, чтобы разрядить обстановку в своем окружении.

– Так, его натаскали уже здесь, в римских судах, он ведь встревает во все склоки, – отозвался Сервилий.

– Въедлив, как червь.

– Достойный комплимент.

Не дожидаясь, пока стихнет шум, возбужденный выступлением квестора, который, между прочим, не покинул зал, а притулился на боковой скамье, Фабий Максим вынес на сенатское обсуждение предложение срочно вызвать Сципиона из провинции для более детального рассмотрения дела, чтобы затем, если он не предъявит чрезвычайных оправданий, лишить командования.

Кто-то негодовал по поводу описанного поведения проконсула в Сицилии, кто-то возмущался самим описанием. Многие представители сенатского большинства, этого серого преторско-эдильского контингента, прежде расположенные к Сципиону, теперь засомневались в его достоинствах и верности римской идее. В такой раскаленной атмосфере собрания началось поочередное, в порядке старшинства рангов высказывание сенаторов. Однако речи постоянно прерывались, страсти кипели, и заседание пришлось перенести на следующий день.

За ночь воинство Сципиона под управлением легатов – Корнелия Цетега, Марка Эмилия и Квинта Цецилия – собралось с силами и утром широким фронтом пошло в контрнаступление. Сначала раздались голоса, осторожно призывающие сенаторов к преемственности в своих мнениях и к справедливости. «Совсем недавно, в годину жестоких поражений, мы послали юного Публия Сципиона в Испанию в надежде, что ему удастся наладить кое-какое сопротивление пунийцам. Он же в кратчайший срок овладел огромной страной и вверил ее государству, – говорили маститые консуляры. – Потом мы вручили ему высший империй, чтобы он унес кошмар войны из Италии в Африку, и сейчас, как сообщают из Сицилии объективные наблюдатели, Сципион полностью готов к походу, и сами боги добрыми знамениями благословляют нас на эту праведную войну, но мы вдруг меняем собственное решение и на основании чьих-то злопыхательских слов намереваемся поступить с ним чуть ли не как с преступником. Где же логика, где мудрость совета мудрейших?»

Однако эти риторические вопросы служили лишь отвлекающим маневром, они помогали прийти в равновесие взбудораженным душам, которые по закону маятника, вчера качнувшись приступом гнева в одну сторону, сегодня уже естественным образом стремились в другую. Для нанесения главного удара на передовую позицию выдвинулся Квинт Цецилий Метелл. Он вышел перед сенаторами и, демонстративно излучая дружелюбие как к друзьям, так и к врагам, заговорил примиряющим тоном:

«Накануне, отцы-сенаторы, мы погорячились. Повод был. Еще бы! Не часто мы слышим от чужестранцев упреки соотечественникам. А хотя Племиний и италиец, государство несет за него ответственность как за своего офицера».

После этого вступления Метелл долго клеймил позором злодея-легата и оплакивал беды локрийцев, поощряя слушателей в стремлении жестоко наказать первого и щедро воздать добром вторым.

«Но, позвольте, разве спорили здесь вчера о Племинии и Локрах? – вдруг удивился Квинт Цецилий. – Нет, мы почему-то говорили об Африке и Сципионе, – с не меньшим удивлением ответил сам себе Метелл. – Так где же связь? – продолжал он диалог внутри монолога, но уже с более умеренным артистизмом. – А связь весьма искусственная. Понятно, что всех государственных мужей занимает стратегия войны, и те из нас, чья позиция сенатом и народом была признана неверной, ищут повод возвратиться к этому вопросу. Но тогда при чем тут Локры? Да, Племиний – легат Сципиона, но творил он беззакония в отсутствие полководца. Когда людей разделяют значительные расстояния, далеко не всегда один человек может поручиться за другого. Квинту Фабию, самому активному нашему оратору, это должно быть известно лучше, чем кому-либо. Ведь Минуций Руф показал ему, что существуют люди, которые в собственной дерзости не считаются даже с приказом диктатора. Однако мы не вменяли в вину Максиму непослушание его ближайшего помощника, так почему же судим Публия Сципиона за преступление одного из его младших офицеров?

