Текст книги "Сципион. Социально-исторический роман. Том 1"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 47 (всего у книги 63 страниц)

3

В том году война словно взяла передышку перед завершающим рывком. В Италии, как и в Африке, не произошло сколько-нибудь значительных сражений. Магон, учтя трагический опыт брата Газдрубала, избегал встречи с противником в открытом поле и ограничивался подрывной работой среди италийских народов. Так, ему удалось посеять смуту в Этрурии. Но консул Корнелий Цетег быстро расправился с заговором, причем, действуя мирными средствами, через суд, то есть, используя не силу, а закон, словно войны уже и не было. В Бруттии второй консул Семпроний Тудитан вступил в бой с Ганнибалом, но был оттеснен к своему лагерю. Затем он вызвал на помощь проконсула Публия Красса и с удвоенным войском взял реванш у Пунийца. Ганнибал укрылся в Кротоне, а Семпроний при пассивности соперника овладел несколькими бруттийскими городами. В провинциях и вовсе все было спокойно, словно народы даже самых отдаленных земель затаились, ожидая вестей из Африки.

В политической жизни Рима также произошел спад. Государство сделало выбор, спорить теперь было не о чем, следовало идти намеченным курсом, сложив усилия всех партий и группировок, чтобы преодолеть возникающие на пути препятствия. Сторонники Сципиона безраздельно господствовали в сенате, на форуме и в комициях. Только непреклонный старец Квинт Фабий Максим не мог смириться с поражением и с прежним упорством предрекал государству крах, если не будет отозван обратно Сципион. Но, не имея уже физических сил для борьбы, не будучи способным выдерживать нагрузку официальных выступлений, он пытался воздействовать на окружающих скорбным обликом и входил в Курию с пророческим видом Аппия Клавдия Слепого.

Единственным развлечением для любителей форумной шумихи стала демонстративная политическая дуэль цензоров Марка Ливия Салинатора и Гая Клавдия Нерона, когда они поочередно на разные лады низводили друг друга в разряд худших граждан. Чисто эмоциональный характер этих многочисленных актов, направленных против коллеги, подчеркивался отсутствием их правового статуса, поскольку цензорские решения приобретали силу закона только при единодушии обоих магистратов. Совсем недавно Ливий и Клавдий прославились, разгромив совместными усилиями Газдрубала Барку. Тогда они в интересах Отечества смирили свой нрав, подавили взаимную неприязнь и действовали согласованно, как братья. Но теперь их ненависть вырвалась наружу, приняв уродливые формы, тем самым вызвав недовольство сенаторов и насмешки народа. Немедленно этим попытались воспользоваться плебейские трибуны, чтобы пошатнуть авторитет цензорского звания вообще, а заодно упрочить собственное влияние. Но их разрушительная деятельность была пресечена сенатом, господствовавшим в политической жизни Рима после краха под Каннами и у Тразименского озера ставленников тех сил, которые опирались на инстинкты толпы.

Выборы магистратов не вызвали былых волнений. Довольно легко на высшие посты прошли кандидаты ведущей группировки. Консулами стали Гай Сервилий Гемин, получивший по жребию в управление Этрурию с Лигурией и соответственно – войну с Магоном, и Гней Сервилий Цепион, отправившийся в Бруттий против Ганнибала. Важная с точки зрения обеспечения войны в Африке должность сицилийского претора досталась Публию Виллию Таппулу, который, принадлежа незнатному роду, выдвинулся благодаря поддержке Корнелиев и Цецилиев. В Сардинию поехал претор Публий Корнелий Лентул, в Испании остались прежние военачальники. Сципиону же почти единодушно продлили империй не на год, а до окончания войны в Африке, и по случаю начала его похода совершили молебствие, призвав богов дать удачу полководцу, войску и всему народу римскому.

