Текст книги "Сципион. Социально-исторический роман. Том 1"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 63 страниц)

2

Со следующего дня Публий стал обходить знакомых, отдавая визиты вежливости. В ходе этой кампании разошлась значительная часть его личной доли испанской добычи. При этом люди, которых он уважал, получали от него дары, имеющие в большей степени художественную ценность, чем материальную, а те, о ком он был не столь высокого мнения, довольствовались золотом или серебром на вес.

Общаясь в гостях со многими людьми, Публий гораздо глубже вник в настроения нынешнего Рима и, кроме того, завел несколько новых важных знакомств. Так, в доме Публия Назики он встретил тестя своего двоюродного брата Лициния Красса – личность весьма колоритную и приятную в общении. Наряду с тем, что Лициний был Великим понтификом, он и благодаря собственным достоинствам имел обширные связи в среде нобилитета. Это был человек лет сорока, среднего роста, совсем не полный, хотя и именовался Крассом, но, пожалуй, склонный к полноте, подвижный, жизнерадостный и любознательный. Посетив семью погибшего под Каннами товарища, Сципион познакомился с очень шустрым юношей, приходившимся погибшему двоюродным братом и носившим фамилию Квинкций Фламинин. Этот молодой человек был чуть ли не помешан на греках, и благодаря ему Публий существенно обогатил свою библиотеку.

Естественно, одним из первых Сципион навестил Марка Эмилия. Там он, наконец-то, по-настоящему рассмотрел свою предполагаемую невесту.

Эмилия, несомненно, была красива. Черты ее лица плавно переходили одна в другую, будто изгибы чудной мелодии, образуя гармоничную, законченную картину. Весь ее облик был проникнут благородством, утонченностью и изяществом. Но это была красота совсем иного рода, чем та, что поразила Сципиона прежде. Если бы он не встретил Виолу, то, конечно же, был бы очарован прелестью Эмилии, и она показалась бы ему совершенством, но теперь, при виде безукоризненных черт, мягко изогнутых линий, он тосковал в этом царстве пропорции и симметрии по вдохновенной творческой незавершенности красоты Виолы, полной спрессованных противоречий. На лице Эмилии его взгляд тихо и мирно покоился в блаженстве созерцания, но, когда он смотрел на Виолу, у него возникало чувство, какое бывает, если со скалы взираешь в пропасть, дна которой едва достигает взгляд: захватывает дух от восхищения и страха, жаждешь ощутить стремительный восторг полета в бездну, но невольно отшатываешься от края и отводишь глаза.

Округленность и завершенность, символизирующие красоту Эмилии, доставляя эстетическое наслаждение, парадоксальным образом усыпляли фантазию и в конечном итоге тормозили жизнь. По лицу Виолы взгляд пробегал порывисто и жадно, оно было сравнимо с омутом, со дна которого глубинные течения уносят далеко в подводное царство, на нем словно бы начертаны магические знаки, разгадкою ведущие в новый необъятный мир; и, сделав круг, взор уже не возвращался к началу, увлеченный тайной, он не мог остановиться и заходил на следующий виток, большего размаха. Согласно с этим движеньем по спирали с угрожающей неотвратимостью росли и чувства, в мгновенья достигая взрыва страсти.

Эмилия казалась восхитительным изображением Венеры на превосходной картине великого мастера, но Виола была сама живая богиня любви. Создавалось впечатление, что Эмилия когда-то в прошлых своих воплощеньях, если следовать Пифагору, пылала жестокой страстью, но теперь в ней осталось лишь мягкое сиянье спокойного ровного счастья, как воспоминание об оргиях бурной любви. Ее можно было уподобить вулкану, уже извергшему огонь и лаву и ныне флегматично дымящему белой струйкой теплого пара, а Виола жила в первый раз и являла собою сгусток жизненных сил.

Впрочем, Публий в попытке объяснить представший ему феномен слишком удалился в потусторонние нюансы. Эмилия очень обиделась бы, узнав его мысли, поскольку сама отнюдь не считала себя «потухшим вулканом», ей представлялось, что она полна сил, движенья и любви.