Впрочем, никто и не посмел открыто приписать грехи локрийского гарнизона Корнелию Сципиону, выступающие лишь стремились сгруппировать свои фразы так, чтобы рядом с повествованием о безобразиях в этом греческом городке звучала фамилия проконсула. Но если такие приемы и бросают тень на кого-либо, так только на самих ораторов, ибо обнаруживают их недобросовестность.

Так вот, подходя серьезно к тому, что прозвучало здесь вчера, можно выявить лишь два реальных упрека Публию Сципиону: во-первых, он покинул провинцию без позволения сената, а во-вторых, якобы проводит время в праздности, не занимаясь порученной ему подготовкой к боевым действиям.

Воспользовавшись нерасторопностью Ганнибала, он вернул государству отпавший город. Вспомним, что когда-то мы славили Квинта Фабия за подобный подвиг. Тут Сципион действовал строго в согласии с порядком, поскольку сам оставался в Сицилии и руководил операцией заочно. Но вдруг Пуниец проснулся и со всем войском подступил к Локрам. Ганнибал был близко, а сенат далеко. Что же оставалось делать Сципиону? Спрашивать разрешения сената, дабы успеть на пепелище, оставленное Пунийцем от города? Или же на три дня покинуть замиренную провинцию, которой ничто не угрожало в его отсутствие, и тем спасти тысячи соотечественников, десятки тысяч вновь приобретенных союзников и честь римского оружия? В былое время мы восхваляли полководцев лишь за то, что они сумели избежать разгрома от Ганнибала, а теперь предъявляем претензии за победу над ним…

Я оборву эту тему, чтобы закончить ее другой. Все мы умилялись вчера отеческим покровительством, с которым наш принцепс напутствовал Марка Порция в его дебютном выступлении. А почему же мы не спросили, все равно кого – хоть старца, хоть младого – как случилось, что сицилийский квестор находится в Риме, когда его лихорадочно разыскивает полководец? И это накануне великого похода! Неужели некоторые из нас согласны попустительствовать серьезному проступку квестора, дабы только уличить в мелких прегрешениях проконсула? Думаю, хватит об этом.

Теперь рассмотрим второе обвинение. Из всех прозвучавших упреков в грекомании я понял лишь одно: проконсул, будучи противником насилия, стремится установить истинно дружеские отношения с сицилийцами. И что же? Разве это противоречит интересам государства? Но нам также говорят о бездеятельности войска, каковое будто бы совершенно не готово к войне. Вот это уже серьезно. Но что нам известно о действительном положении дел в Сицилии? Пока мы выслушали на эту тему лишь одного человека, который не зарекомендовал себя не чем иным, кроме грубого попрания своих обязанностей. И на основании его слов мы готовы остановить военную кампанию и низвергнуть во прах полководца, прославившегося великими победами во благо Республики! Мы погорячились, отцы-сенаторы».