При бесспорно благоприятном для Сципиона распределении магистратур, соратники в столице оказали ему дополнительную услугу, добившись назначения Марка Помпония командующим сицилийским флотом. Сорок кораблей осталось у пропретора Гнея Октавия для охраны побережья Сардинии, столько же получил для защиты италийских берегов претор Марк Марций Ралла – оба флотоводца принадлежали к числу новых друзей Публия. Правда, Сципион предпочел бы иметь перечисленные эскадры не где-то в соседних странах, хотя и под командованием своих единомышленников, а у себя в гавани под началом Гая Лелия, но на такой шаг Рим, наученный катастрофами времен первой войны с пунийцами, пойти не мог, дабы не лишиться в случае неудачи сразу всех морских сил.

4

Зима в Ливии почти не препятствовала ведению боевых действий, разве что возникали сложности с фуражом. Поэтому римляне продолжали осаждать Утику. Для такого крупного и богатого города несколько месяцев изоляции не доставляли особых тягот, а предпринимать штурм с двумя вражескими войсками в тылу, конечно же, не имело смысла. Но Сципион ожидал от этой затеи существенных результатов в будущем, а пока использовал осадные работы для поддержания бодрости воинов и отвлечения внимания противника. Карфагеняне всю зиму сидели в лагере, не рискуя показываться за частоколом, а с нумидийцами сохранялось перемирие. Сципион решил принять вызов Газдрубала и посоревноваться с ним в хитрости, так что масштабные, торжественно обставленные, но лишенные реального содержания переговоры с Сифаксом шли полным ходом не первый месяц.

Отсутствие ярковыраженных действий способствовало нарастанию внутренней энергии в войсках. Громадные силы пунийцев, стоящие в семи милях от римского лагеря, будили фантазию в окружении Сципиона, особенно среди молодых легатов. Офицерам казалось недопустимым терять время в столь угрожающей ситуации, и головы их полнились экстравагантными планами разъединения, окружения и уничтожения противника. Одни советовали проконсулу разделить войско, чтобы увести карфагенян и нумидийцев в разные стороны, а затем с помощью флота, используя более короткий морской путь, снова объединиться и напасть на одного из врагов, другие предлагали высадить десант в царстве Сифакса и тем отвлечь его от основных событий, а третьи сочиняли интриги, посредством которых можно было бы поссорить царя с Газдрубалом. Выслушивая их, Публий вспоминал свои юношеские идеи о том, как, например, ложной атакой заманить Ганнибала в засаду среди самнитских ущелий, и подавлял улыбку. Но все же он терпеливо вникал в замыслы соратников, некоторых при этом слегка критиковал, других хвалил и всех вместе просил не особенно беспокоиться, заверяя их в скорой победе. Однако даже в кругу ближайших друзей Сципиона нарастала тревога. Но и Лелию, и брату Луцию или недавнему консулу Ветурию Филону он пока не мог сказать что-либо определенное и противопоставлял их опасениям только личное спокойствие и веру в свои силы. Публий неизменно говорил: «Мы обязательно что-нибудь придумаем. Я в этом не сомневаюсь. Мы на пороге успеха, подождем еще немного, победа уже зреет в небесах».

Тем временем Сципион проявлял все больший интерес к переговорам с Сифаксом, причем не к самой дипломатической их части, а к побочным следствиям. Расспросив как-то случайно одного из конюхов своего гонца, он узнал от него много любопытных подробностей о привычках и распорядке нумидийцев. Тут же выкупив наблюдательного слугу на свободу, Публий предложил ему для видимости исполнять прежнюю роль, и снова отправил его с делегацией. Вскоре Сципион стал соглашаться на значительные уступки царю и, воспользовавшись оживлением во взаимоотношениях, наполнил его лагерь шпионами. Опытные центурионы под видом прислуги посланцев проконсула разгуливали по расположению вражеского войска, пронизывая наблюдательным оком все закоулки, в то время как солидные легаты заседали в роскошном шатре и ублажали царскую персону софистическим словоблудием. При этом использовались всяческие ухищрения. Так, однажды римляне сделали вид, будто нечаянно упустили коня и, гоняясь за специально обученным убегать от них животным, разбрелись по всему лагерю. Постепенно нумидийцы привыкли к их присутствию и потеряли бдительность. Лишь однажды произошел опасный инцидент, едва не раскрывший африканцам глаза на проделки римлян.