Кстати, Эмилия очень удачно вступила в общую беседу и своими познаниями, свежестью мысли пробудила у Публия любопытство. Вообще-то, он больше разговаривал с ее братом Марком, радуясь его первым признакам пробуждения интереса к жизни. Однако скоро красноречие Марка и родного брата Эмилии Луция – другого участника компании – померкло перед легкой, полнокровной, искрящейся мягким юмором речью сестры, и она стала главной собеседницей Публия.

Еще в Испании, предвидя этот визит, Сципион тяготился им. Во-первых, ему было неприятно, что тут его будут оценивать по тем качествам, которым сам он не придавал значения, считая их второстепенными, а во-вторых, проведя всю молодость на войне, он не привык к церемониалу светских салонов в части развлечения дам. Но в действительности все оказалось проще и приятнее, чем ему думалось. Эмилия отличалась всесторонней образованностью, почти не уступая в этом Публию, и что особенно его поразило, она широко освоила греческую культуру, даже философию, и знала чуть ли не все, известное ему. Правда, ее познания отличались свойственным женскому уму формализмом, однако некоторые положения прозвучали в ее интерпретации любопытно. Но наряду с эрудированностью она обладала и более важным качеством. У нее было особое чувство общества, тонкий такт позволял ей улавливать малейшие нюансы в настроении собеседника, благодаря чему она умело помогала ему разворачивать свиток разговора, каждым своим вопросом, замечанием или легкой шуткой подстегивая его фантазию. Приятная манера общения удачно дополнялась достоинствами ее голоса, не очень глубокого и не слишком звонкого, но весьма живого и приятного. Это был голос не любовницы, а друга. Особенно мило она говорила по-гречески на аттическом диалекте.

Под влиянием этого легкого изящного общения Публий в полной мере ощутил аромат мирной жизни и на некоторое время даже забыл о карфагенянах и Ганнибале. Однако он спохватился, что засиделся в гостях свыше нормы, диктуемой приличиями, и стал прощаться. Расставаясь с Эмилиями, Сципион пригласил главу дома провести следующий день в термах, заметив при этом, что он надеется в скором времени потерять подобную приятную возможность ради большего счастья и наивысшей чести. Намек очень понравился Марку Эмилию, поскольку говорил о положительном решении мучившего их обоих вопроса, так как, по правилам римской стыдливости, вместе в бане не могли мыться тесть и зять, так же, как и отец с сыном.

Уже в темноте возвращаясь в Велабр, Публий ощущал не просто радость от общения со столь прелестным созданием как Эмилия, а даже некоторую эйфорию. Он что-то насвистывал, хотя обычно не любил производить лишний шум, и подмигивал звездам, которые сегодня казались совсем близкими, будто сошедшими ради него со сфер, определенных им Эвдоксом. Вдруг он резко остановился, так, что раб налетел на него с разгона, не получив, впрочем, возмездия за неловкость ввиду внезапной озадаченности хозяина, и сказал: «Понял». Постояв некоторое время, он пошел дальше, но уже сосредоточенный, задумчивый.

Придя домой, Публий уединился в спальне, где он работал чаще, чем в таблине, открытом шуму и посторонним взорам, взял свиток со своими юношескими стихами и на полях написал: «Красота Эмилии замкнута сама в себе и представляет законченное целое, а красота Виолы открыта навстречу мужчине, властно тянет к нему свои щупальца и требует завершения в любви». Он несколько раз перечитал эту фразу, веря и не веря в то, что нашел разгадку тайны. «Неужели так просто и буднично объясняется тот великий праздник жизни, который дает уже одно только созерцание Виолы!» – думал он. В конце концов Публий решил, что раскрыл лишь одну сторону притягательной силы прекрасной иберийки, но как бы то ни было, отныне он в значительной степени развенчал ее красоту так же, как прежде разоблачил ее душу. Казалось бы, теперь можно было окончательно забыть об этой варварской жемчужине, но, увы, его угнетала все та же безысходная тоска, и, с удовольствием вспоминая Эмилию, он одновременно испытывал нестерпимое желание бежать в Остию, пересечь море в направлении Испании, разыскать Виолу и стать дикарем, лишь бы иметь возможность видеть ее.