Квинт Цецилий мог считать, что для большинства сенаторов его речь сняла все вопросы. Он осветил события должным образом и представил их как очередной этап в соперничестве ведущих аристократических группировок, чем подорвал доверие к тем, кто выступал с нападками на Сципиона, и обесцветил их доводы, переведя их в разряд черно-белых пропогандистских дуэлей. Но, считая нужным дать выход накопившейся в сенате отрицательной энергии и очистить имя лидера партии от каких бы то ни было подозрений, Метелл предложил отправить в Сицилию комиссию из десяти человек, определяемых по решению консулов, под руководством претора этой провинции с целью изучения состояния дел в войске и оценки уровня его готовности к ливийской кампании. Такое наказание своему другу сторонники Сципиона придумали, исходя из его сообщения о полном порядке в провинции. Но в Курии все это выглядело строгостью и принципиальностью, потому их поддержала большая часть сенаторов. Окончательный вариант постановления по существу не отличался от предложения Метелла, хотя Фабию все же удалось обвешать его устрашающими формулировками дополнений, своим фантастическим упорством породив среди сенаторов каламбур «Ненависть Максима достигла максимума». Его усилиями сенатской делегации было предписано вначале прибыть в Локры и провести там расследование на предмет причастности Сципиона к безобразиям Племиниевых солдат, а уж потом отправиться в Сиракузы. В случае выявления улик против полководца комиссия должна была лишить его власти и препроводить в Рим, даже если он успеет к тому времени переправиться в Африку. Последнюю фразу Фабий обосновывал необходимостью удержать Сципиона в Сицилии до окончания следствия, так как в противном случае тот, узнав о приезде сенаторов, якобы может сбежать в Африку. В использовании такого довода все увидели только намерение старца лишний раз оскорбить соперника если и не по существу, то, хотя бы, подозрениями, но сторонники Сципиона не стали спорить и приняли эту поправку к формулировке, выразив свои чувства лишь презрительными жестами. Спорили фабианцы и по составу комиссии, настаивая на обсуждении каждой кандидатуры в сенате, но столь демонстративное недоверие к высшим магистратам вызвало ожесточенное сопротивление аудитории, и в итоге им пришлось ограничиться дополнительным введением в состав делегации двух народных трибунов и плебейского эдила, в обязанность которым вменялось арестовать Сципиона в случае его противодействия решению комиссии.

Таким образом, несмотря на весьма унизительное для Сципиона звучание сенатского постановления, реально ситуацией владела его партия, поскольку назначение в комиссию проводили консулы, в свою очередь поставленные у власти Сципионом, а возглавил ее Марк Помпоний как сицилийский претор. Трое приставленных плебеев не имели решающего голоса и по сути являлись лишь соглядатаями Фабия.

О тех, кто подал повод к возникновению политической баталии, в постановлении было сказано коротко: Квинта Племиния требовали доставить в Рим для суда, а локрийцам обещали возмещение ущерба. Марку Порцию велели срочно вернуться в провинцию в распоряжение проконсула, а в случае признания Сципиона невиновным, понести наказание, по усмотрению командующего, за неоправданное дезертирство.

В ближайшие дни Помпоний собрал свою команду и отправился в Локры. Прибыв в город, сенаторы приняли от Сципионовой стражи Племиния и зачинщиков смуты, затем на главной площади построили солдат провинившегося гарнизона и налегке, без вещей демонстративно вывели их из города, после чего локрийцам было разрешено разыскивать свое имущество в солдатских квартирах. Когда все награбленное возвратилось в дома горожан и храмы, все претензии были выслушаны и по возможности удовлетворены, Марк Помпоний выступил перед народным собранием локрийцев. Прочитав лекцию о римской справедливости и принципиальности, в заключение претор предложил жителям, желающим свидетельствовать на суде против Племиния, следовать в соседний город Регий, куда доставили преступников, а тем, кто видит виновника своих бед в Сципионе, отправиться в Мессану, где претор сам будет разбирать их жалобы.

Судить легата вызвались многие, но против проконсула не выступил никто. Население присмирело, после того как в городе был наведен порядок и щедро восполнены материальные потери, настолько щедро, что многие ловкачи нажились на этом. Кроме того, сторонники Сципиона не постеснялись застращать самых отъявленных скандалистов намеками на родственные связи между судьей-претором и подлежащим обвинению проконсулом. Вообще же локрийцы, хотя и были обижены на Сципиона за его невнимание к ним, желали мира с этим могущественным человеком, и сами позаботились о том, чтобы никто из сограждан дурным словом не усугубил неприязнь проконсула к их городу.

По ходу событий Марк Помпоний письмами подробно информировал Сципиона о положении в Локрах. Но тот не выражал восторгов по поводу урегулирования конфликта, а отвечал упреками в медлительности. «Великое дело стоит, – писал он, – а ты занимаешься чепухой на потеху Фабиям да Фульвиям».