Случилось так, что в одном из слуг возглавлявшего делегацию Гая Лелия нумидийцы заподозрили Статория, некогда обучавшего войско Сифакса италийскому строю. Но пока они морщили лбы в усилии осознать, как мог такой человек оказаться в столь жалком положении, Лелий, мгновенно заметивший их смущение, за что-то придрался к Статорию и избил заслуженного центуриона, словно последнего раба, чем устранил всяческие сомнения африканцев, уверовавших, что перед ними действительно всего лишь ничтожный раб. На том дело и кончилось. А вечером на пирушке Статорий весело рассказывал забавный эпизод самому Сципиону, перемежая здоровый смех со стонами от боли в рассеченном розгами теле.

Вскоре Сципион в совершенстве знал расположение ворот, улиц и постов в нумидийском стане, часы завтрака, обеда, сна, активности и ленивого безделья, более того, все это стало известно и его воинам.

А африканцы, всегда пребывавшие в дурных отношениях с дисциплиной, теперь, уверовав в скорый мир и добровольный уход римлян, вовсе разомлели под первыми лучами весеннего солнышка.

Газдрубал, будучи доволен, что заманил Сципиона в бесплодные переговоры и тем самым принудил к бездействию, почивал на лаврах торжествующей хитрости. Он сосредоточил внимание на Сифаксе, который под его опекой действительно успешно противостоял ухищрениям римлян, но не заметил, как Сципион запустил щупальца в недра союзного войска.

Таким образом, Сифакс, убаюканный обильной дипломатией, счастливый тем, что ему вроде бы удалось выйти из щекотливого положения, воспринимал окружающее сквозь радужную оболочку надежд, а Газдрубал полагал, будто римляне упустили свой шанс, и сам готовился перейти в наступление. Сципион стал восприниматься противниками как пассивная фигура.

Между тем однажды в искрящийся погожий день, находясь в окружении друзей, Публий воскликнул:

– Вот и весна! На Этне тает снег, журчат ручьи в горах. Зеленеют призывно луга… Пора и людям встрепенуться…

Легаты с надеждой воззрились на своего непредсказуемого полководца.

– Мне наскучила возня с Сифаксом, – продолжал Публий, – соседство пунийцев и собственное войско делают его глупее, чем это можно выдержать. Я думаю, пора прекратить бесполезные переговоры.

– Они с самого начала блудили в лабиринте без выходов, – косвенно подтвердил высказанное мнение один из легатов – Луций Бебий.

– Да, но мы сделали подкоп и выбрались из лабиринта, – усмехнувшись, заметил Сципион. – Итак, мы заканчиваем эту комедию? – переспросил он после некоторой паузы.

Легаты выразили согласие и с любопытством ожидали дальнейшего.

– А как лучше всего сорвать переговоры? – снова обратился Публий к офицерам.

– Невелика хитрость, – сказал Луций Сципион, – надо выдвинуть заведомо неприемлемые условия.

– И оказаться ответственными за разрыв? – подхватил Публий. – Нет, Луций, наоборот, следует согласиться с самыми экзотическими запросами оппонента. Ты не раз видел, как хищный зверь преследует отступающего врага. Так и людская природа обращает человека в хищника, когда соперник проявляет слабость… Нет уж, по-настоящему во всем виновен африканец: сдержи он данное мне в Сиге слово, война близилась бы к завершенью, а сам Сифакс навек остался бы великим царем… Ну, конечно же, не более великим, чем наш друг Масинисса, – уточнил Публий, с улыбкой взглянув на нумидийца, прочно утвердившегося среди ближайших сподвижников полководца. – Так вот, очень провинился царь Сифакс, ему и отвечать за все: и за поражение, и за горе-дипломатию.