Утром вечернее прозрение показалось Сципиону вздором. «Чего только не измыслит человеческий ум, когда его хозяину худо!» – усмехнувшись, воскликнул он и, чтобы окончательно избавиться от последствий ночных терзаний, направился к Капитолию. Поднявшись на холм, Публий вошел в храм Юпитера, но предаться возвышенным мыслям в таинственном полумраке, пронизанном божественным духом, как в былые дни, ему не удалось. Он стал слишком заметной фигурой, и теперь повсюду его преследовало внимание сограждан. Так было и здесь; едва он переступил порог храма, как попал в окружение жрецов, атаковавших его всевозможными расспросами. Когда их любопытство в какой-то мере было удовлетворено, Публий вспомнил о собственных делах и стал договариваться со служителями храма об организации масштабных жертвоприношений, запланированных им еще до похода в Испанию.

В подобной суете Сципион провел почти половину дня, и, обнаружив, что солнце уже высоко и вот-вот зазвенит колокольчик, возвещающий об открытии терм, он поторопился к Марку Эмилию. Как бы невзначай у самого входа ему встретилась Эмилия, которая очаровательно зарумянилась, отвечая с затаенной улыбкой на его приветствие. Публий слышал от некоторых людей, что Эмилия слишком надменна, и ее миловидность страдает, когда красавица отвердевает в мрамор статуи, но он, естественно, ничего подобного не замечал, поскольку перед ним она всегда выглядела по-особому. Сегодня Павла показалась ему еще краше, чем накануне, и, желая подольше полюбоваться ею, он вознамерился продолжить вчерашний разговор, но первая его фраза еще не успела выйти на свободу, как Эмилия, скользнув перед ним подобно солнечному блику, исчезла на женской половине, а вместо нее в атрий вошли два Марка: отец и сын. Голова Публия уже затуманилась первыми признаками влюбленности, в результате чего политическое чутье изменило ему, и он не усмотрел в поведении Эмилии рассчитанного хода, а потому был раздосадован ее быстрым уходом и не очень весело встретил друзей.

После взаимных приветствий и традиционных вопросов о самочувствии старший Эмилий ушел в боковую комнату собираться для прогулки, а младший набросился на Публия с вопросами о новых источниках информации для своего просвещения.

Когда возвратился в атрий глава дома, облаченный в торжественное одеяние, словно собрался в Курию, и в сопровождении многочисленной свиты рабов, молодые люди уже увлеченно беседовали, забыв все огорчения. Однако, увидев сенатора, Публий сразу встал со скамьи, показав готовность следовать за ним. Молодой Марк, которого пригласили только ради приличия, отказался от посещения бани, сославшись на свое увечье, как, впрочем, и на уже упомянутый обычай. Сципион предложил отправиться в наиболее престижные и комфортные термы, расположенные в Каринах, где по традиции в основном собирались нобили. Эмилий одобрил его выбор, и они двинулись в путь. На улицах им приходилось часто останавливаться, отвечая на внимание сограждан. Эмилий находил в этом удовольствие, а Публия, отвыкшего от городской жизни, такие задержки несколько раздражали, о чем он, естественно, не подавал вида.

Наконец они добрались до обширного комплекса помещений терм и, бросив рабу у порога по мелкой медной монетке в уплату за вход, одинаково низкую во всех банях, прошли на небольшой дворик с прилегающим крохотным садиком, скрывающим в своей тени три уютные беседки, откуда свернули в аподитерий. Там они разделись, сложили одежду в глубокие ниши в стене и, оставив рабов для ее охраны, только вдвоем, без свиты, проследовали в фригидарий. В бассейне, имеющем несколько уровней глубины, барахтались и плавали человек десять посетителей. Большинство из них было знакомо Сципиону, лишь двое, судя по всему, принадлежали иному сословию и держались особняком, ощущая свою инородность в здешнем обществе.

Марк Эмилий грузно бухнулся в прохладную воду и издал далеко не сенаторские возгласы. Публий сдержал крик, а избыток бодрости, приливающей к телу от соприкосновения с водой, обратил в движение и трижды энергичными рывками пересек бассейн. Потом, уже спокойнее, он поплавал еще некоторое время, наслаждаясь освежающим действием ванны, но, увидев, что Эмилий утомился и, пыхтя и отдуваясь, уселся на самой мелководной ступеньке водоема, расположился рядом с ним.