6

Внешне выказывая некоторое пренебрежение к посланцам сената, а точнее – к их миссии, Сципион, тем не менее, готовил им достойную встречу. Он тщательно проанализировал состав комиссии и сочинил мероприятия по вкусу каждого из ее членов. Стараясь извлечь какую-то пользу даже из такого неблагодарного дела как ревизия, консулы, по совету Сципиона, включили в делегацию не только собственных сторонников, но и некоторых перспективных сенаторов с неустоявшейся идеологией, чтобы сагитировать их во время путешествия. Им Публий уделил особое место в своих помыслах. Вообще же, Сципион в свойственной ему манере составил программу широкомасштабных действий по подготовке города и армии к приему гостей из столицы, и, пока Помпоний в Локрах доблестно служил богине справедливости, в Сиракузах и их окрестностях кипела работа. Все были подняты на ноги. Легионы, конница и легкая пехота в беспрестанной тренировке воспроизводили фрагменты предстоящего показательного сражения, флот маневрировал в гавани в преддверии морского боя. На обширной учебной базе, раскинувшейся на местности, схожей по ландшафту с африканскими равнинами, подновлялись существующие и возводились новые сооружения. Даже мирное население включилось в круговорот этой кампании, так как Сципион рассказал своим местным друзьям о прозвучавших в сенате упреках в его адрес, и через них убедил граждан в том, что экзамен предстоит не только ему самому, но и всем им, а точнее, греческому образу жизни.

Сципион встретил сенаторов, как долгожданных гостей, наконец-то откликнувшихся на настойчивые приглашения. Он излучал радушие и деловитость. Никто не мог обнаружить в нем и тени тревоги или хотя бы озабоченности. С обезоруживающей непосредственностью он предложил первый день визита посвятить отдыху и повел десант Помпония по дворцу Гиерона, по пути рассказывая о достопримечательностях залов, портиков и перистилей, а заодно – об истории Сиракуз, своеобразно воплотившейся здесь в архитектурном разнообразии, многочисленных скульптурах, в мозаичных и живописных картинах. При посещении кабинета Публий показал гостям таблички и свитки с отчетами о делах провинции, проходя по жилым помещениям, описал им свой быт. Затем, во время легкой утренней трапезы познакомил делегацию с легатами и офицерами. После завтрака Сципион устроил суровым жителям семи холмов экскурсию по прекраснейшему городу Средиземноморья. Все с тем же видом хозяина дворца, Сиракуз вообще и целой провинции, сочетая в себе гида и проконсула, он представлял им свою столицу, сопровождая открывающуюся взорам панораму словесным портретом города. Перемежая исторические события с легендарными, Публий незаметно переходил к фактам нынешнего дня и оповещал сенаторов о мерах по возрождению Сиракуз после войны, о том, как восстанавливаются пострадавшие здания и коммуникации, урегулируются конфликты между гражданами, вызванные былыми социальными потрясениями, о характере его собственных взаимоотношений с местным населением, далее снова говорил о царских династиях и тиранах, о войнах с Афинами и Карфагеном, потом ловко возвращался к современности и естественным образом распространял рассказ на всю Сицилию. Все это происходило на фоне деятельной жизни города, жители которого в своем энтузиазме, казалось, обогнали весну.

В результате такой прогулки к концу дня ревизоры с удивлением обнаружили, что они уже в полной мере проинформированы о положении дел в провинции и теперь им осталось только оценить готовность войска к походу. Развлекая гостей светской беседой, Сципион сумел и потешить их любопытство, и заинтересовать сицилийской ветвью греческой цивилизации, и словно невзначай, мимоходом ответить на вопросы, поставленные перед ними сенатом.

Вечером проконсул устроил для делегации праздничный обед. В пиршественный зал собрались многие друзья Сципиона, включая и представителей сиракузской знати. Публий распределил приглашенных по ложам в соответствии с заранее составленным планом. Он позаботился о том, чтобы люди были сгруппированы по сходству нравов и интересов, причем в каждой компании обязательно присутствовали и члены комиссии, и офицеры из окружения Сципиона, и греки. Рядом с собою Публий разместил Марка Помпония и Марка Клавдия Марцелла – сына великого полководца.