На следующий день к нумидийцам отправилось особенно пышное посольство. Римляне торжественно заявили царю, что долее неопределенность продолжаться не может и необходимо принять решение. Со своей стороны они будто бы сделали уступки и теперь ждут ответного шага от Сифакса. Нумидиец обрадовался радикальному повороту событий, засуетился, принялся совещаться с Газдрубалом. Обнаружив столь серьезное намерение римлян достичь согласия, даже карфагенянин поверил в возможность мирного завершения войны. Но при виде податливости противника взыграла пунийская жадность, и Газдрубал стал выдумывать все новые условия, чтобы побольше выгадать на продаже внезапно вздорожавшего мира. Сифакс вдруг тоже возгордился собственным успехом и начал посматривать на римлян свысока. В итоге, Сципион получил существенно изуродованный проект договора, отвергнуть который в данной ситуации посчитал бы своим долгом любой политик.

Римляне объявили, что при вопиющей недобросовестности партнеров по переговорам, они не видят иного выхода из создавшегося положения, кроме возобновления военных действий. Сифакс, услышав это, узрел свою оплошность, но было уже поздно, мир не состоялся.

А римляне сразу взялись за дело. Они спустили на воду корабли, проведшие зиму на берегу, взгромоздили на них стенобитные и метательные машины и отправили к Утике. Туда же были посланы две тысячи легионеров, без промедления занявших стратегически выгодную возвышенность перед городской стеной. Столь решительно в этот раз готовились римляне к штурму, что население Утики забеспокоилось по-настоящему. Во всем угадывался твердый план осаждавших, какая-то особая задумка, ведь не стали бы они слепо повторять безуспешные попытки прошлого года.

Сифакс проводил это время, предаваясь досаде и укорам совести, потому не проявил интереса к маневрам противника. Газдрубал же, сбитый с толку недавним поведением римлян и снова упустивший инициативу, несколько растерялся и с тревогой наблюдал за действиями Сципиона, не рискуя что-либо предпринять, справедливо опасаясь какой-либо западни со стороны своего матерого соперника.

Такое состояние заторможенности, своеобразного пробуждения африканцев, перехода от сладких снов о легком мире к осознанию реальной жизни во всей ее жестокой неприглядности, могло продлиться один-два дня. И именно в этот краткий период, подготовленный им за долгие месяцы дипломатических трудов, Сципион намеревался решить исход дела.

В конце дня проконсул, собрав в претории легатов и трибунов, объявил свой план. Офицеры, выйдя от полководца, в необходимом объеме оповестили о предстоящем центурионов, те что-то сказали воинам, и в лагере началась скрытая работа. Некоторое время все делали вид, будто ничего не происходит, но особая сосредоточенность, проникшая в выражения лиц, позы и движения, свидетельствовала об обратном. В сумерках зазвучали трубы. Началось построение. Каждый молча, без суеты занимал привычное, предназначенное именно для него место, а вокруг тотчас группировались другие. Попадая в узкую ячейку строя, человек менялся: пропорционально сокращению приходящегося на его долю пространства сжимался круг интересов и забот. Отец, сын, муж, брат растворялись за пределами лагеря, а под знамя манипула вставал солдат. Пестрая толпа людей превращалась в однородное войско. Еще час назад в палатке или у костра кого-то могли одолевать сомнения, но теперь таковые исчезли: сомнения возникают там, где есть выбор, а в бою выбирать может только полководец, остальные функционируют в границах сужающихся согласно иерархии рамок приказов. Сейчас никто не думал о тройном превосходстве врага, никто не испытывал страха; не мысли и чувства руководили поведением солдат, а дисциплина, основанная на привычке и вере в своего полководца и Отечество. Когда же был сообщен пароль, когда Сципион на белом коне, светлевшем, как призрак, в уже сгустившемся мраке, проследовал вдоль шеренг и произнес ободряющие слова, в войске зародилось ощущение грандиозности происходящего, которое, сплотив тридцать тысяч человек, в тридцать тысяч раз превосходило значением частные дела, и волной вдохновения пошло по рядам, постепенно охватывая всю массу. Силы каждого воина, проникнутого энергией окружающих, множились, сливаясь в общий поток, и войско представало единым, безмерно могучим существом, в котором отдельные частицы, утратив, казалось бы, себя, в новом качестве целого неожиданно приобретали гораздо больше прежнего.