Публий не заводил речь о делах, из приличия предоставив инициативу старшему товарищу, и терпеливо восхвалял погоду, которая в этот ясный осенний день была действительно прекрасна и легка даже для самых больных людей. Эмилий тоже проявлял кажущуюся беззаботность, но теперь, под журчанье струй фонтана и плеск барахтающихся перед ними тел, заговорил о более насущном, чем безоблачное небо. В первую очередь он принялся благодарить Сципиона за доброе влияние на сына. Но Публий не стал долго выслушивать похвалы в свой адрес и при первой возможности прервал их поток, сказав:

– Это всего лишь первый шаг. Никакое дружеское участие не сделает жизнь человека полноценной, если он не будет заниматься общественно-значимой деятельностью. Я вижу нашего Марка авгуром или понтификом.

– Да, я слышал о твоем желании устроить его жрецом, – задумчиво произнес Эмилий, – но мои возможности здесь ограничены, разве что ты возьмешь его в вашу коллегию салиев… Рассчитывать на большее проблематично. Я переговорил с соответствующими лицами и убедился, что надежды можно питать лишь на будущее. Ты ведь знаешь: жречество – профессия в большой степени потомственная…

– Коллегия салиев – это лишь формальный почет, но не настоящее дело, я, например, частенько вовсе забываю, что являюсь жрецом. Потому о подобном поприще не стоит и говорить. Ждать мы тоже не можем: времени у нас мало. Дух Марка надломлен несчастьями, и его волевых усилий надолго не хватит, если не будет ободряющих успехов. Необходимо действовать немедленно.

– Что же ты предлагаешь?

– Возвратившись в Рим, я с удовольствием увидел, сколь возмужал мой брат Публий, прозванный за свой нос Назикой. Очень толковый юноша.

– Премилый молодой человек, но разве он способен нам помочь в этом деле?

– Мир имеет четыре стороны света. Регул сразу высадился в пунийской области, пренебрегая иными направлениями, и проиграл, я же начал расшатывать Африку с Нумидии… Ко всякой проблеме нужно искать подход и с Востока, и с Запада, с Юга и Севера. Да, кстати, Назика – юнец, а уже женат!

– Весьма шустрый парень, – скороговоркой нетерпеливо проговорил Эмилий, с трудом скрывая любопытство под маской сенаторской невозмутимости.

– Правда, на плебейке…

– Да, я знаю, на Лицинии.

– На дочери Великого понтифика.

– Ах! Клянусь Геркулесом, здорово ты подвел! – воскликнул Эмилий. – И ты думаешь…

– Я видел его. Этот добряк не так прост, как кажется, но я найду к нему подход. Надо же дружить с родственниками.

Эмилий хотел разразиться новым потоком благодарных славословий, но Публий, заметив, что их беседа привлекла нездоровое внимание окружающих, сделал «каменное» лицо. Марк насторожился, посмотрел вокруг и понял, чем вызвано беспокойство его молодого друга. Тогда они, не сговариваясь, прыгнули в воду, впрочем, кто прыгнул, а кто и бултыхнулся, и, получив новый заряд бодрости, вернулись в гардеробную, надели нижние туники и вышли во двор. Там еще было тепло, хотя зимнее ненастье уже стояло на горизонте. Разместившись на угловой скамье, где их невозможно было подслушать, они продолжили разговор.

– Позволь теперь мне проявить заботу о тебе, как только что сделал это ты по отношению к моему сыну, – сказал Эмилий. – Потолкуем о твоих делах. Как ты сам-то их оцениваешь?

– Я понял, что консульство они мне сдали без боя. И это меня настораживает: они готовят удар на другом направлении.