Клавдий Марцелл тогда носил звание народного трибуна и вместе со своим коллегой Марком Цинцием Алиментом был выбран для сопровождения комиссии по настоянию Фабия Максима, предпочетшего этих двоих остальным трибунам как самых непримиримых врагов партии Сципиона. Цинций Алимент, по мнению Публия, действительно был безнадежно пропащим фабианцем, а за Марцелла он намеревался побороться, чтобы если уж и не склонить его на свою сторону как политического деятеля, то хотя бы лично расположить к себе этого видного представителя дружественного Фабиям рода. Прибыв в Сиракузы, Клавдий Марцелл с самого начала оказался окруженным всеобщим вниманием. И сам Сципион, и, в угоду ему, сицилийцы по любому поводу восхваляли Марцелла-отца, чем избегли западни, подстроенной им Фабием: хитрый старик надеялся, что ненависть сиракузян к покорителю их города проявится в отношении к сыну завоевателя и спровоцирует конфликт. Однако Сципион вполне стоил Фабия, а потому греки превозносили старшего Марцелла как освободителя Сиракуз от пунийского ига и льстиво именовали младшего – патроном, а сам Публий изображал себя перед Марцеллом-сыном преемником и продолжателем дела Марцелла-отца. Эту игру Сципион вел с присущим ему тактом и чувством меры, поэтому Клавдий был искренне растроган и признателен проконсулу за поддержание в Сиракузах доброй памяти об отце, его наследственная неприязнь к Корнелиям, возросшая трудами Максима до ненависти, сегодня оказалась вытесненной с просторов души в казематы сознания.

Не уступали Публию на поприще завоевания сердец и его друзья. Все они загодя знали, кто кому предназначен в собеседники, и старательно готовились к поединку, изучая вкусы, увлечения и слабости своих оппонентов. Для греков был очерчен круг приемлемых тем, в пределах которых они могли бы в достаточной степени блеснуть познаниями и культурой, но не шокировали бы римлян излишней абстрактностью мысли и приторной изысканностью чувств.

Например, за столом Сципиона греки завели разговор о фортификации. Публий расширил предмет обсуждения до военной науки вообще. И это, между прочим, дало ему повод объяснить Марцеллу увлечение греческими книгами: он заявил, что своими знаниями Эллада помогает ему воевать с пунийцами, то есть греческая библиотека равносильна союзническим когортам.

Закаленное в многочисленных пиршествах, отточившее умы в бесконечных дискуссиях мирное воинство Сципиона в этот вечер одержало яркую победу над экспедицией из Рима, успешно довершив дневное наступление полководца на их души. Отправляясь на покой после всего увиденного, услышанного, выпитого и съеденного, сенаторы сквозь толщу всеобъемлющего удовлетворения ощущали лишь легкую отрыжку сомнений. «Да, в повседневной жизни провинции все обстоит благополучно, и дружба с греками весьма приятна и полезна, – осторожно шептал им внутренний голос, – но ведь главная задача проконсула – подготовка к войне…»

Утром разомлевшие сенаторы пробудились под бодрящие звуки этрусских труб. На пороге их встретил Публий Сципион, облаченный в воинские доспехи. Вслед за приветствием он сказал, что пора развлечений миновала, и сегодня им всем предстоит битва с пунийцами. Не совсем понимая смысл слов проконсула, они, подчиняясь ему, позавтракали и вместе с ним отправились в гавань. Флагманская квинкверема, которой командовал Гней Октавий, проследовав около часа вдоль побережья, доставила делегацию и полководца к воинскому лагерю. Там все уже были на ногах. Легионы стояли за валом. Перед строем прохаживались бравые офицеры, в которых гости с трудом признали своих вчерашних сотрапезников. Сципион показал ревизорам лагерь, воинское снаряжение, предоставил возможность побеседовать с солдатами, после чего повел гостей на равнину, где располагалась учебная база армии. Там сенаторы рассмотрели всевозможные сооружения и приспособления для тренировки солдат, многие из которых для них были в диковинку. На этих тренажерах солдаты продемонстрировали профессиональное мастерство и поразили воображение сенаторов как качеством исполнения боевых приемов, так и небывало широким диапазоном освоенных навыков. С равным успехом воины Сципиона сражались и в пешем, и в конном, и в смешанном бою. Велиты взаимодействовали с всадниками, ловко вскакивая на коней и спрыгивая на ходу, тяжелая пехота мгновенно переходила от атаки к обороне и наоборот, организованно перестраивалась для того, чтобы встретить натиск вражеской конницы или пропустить вперед свою. Даже слоны не смущали воинов. Сципион велел собрать по всей провинции этих животных, оставшихся со времен владычества на острове пунийцев, желая приучить к ним войско, причем не только людей, но и лошадей. В лагере солдаты освоились со слонами, узнали их повадки и уязвимые места, отработали методы борьбы с ними и теперь выходили против огромных животных с азартом охотников, преследующих кабана.