На исходе первой стражи были потушены редкие факелы, и римляне, развернувшись, приняли походный порядок и двинулись вперед. Колонна, как змея, поползла в ночь, чтобы, подкравшись под покровом тьмы, ужалить уснувшего врага.

Достигнув около полуночи стана Сифакса, Сципион отделил половину армии и оставил ее Гаю Лелию, а сам с другой частью направился к лагерю Газдрубала.

Этой ночью, в самую сладкую ее пору, нумидийцы вдруг стали пробуждаться от криков стражников или испуганных возгласов очнувшихся ранее соседей. Они еще не успевали воспрять от сна и осознать происходящее, как их уже постигало ощущение беды, и необъяснимый страх словно сквозь поры проникал в недра человеческого существа. Африканцы с лихорадочной поспешностью выскакивали из шатров, и их скованным мраком глазам вдруг представало ослепительно яркое зрелище. По лагерю, будто живой, метался желто-красный свет. Хлопая крыльями на ветру, словно гигантская жар-птица, огонь яростно рвал тростниковые хижины. Пожар организованно шагал по рядам, методично переступал от шатра к шатру, от окраин продвигаясь к центру. Можно было подумать, что огонь записался к кому-то в наемники и теперь, подчиняясь могущественному властителю, стройными фалангами со всех сторон наступает на противника.

Нумидийцы бросились тушить пламя, но никак не могли совладать со стихией. Куда бы они ни кинулись, всюду их встречал огонь. Кроме того, по злой воле каких-то божеств иссякли все источники на территории лагеря. Некоторое время африканцы, схваченные за горло едким дымом, хаотично скитались в трущобах пожара, пытаясь ловить отдельные костры в слоновьи шкуры. Но постепенно сквозь смрад и гарь, заполнившие, казалось, не только воздух, но также головы и души, проступало инстинктивное прозрение: люди начинали понимать, что не палатки и пожитки нужно им спасать, а самое близкое – жизнь. Ужас лавиной нарастал над лагерем. Вопли страха слились с ревом и визгом обожженных. Вдобавок ко всему, несчастным мерещились какие-то привидения, бесшумно скользящие между пылающих шатров, которые внезапно возникали рядом с теми, кто был занят борьбой с пожаром, и прикасались к ним таинственным жезлом, исторгающим предсмертный вопль из жертв.

Обезумевшие африканцы ринулись к воротам, но у всех выходов их встречала смерть. Погибая, многие из них в кошмаре происходящего даже не осознавали, что сражены стрелами, копьями и мечами римлян или мстительных нумидийцев Масиниссы.

Когда Сципион из засады возле карфагенского вала увидел грязно-красное зарево, куполом раздвинувшее ночь над лагерем Сифакса, он велел дать условный сигнал, и его воины согласованными перемещениями рассредоточились вокруг расположения противника.

Вскоре за частоколом началась возня: пунийцы заметили пожар у союзника. Захватив, что попало под руку, они беспорядочными толпами стали высыпать за ворота и торопиться на помощь друзьям.

Выпустив достаточное количество врагов, вооруженных лопатами и ведрами, римляне окружили их и почти мгновенно изрубили. В то же время другие отряды атакующих заняли все выходы из лагеря, так как в суматохе пунийцы забыли об их охране, а третьи ворвались внутрь и подожгли деревянные строения.