– Правильно мыслишь. За консульство с тобою бороться им не по силам, ведь ты вернулся в Рим победителем и народным кумиром, конечно, не без нашей помощи. Но консулат бывает разным. Оппозиция стремится ограничить твою деятельность в должности, и, в первую очередь, не допустить тебя в Африку. О твоем намерении переправиться на вражеский берег, хотя ты о нем официально не заявлял, знает даже последний нищий в Городе. Весь италийский воздух пронизан идеей эффектного завершения войны у стен Карфагена, и народ, тут-то ему зрение не изменяет, видит тебя и только тебя во главе ливийской экспедиции.

– А кого видит Фабий?

– После смерти сына ему некого тебе противопоставить, хотя, конечно, есть еще Валерий Левин, Клавдий Нерон, Ливий Салинатор, которых он, впрочем, тоже недолюбливает, но, по-моему, старик совсем помешался на своей осторожности и ждет, пока война в Италии угаснет сама собою.

– Этого не будет. Если мы станем бездействовать, Карфаген поднимет против нас Македонию, Азию и, может быть, даже Египет, не говоря уж о галлах, коих в мире существует бесчисленное множество.

– Да, конечно.

– Так, значит, Фабий не доверяет мне…

– Он слишком боится Ганнибала.

– Это потому, что он знаком с Пунийцем, но не знает Сципиона! Да, с кончиною Квинта Фабия младшего у меня потеряна последняя надежда перетянуть этот клан на свою сторону.

– Так вот, Публий, все твои соперники: и те, которые сомневаются в твоих силах, и другие, те, кто, наоборот, слишком верят в тебя – сходятся в одном желании: любыми мерами удержать тебя в Италии.

– Каковы конкретно их планы?

– Пока не знаю.

– Ну что же, мы поборемся. Народ за меня. Правда, прибегать к прямой помощи народа – это чересчур грубое средство…

– Да, плебс наш. Они надеялись, лишив тебя почестей триумфа, снизить твою популярность, но просчитались.

– И то верно, обидев нас, фабианцы еще сильнее приблизили к нам простой народ.

– А ты сам тяжело переживаешь эту неудачу с отказом в триумфе?

– Ничуть. Пусть у меня будет в жизни только один триумф, но над Ганнибалом, чем десять – над Газдрубалами. Вот перед солдатами действительно неудобно…

– Это лис, Валерий Флакк, все подстроил.

– Да, Фабий, несомненно, доволен своим учеником.

– Так ты догадался, что он действовал по заказу Максима?

– Он лишь изогнул дугой, нарумянил и подмаслил прямолинейные фразы старца. Да, вот что, Эмилий, проясни заодно мой взгляд на Манлия Торквата. По-моему, он был склонен поддержать нас.

– Он обязательно принял бы нашу сторону против Фабия, если бы не был безгранично предан третьей партии, а именно, своей собственной.

– А как он поведет себя в предстоящем деле?

– Что касается вопроса о триумфе, то тут согласие не требовало от него жертв, в чувстве же справедливости ему не откажешь. А вот по поводу похода в Африку он вряд ли выскажется положительно, ибо, как все старики, излишне боится риска.

– Значит, на него рассчитывать не стоит?

– Да, тут в лучшем случае нейтралитет.

– Нелегкая нам предстоит борьба.

– Да уж, есть над чем попотеть.

– Так идем, попотеем, – с этими словами Публий встал.

– Куда это?

– Как, куда? В тепидарий.

– Ах, ну конечно. Идем, попотеем.

Они возвратились в аподитерий, откуда прямо в туниках прошли в тепидарий, небольшое помещение с закрытыми матовыми стеклами окнами, подогреваемое четырьмя бронзовыми жаровнями. Расположившись на скамьях, друзья молча вкушали искусственный зной, сосредоточенно глядя на раскаленные угли в жаровнях, установленных в центре тепидария на прямоугольном возвышении. Однако окружающие, уже давно искоса посматривавшие на них, теперь сгрудились мощным клином и пошли в наступление.

Со всех сторон Публий услышал упреки своей замкнутости, лишающей сограждан возможности в более живописных, чем в отчете сенату, подробностях узнать о его испанских делах и порадоваться за успехи римского оружия. Ввиду безвыходности положения, Публий принял вызов и целый час с самым беззаботным видом рассказывал о наиболее забавных эпизодах испанской кампании. Особенно детально он поведал о своем визите в Африку, широко разнообразя изложение безобидными подтруниваниями над наивной впечатлительностью Сифакса и едкими остротами по адресу Газдрубала, который якобы так размечтался на пиру получить голову Сципиона, что объелся свининой, воображая, будто уже пожирает врага.