Увидев все это, комиссия пришла в восторг, зазвучали поздравления проконсулу. Но Марк Помпоний, подойдя к Сципиону, задумчиво произнес:

– Все происходящее здесь, конечно, впечатляет, однако воевать предстоит в Африке… Никогда Карфаген не был столь силен, как сейчас. Да еще Ганнибал… Мы и в Италии до сих пор боимся по-настоящему его затрагивать, а в Ливии он будет особенно грозен…

– Я дважды одолел Фабия Максима, а Пунийцу этого не удалось ни разу, – мешая в тоне ноты шутливости и досады по поводу бесконечных препирательств в сенате, ответил Публий.

Помпоний натянуто улыбнулся, потом, как бы оправдываясь, сказал:

– Поверь, Публий, мы сделали в Риме все возможное. Но старик действительно силен.

– Вот я и говорю, – подхватил Сципион, – что по сравнению с нашим славным Кунктатором Ганнибал мне покажется наивным ребенком.

– Впрочем, все отлично, – помолчав, добавил он, – и если серьезно, то главная сила моего войска, возносящая меня над любым соперником, в том, что из всего этого множества людей, которых ты видишь перед собою, нет ни одного, кто бы замешкался с выполнением любого моего приказа, даже если я скажу им броситься головою вниз вон с той сигнальной башни на берегу моря.

Тут к беседующим приблизились другие сенаторы. Некоторые слышали последние слова полководца, и это усилило всеобщее восхищение.

Но Сципион остановил поток сладких словоизлияний, заявив, что главное мероприятие еще впереди.

В это время из-за дальних холмов показалось незнакомое войско и черной тенью поползло на равнину.

– Вот и пунийцы! – воскликнул Публий.

Понимая, что здесь нечто не так, сенаторы все же привычно поежились.

– А кто же их ведет? – с невольной дрожью в голосе попытался пошутить один из них. – Ганнибал или Магон?

– Если бы все было так просто! Соперник куда серьезнее: пунийцев возглавляет Гай Лелий! – воскликнул Сципион.

Гости усмехнулись, потешаясь над собственным страхом, но слово «пунийцы» еще долго мурашками ползало по их спинам.

– Взгляните, он наступает и с моря, – деловито произнес полководец. Со своего холма сенаторы увидели выстроившиеся друг против друга флотилии: старую сицилийскую эскадру и новую, построенную Сципионом в Остии, которую только что спустили на воду после зимовки.

– Записывайте вопросы, – сказал Сципион, – я отвечу потом, а сейчас – сражение!

Он покинул ревизоров и обосновался на заранее подготовленном наблюдательном пункте, где его сразу же окружили легаты.

Все пришло в движение. Громадные массы людей действовали согласованно, как члены одного организма. «Пунийцам» не удалось застать войско врасплох. Когда вражеские лучники приблизились настолько, чтобы атаковать «римлян», их стрелы с тупыми наконечниками ударились о сомкнутые щиты регулярного строя легионов. В следующий момент сразу и на суше, и на море началась битва, проходящая по всем правилам воинского искусства и со всеми исключениями из этих правил, присущими настоящей битве.

В группе Помпония не было дилетантов, всякий римлянин – воин, а каждый аристократ, кроме того – полководец. Однако здесь всем им было на что посмотреть.