Римляне старались производить как можно меньше шума, а в возникшем гаме трудно было отличить вопли погибающих на острие меча от возбужденных криков борющихся с огнем, потому во вражеском стане до сих пор еще не поняли, что войну с ними ведет не природная стихия, а человеческие воля и расчет. Кто-то из карфагенян по-прежнему стремился выручить нумидийцев, кто-то был поглощен тушением собственных жилищ, а некоторые только просыпались и удивленно терли слезящиеся от дыма глаза. Прежде чем пунийцы уловили суть дела, их лагерь так же, как и союзный, превратился в сплошное пожарище. Бревенчатые избы карфагенян вспыхивали не столь легко, как тростниковые шалаши нумидийцев, но зато, занявшись, полыхали гораздо жарче. Сначала пламя, словно в любовной игре, лизало их стены, потом, распаляясь, страстно рвалось внутрь через проемы и в завершение неистово крушило фундаменты, перекрытия, людей, их скарб – все тонуло в тучах смрада и рассыпалось прахом. Повсюду слышался хищный хруст челюстей огня, и жутко вторили ему стоны обожженных жертв.

Здесь римляне не успели засыпать колодцы, но в такой ситуации они были бесполезны. Люди оказались бессильны против оружия Вулкана, и их беспомощность выразилась в паническом ужасе, охватившем застигнутое врасплох войско. Истошный вопль стоял над лагерем, вобравший в себя тысячи криков боли и отчаянья. Словно заразившись всеобщим страхом, мрак ночи, корчась над гигантскими факелами, пятился к небесам: отступала темнота, улетая прочь от проклятого места.

Лишь римляне, ничего не страшась, со змеиным хладнокровием продолжали свое дело. Огонь – их оружие и союзник. Даже если он и бросал кому-либо из них сноп искр в лицо или обжигал плечи, это воспринималось как дружеское приветствие. Воины радовались следам таких, пламенных объятий, как боевым ранам, всегда являющимся свидетельством славы и предметом гордости пред соотечественниками.

В пределах лагеря римляне наравне делили власть с Вулканом, а за его границами были полными хозяевами. Вал окружала двойная живая цепь легионеров, посредством которой Марс настигал пунийцев, избежавших пасти огня. Еще дальше, за пехотными рядами, в полях рыскала конница, ловившая всех тех, кто не отзывался на пароль. При этом несколько подразделений Сципион оставил в резерве для массированной атаки в случае попытки организованного прорыва неприятеля. Публий очень хотел изловить Газдрубала, надеясь, что в этом случае Сифакс, которого он приказал Лелию оставить в живых, склонится на его сторону. Действительно, за ночь римляне погасили две-три вылазки карфагенян, но об их полководце ничего не было слышно.

Когда солнце еще из-за горизонта, как бы из-под земли, тронуло пробными лучами небеса, и те радостно зарделись в предвкушении дня, нумидийский лагерь уже сгорел дотла, а пунийский светился отдельными кострами, дымился и бессильно краснел головешками тлеющих бревен. То здесь, то там из груды развалин выбирались обгорелые люди и, шатаясь, шли сдаваться победителям. Римские солдаты сновали среди руин и разгребали пепел в поисках отбросов с пиршественного стола пожара. Обжигаясь и ругаясь, они выкапывали из дымных куч бесформенное оплавившееся серебро и остатки оружия. Всадники удвоили рвение и, стаями проносясь по окрестностям, хищно высматривали в молочном утреннем свете беглецов и нумидийских коней, вырвавшихся на волю в результате катастрофы.

Оба пунийских войска были уничтожены в одну ночь. Они не сумели ни по отдельности противостоять двойному натиску пожара и противника, ни помочь друг другу. Оказалась в бездействии и Утика. Из города видели багровое зарево над лагерями союзников, но ничего не могли поделать, так как римляне прочно блокировали их и с суши, и с моря. Около сорока тысяч карфагенян и нумидийцев погибло, пять тысяч попало в плен, остальные в страхе рассеялись по стране. Правда, спаслись их полководцы. Сифакс с небольшим отрядом пробился на свободу, а Газдрубал ускользнул благодаря какой-то хитрости. Сципион, опросив пленных, пришел к выводу, что карфагенянин, после неудачных попыток наладить порядок в лагере или прорвать фронт атакующих, отсиделся в укромном месте, а когда у римлян от утомления и сознания победы притупилась бдительность, просочился сквозь ослабленные заслоны.

В ближайшие сутки после жаркой ночи Сципион предоставил войску отдых. За это время были рассортированы пленные, среди которых оказалось много знатных карфагенян, включая представителей совета ста четырех, и поделена добыча, полностью отданная в распоряжение солдат.

Не желая затягивать возню с захваченным имуществом, проконсул приказал сжечь большую часть пунийского оружия, посвятив его Вулкану. Когда при всеобщем радостном оживлении вечером запылал костер, вновь напомнивший драму предыдущей ночи, Публий, глядя на снующие языки пламени, сказал обращаясь к своим друзьям:

– Почтим славного ремесленника, который, несмотря на хромоту, вовремя успел к нам на помощь.

В тон ему отозвался Марк Минуций Руф, сын погибшего при Каннах полководца:

– Нам скоро не останется места рядом с тобою, Корнелий, – заметил он с забавной озабоченностью, – ведь ты все более окружаешь себя богами: в Испании тебе служил Нептун, а здесь – Вулкан.

– Ты забыл упомянуть Великую Матерь богов из Малой Азии, низвергшую недавно Фабия, – улыбнувшись, дополнил Руфа Гай Лелий.

Шутили легаты и с солдатами, столь же щедро поощряя их остротами, сколь и наградами.

Однако, подогревая вокруг себя хорошее настроение примером собственной жизнерадостности, Публий не забывал о делах. Его разведчики напали на след Газдрубала, укрывшегося в небольшом пунийском городке, куда теперь собирались остатки разгромленного войска. Сципион разыскал среди пленных уроженцев этого города и отправил их в качестве негласного посольства к соплеменникам. О Сифаксе стало известно, что тот с несколькими тысячами воинов заперся в крепости в двух десятках миль от римлян. Стараясь воспользоваться моментом, когда пошатнулся авторитет царя, Публий поручил Масиниссе объехать близлежащие нумидийские земли, некогда принадлежавшие его царству, и умелой агитацией добиться отпадения населения от Сифакса. Там же он должен был набрать добровольцев для своей конницы, в которую уже были включены многие желающие из числа пленных. Эта задача упрощалась тем, что лошадей и снаряжения после вчерашней победы было предостаточно.

Утром Сципион отправил легионеров в основной лагерь, Масиниссу с его отрядом – к границам Нумидии, а сам с италийскими всадниками и легкой пехотой двинулся в глубь страны на поиски Газдрубала. Кое-кто выражал удивление этой поспешностью, но таковым Публий сказал, что над зданием их победы еще нет крыши, а голые стены не защитят от непогоды. На пути римлянам встретилась делегация города, в котором обосновались остатки вражеского войска. Пунийцы напыщенно приветствовали Сципиона, заверили его в своей ненависти к карфагенянам и пообещали сдать ему город и даже – схватить Газдрубала.

Но матерый карфагенянин вовремя учуял опасность и бежал из западни. При этом Газдрубал решительно направился прямо в столицу.

В Карфагене с известием о катастрофе, постигшей войско, тревога сменилась паникой, опасения – ужасом, надежда – отчаяньем. Гроза, некогда прогремевшая над Римом, теперь вдруг разразилась ураганом над Карфагеном, стоны и плач римских матерей и жен пятнадцать лет спустя после каннского побоища эхом отозвались в сердцах карфагенских женщин, рыдающих ныне над жертвами пожарища. Но если в свое время римляне, обращая взор к богам, могли взывать к справедливости, то пунийцы видели в небесах начертанное огненными знаками страшное слово «возмездие» и понуро опускали головы. Впрочем, собственное злодейство забывается быстро, а потому сегодня многие в Карфагене видели захватчика уже в Сципионе, и его именем пугали детей. Однако и Ганнибалу здесь тоже порядком доставалось за то, что, породив своими деяниями множество бед, он рухнул под их грузом и обвал захлестнул его собственную Родину. Яркие контрасты произвел на свет в этот грозный период Карфаген: малодушие соседствовало с мужеством, корысть – с самопожертвованием, низость – с величием. Кто-то пыхтел над своими сундуками, а рядом, за стеною, другой терзался мыслями о спасении Отечества и готовился идти на войну. Любой духовный урожай можно было сейчас собрать в Карфагене, и потому Газдрубал спешил сюда, чтобы отчаянным усилием добыть из рыхлой руды сограждан металл воли к победе.

Газдрубал преуспел в исполнении этого замысла. Для начала он перед всем народом объяснил успех римлян коварством и удачей, чем усилил ненависть к врагу и придал уверенности соотечественникам, потом обратился к отдельным группам населения и воззвал к частным интересам, а в завершение применил подкуп и шантаж. В результате столь всеобъемлющих мер Газдрубал вдохновил и заново сплотил партию судовладельцев и купцов, всегда ратовавшую за войну, организовал поддержку со стороны хозяев мастерских, пообещав им военные заказы, увлек жаждой наживы наиболее активную часть толпы и нейтрализовал партию мира, состоявшую из крупных плантаторов, после чего к нему как к победителю в борьбе за власть безропотно примкнула основная масса черни. Таким образом, в несколько дней Газдрубал овладел Карфагеном и направил ресурсы гигантского города на снаряжение нового войска.

Вращаясь в мутном омуте политики, он все же не забыл о своем дорогом зяте и отправил к Сифаксу посольство, возглавленное самыми хитроумными интриганами, которые заодно прихватили послание к царице, наполненное трогательными излияниями отцовской нежности, перемежающимися циничными советами трезвого политика.

Тем временем Сифакс, простояв два дня в укрепленном месте, обнаружил, что римляне не собираются его атаковать, и направился со скудными остатками армии к Цирте, дабы найти утешение в объятиях несравненной пунийки. Пока он мало думал о будущем, так как больше был занят терзаниями по прошлому. В течение этого безрадостного похода или, точнее, бегства, настроение Сифакса менялось чуть ли не ежечасно. Периодами он чувствовал себя полным ничтожеством и готов был явиться с повинной к Сципиону, потом вдруг вставала на дыбы царская гордость, нумидиец возмущался коварством римлянина, низвергал его с воображаемого пьедестала и горел жаждой восстать во всем былом могуществе почти в прямом смысле из пепла, чтобы утолить жгучий зуд мстительности. Более всего Сифакс страдал от уязвленного самолюбия, от обиды, что Сципион даже не удостоил его, того, кто со своим царством претендовал на место рядом с самими Римом и Карфагеном, настоящего правильного сражения, а без всякого усилия с каким-то саркастическим презрением одним махом обратил в прах. Под давлением таких переживаний царь мечтал о битве в чистом поле, фантазия услужливо рисовала перед ним картину решающего конного поединка с римским полководцем, и ему виделось, как падает Сципион, пронзенный его острым копьем. Но вдруг он пугался собственных мыслей и снова изнывал от безысходности несчастья. Земля уходила у него из-под ног, и Сифакс страстно стремился к возлюбленной, чтобы в ее женской слабости почерпнуть мужество и силы. Однако, как он мог предстать перед этой величественной женщиной в своем нынешнем ничтожестве? Вспоминая ее глаза, царь чувствовал себя рабом. Ему недоставало духа выдержать презрение красавицы, и он пытался хлопнуть дверью жизни, бросившись на меч, но не был способен умереть, не увидев ее.