После этой эффектной истории кто-то воскликнул:

– Да, Корнелий, мы здорово здесь пропарились, причем не столько от тепла жаровен, сколько от смеха над твоими шутками! Не мешало бы теперь и ополоснуться.

Публий сразу встал, чтобы не упустить благоприятный момент прервать болтовню. Другие тоже зашевелились, медленно поднимаясь и нехотя расправляя разомлевшие суставы. Тут какой-то юноша с завистью в голосе сказал:

– Вовремя ты родился, Сципион. На твою долю выпали славные дела. А что останется нашему поколению?

– Как, что? – искренне удивился Публий. – Ты, как Александр, всех ревнуешь к славе, считая собственную персону более необъятной, чем вся ойкумена, но это не так, поскольку даже величайшие люди – всего только составная часть мира, и добрым делам всегда широк простор. При вас-то и начнется настоящая жизнь, достойная нашего Отечества.

Тут он всмотрелся в этого тщедушного молодого человека и узнал в нем эллинофила Тита Квинкция Фламинина. Не меняя интонации, он продолжил:

– Мы терпели неудачи, потому что при нас, нашими силами Республика росла, преодолевая переломный период отрочества, а вам предстоит воплотить свои таланты в жизнедеятельность взрослого государства.

– Ты, Публий, сравнил меня с Александром, и в самом деле моим любимым героем, – отозвался Фламинин, – правда, сравнил не в лучших его качествах, но, может быть, когда-нибудь ты удостоишь меня уподоблением ему и в достоинствах…

– Весьма охотно. Но будет еще лучше, если я сравню тебя не с Александром или Пирром, а – с Манием Курием или Клавдием Марцеллом.

Тем временем посетители тепидария в большинстве своем перешли в кальдарий, следующее банное помещение, предназначенное для принятия горячих ванн. Эмилий и Сципион сами, без помощи рабов, натерлись оливковым маслом и последовали за остальными в кальдарий. Там они встали в неглубокий круглый бассейн с мощным фонтаном посередине, в растекающихся теплых струях которого несколько человек смывали пот – плод усилий предшествующего часа. Друзья ополоснулись под этим душем и погрузились в горячую воду основного бассейна, причем Публий по обыкновению выбрал место поближе к входной трубе, из которой поступала свежая вода.

Глядя на младшего товарища, Эмилий никак не мог узнать в нем теперь бесшабашного остряка, совсем недавно развлекавшего целую толпу веселыми россказнями, он был сумрачен и сосредоточен. Два-три раза Публий ответил Марку невпопад, после чего тот перестал его тревожить. Так продолжалось долго. В залах терм уже зажгли многочисленные светильники, пришли новые посетители, прежние разошлись, а Сципион все так же монотонно плескался в мутных волнах.

Наконец он выбрался на каменный пол и сказал Эмилию:

– Я знаю. Идем.

Немного обсохнув в тепидарии, они вернулись в холодный бассейн, и Публий, сразу повеселев, с размаху бросился в его воды. Эмилий не рискнул после горячей ванны принимать холодную и, кутаясь в тунику, присел на бронзовую скамью. Публий, совершив несколько кругов вдоль берегов водоема, как гладиатор на арене перед боем, стал агитировать товарища отведать даров Нептуна или, точнее, кого-то из его легатов, отвечающего за пресные водоемы. Эмилий отнекивался. А Публий принялся красочно восхвалять орнаменты и картины на стенах. Он напыщенно восторгался уродливыми триремами, бороздящими блеклую синюю краску, дельфинами, прыгающими выше бортов, и забавными морскими конями неестественной величины, везущими в упряжке крылатых купидонов. Эмилий от неожиданности даже не сразу сообразил, что его друг просто-напросто пародирует поэтов. Между тем Публий подошел к Марку и, ткнув рукою в круглый живот одного из купидонов над его головой, сказал:

– Вот с этим типом я недавно познакомился, но об этом после.

– Да, сначала объясни, что ты узнал в кальдарии.

– Помнишь, я тебе говорил о сторонах света?

– Помню. Причем ты здорово допек меня такими умствованиями.

– Вкуси еще. Я сделал новое открытие: оказывается, можно с одного направления, скажем с Юга, разом атаковать и Азию, и Европу.

– А кто же Юг?

– Для ответа пройдем на север, в нашу беседку.

Они надели поверх туник плащи, так как вечером уже было прохладно, и вышли во дворик.

– Так вот, Эмилий, – заговорил Сципион, когда они сели на скамью, – разрешить мою задачу, так же, как и твою, нам поможет Лициний Красс. Насколько я понимаю нынешнюю обстановку, народ не доволен прошлогодним бездействием консулов и не допустит повторения такой ситуации, особенно теперь, ободренный успехом в Испании.

– Да, это так. Одно консульское назначение должно быть вне Италии.

– А где именно? По-моему, только в Африке. Или в Сицилии. Для Фабия здесь есть разница, а для меня Сицилия и Африка в данном случае почти одно и то же.

– Да, но консулов двое, и тебя попытаются оставить в Италии.

– Значит, второй консул также должен быть нашим человеком, готовым уступить мне дорогу.

– У меня есть достойные кандидатуры, но все они патриции, а ведь твой коллега должен быть плебеем. Попробовать молодого Семпрония? Впрочем, нет, он слишком зелен.

– Вот я и подумал о Лицинии.

– Да, пожалуй, человек уважаемый и нам подходит. Но удобно ли к одному лицу обращаться с двумя просьбами?

– А у нас не две просьбы, а всего лишь одна, и тут же вознаграждение за нее. Он сделает нашего Марка жрецом, а мы за это продвинем его в консулы. Мы на подъеме, и с нашей поддержкой он обязательно пройдет.

– Насколько ты вырос и возмужал как государственный человек, Публий, – заметил Эмилий. – Рядом с тобою даже я чувствую себя мальчишкой! Но все же нам придется просить Лициния уступить тебе ведение войны.

– Совсем нет.

– Почему?

– Разгадка все в том же выбранном мною имени. Ты забыл, что Красс – Великий понтифик, а потому ему всегда полагается быть в Италии, особенно в нынешних условиях, когда народ напуган многими несчастьями и придает особое значение чистоте и правильности священнодействий. Так что Красс обязательно останется в Италии, а, значит, я отправлюсь в Африку. В вопросе о столь великом деле, как завершение войны, я не удовольствовался бы простой договоренностью, блеск славы слишком соблазнителен и затмевает клятвы, но на Красса наложены более осязаемые узы, чем слова обещаний.

– Да, Публий! Я старался удержаться от особых похвал тебе из педагогических соображений, опасаясь, что ты по молодости излишне возгордишься, но сейчас не могу молчать. Ты не только умнее меня, но и гораздо старше, несмотря на малочисленность лет.

– У каждого свои достоинства и слабости, потому не стоит сравнивать людей за пределами отдельных качеств.

– Но у тебя-то недостатков нет! Ты во всем любого превосходишь!

– Ну да! Где уж мне. В своем-то возрасте я все еще не женат и, между прочим, рядом с твоею дочерью, выражаясь твоими словами, чувствую себя мальчишкой.

– Это ты-то?

– Я. И сегодня весь день провел балбесом, говоря с обладателем бесценного сокровища о пошлой политике. А ведь шел-то я сюда совсем с другою целью.

– С какою же?

– Теперь уж поздно отступать, сознаюсь: просить руки Эмилии Павлы.

– И просишь?

– Еще как! Сильнее Африки!

– Ну так бери ее хоть завтра, и руку, и все остальное, кроме души, которая уже давно лежит у тебя за пазухой.

– Завтра, пожалуй, не сумею, а вот в ближайшие ноны обязательно приду.

– Ну и отлично! Если только она раньше не скончается от любви к тебе. Вот видишь, я устраняю твой последний недостаток, и отныне, то есть с будущих нон, ты станешь совершенством.

– Но благодаря тебе и твоей племяннице. Так и всегда человек может достичь совершенства, только объединившись с другими.