Римская военная практика пяти столетий, опыт Фабия Максима, Клавдия Марцелла, Ганнибала, Газдрубала и греческая теория, встретившись в сознании Сципиона, переплавились его волей и талантом в новые формы, суммирующие все предыдущее и одновременно непохожие ни на что существующее. В одном этом игровом сражении было все: «Требия» и «Канны», «Метавр» и «Бекула», «Илипа» и «Новый Карфаген», «Кавдинское ущелье» и «Беневент», «Платеи» и «Граник», «Мантинея» и «Гавгамелы», а на море представало зрелище баталий при Эгатских островах и Милах. В совокупности же во всем происходящем властно звучало нечто новое, в воздухе гремело какое-то, пока неразличимое на слух, но угадываемое душой наименование грядущей битвы, которой предстояло прославить текущий век.

«Римляне», ведомые Публием Сципионом, конечно же, одержали верх. Но далась победа нелегко. Сражение продолжалось с полудня и до заката солнца. Перелом наступил только после морской победы флота адмирала Сципиона Гнея Октавия над эскадрой Лелия, возглавляемой Квинтом Минуцием, когда «римляне» высадили десант в тылу «пунийцев».

Лелий, как полководец, вызвал немалое удивление наблюдателей, поскольку на равных противостоял Сципиону. Множество хитростей применили оба вождя, их дуэль была особенно интересна потому, что они хорошо знали друг друга. Во всем блеске показали себя и легаты, честно поделенные поровну между обеими сторонами. Офицеры с поразительным чутьем реагировали на малейшие изменения обстановки и гармонично сочетали в себе уменье подчиняться и проявлять инициативу.

– Все, пунийцы побеждены, – подойдя на исходе дня к ревизорам, сказал Сципион, – и так будет всегда.

Сенатская комиссия целый час выплескивала похвалы, как фонтан в нимфее – брызги. Добрые слова достались всем. Многие, восхищаясь Гаем Лелием, опять-таки отдавали должное Публию Сципиону, умеющему выуживать таланты не только на Палатине, но и в низинах Рима. На это Публий возразил, что, во-первых, Лелий уже в испанскую войну стал маститым полководцем, а во-вторых, он живет как раз на Палатине с тех давних времен, когда еще скромные Лелии были клиентами Корнелиев Сципионов. Поэтому сегодня, по его мнению, «открытиями» следует считать новых легатов: Квинта Минуция Терма, Луция Бебия, Мания Ацилия Глабриона и Гнея Октавия, большинство которых, кстати говоря, с Авентина.

Между прочим, он похвалил и Марка Порция. Дело в том, что Сципион поручил проштрафившемуся квестору завершающую операцию сражения, и Катону, ненавидящему полководца и по идеологическим, и по личным соображениям, вопреки собственной воле пришлось принести ему в этот день окончательную победу. Причем, поставив в маневрах завершающую точку, эмоционально равнозначную восклицательному знаку, он возвестил об успехе Сципиона и в реальной битве, о его безоговорочной победе над политической оппозицией.

У комиссии больше не было вопросов, не осталось сомнений. Все наперебой восклицали, что только Публий Сципион может и должен одолеть Карфаген. Среди восторгов уже звучали напутствия, полководцу желали добрых знамений и удачи в походе. Настроение посланцев сената передалось легатам, от них – стоящим поодаль младшим офицерам, а затем распространилось на остальное войско. Тысячи людей ликовали, словно на триумфе по окончании войны. Пляска факельных огней, призванных продлить радостный день, усиливала праздничный эффект происходящего.

Улыбался и Сципион. Однако постепенно его лицо потускнело, на него легла тень озабоченности. Шумно смакуя все увиденное в провинции, сенаторы предвкушали в будущем не менее насыщенное времяпрепровождение. То один, то другой из них обращался к Публию с просьбой в последующие дни подробнее ознакомить его с чем-либо из арсенала войска, некоторые даже изъявляли желание вникнуть в греческие науки. Слушая их, Сципион все более хмурился. Наконец он прервал излияния их эмоций, сказав: