Текст книги "Сципион. Социально-исторический роман. Том 1"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 63 страниц)

Всеобщее воодушевление уравняло и римлян, и испанцев. Перед Сципионом предстал как бы единый народ, и Публий сказал себе, что достижение этого единства важнее всяких виол и аллуциев, слава выше любви. Однако такого мнения ему удалось держаться только до очередного взгляда на Нее. Стоило глазам снова обжечься о лик этой красоты, и слава меркла, разум терял опору в солнечной вышине и падал во мрак чувств.

По завершении зрелищ толпа покинула амфитеатр и обнаружила, что все площади города заставлены столами, украшенными многочисленными яствами. Пошел всенародный пир. Идея такого угощения принадлежала Лелию.

Хотя уже был апрель, римляне решили справить праздник Либералий, жениха и невесту обрядили Либером и Либерой, на головы им возложили венки из плюща, посадили их в нарядную колесницу и пустили по городу. «Богов плодородия» сопровождал длинный шлейф музыкантов и ряженых. Процессию завершал обоз с угощениями. Рядом с колесницей верхом на белых конях ехали Сципион и Фламиний, поодаль следовали два ликтора и три десятка всадников на случай возникновения беспорядков.

Разукрашенная колонна двигалась между рядами пирующих, народ, оборачиваясь к колеснице, возносил мольбы к «богам», а «Либер и Либера» тут же отвечали подношениями, направо и налево возливая вино и мед и раздаривая снедь из своего обоза.

Фламиний, завистливо глядя на прекрасную пару, с иронией, остававшейся последним утешением в его положении, сказал Публию:

– С Либером мы не ошиблись, особенно в том смысле, что возник он не без помощи Юпитера, – тут Фламиний многозначительно посмотрел на Сципиона, – но вот под маской Либеры, клянусь Геркулесом, скрывается сама Венера, и негоже ей в присутствии Марса заводить шашни с пьяницей и сладкоежкой Бахусом.

– Ты болен недугом весны, – нехотя произнес в ответ Публий, – теперь месяц Венеры и потому ее коварный лик мерещится тебе повсюду. Настанет май, мы все это забудем и займемся более достойными делами.

– А все же не одного меня терзает лукавая Венера, неспроста ты, обмолвившись, сказал «мы».

Сципион промолчал.

Пиршество по всему городу продолжалось и ночью при свете факелов. А знатные гости разбились на две группы. Одну из них составили преимущественно родственники и друзья молодоженов, здесь должен был руководить застольем Гай Лелий, во вторую вошли испанские князья других племен. Римляне присутствовали в обеих партиях. Сципион первоначально выбрал вторую группу, но в последний момент неожиданно для себя стал рядом с Виолой. Лелий мгновенно все понял и повел князей в дальний, голубой зал.

Сципион пригласил свою компанию в пурпурный зал, служивший прежде основным местом развлечений здешней карфагенской знати. Это было четырехугольное помещение с мозаичным полом и потолком, гладкими стенами, безвкусно разрисованными фресками с изображением застольных и любовных сцен, а также – к удивлению римлян – импровизаций на темы греческих мифов. Роль дальней от входа торцевой стены выполняла разукрашенная позолотой пурпурная портьера, перед нею пол был приподнят примерно на локоть, образуя своего рода сцену. Во всем убранстве преобладали красный и пурпурный цвета, оттеняемые золотой отделкой. Вдоль зала в два ряда стояли шесть небольших круглых столов, каждый из которых с трех сторон окружали ложа. Эти группы из трех лож вокруг стола, скомпонованные как в обычном римском триклинии, открытой стороной были обращены к центральному проходу, откуда к ним предоставлялся доступ прислуге. Всю эту незатейливой работы деревянную со скромными медными украшениями мебель наскоро изготовили римляне специально для нынешнего дня. Огромный длинный стол, богато отделанный порфировыми плитками и накладными узорами из слоновой кости, служивший для пиршеств пунийцам, был отодвинут к стене и в дальнейшем его использовали как промежуточное звено при раздаче блюд.

Сципион считал, что такое, чисто римское, расположение гостей наилучшим образом позволит сочетать доверительную беседу в узком кругу из шести-девяти человек с обращением, в отдельных случаях, ко всем присутствующим и в наибольшей мере будет способствовать сплочению приглашенных людей.

Римляне равномерно распределились по всем группам. Сам Публий занял место на центральном ложе за крайним столом у сцены, чтобы хорошо видеть большую часть гостей, справа от него разместился Фламиний, слева переводчик, а за спиной стал ликтор в полном вооружении, еще один ликтор занял пост у двери. Испанцы располагались по трое и даже по четверо на ложе, римляне, а их было не более десятка, устраивались более свободно.

Кельтиберы не привыкли пировать лежа, потому долго шумели, ворочались и переходили с места на место в поисках удобного положения.

Виола, смущенная всеобщим вниманием и окружающей обстановкой, представлявшейся ей роскошью, тихо присела на разноцветные подушки в том триклинии, что находился напротив Сципиона. Несмотря на хорошее освещение, исходящее от множества медных канделябров у стен и настольных светильников, Публий недостаточно ясно различал ее черты. На том расстоянии в двенадцать-пятнадцать шагов, которыми их разделяли два стола и коридор, линии ее лица виделись не столь четко, оставляя место для импровизаций, фантазия стремилась дорисовать их, каждый миг предлагая новый вариант узора, отчего ее лицо словно мерцало. Создавалось впечатление, что он уже расстался с нею и теперь видит ее не наяву, а в воображении.

Аллуций уверенно воссел рядом с молодой женой и обвел зал счастливым гордым взором. При этом глаза Сципиона и Фламиния замутились.

Отворилась одна из скрытых в стене дверей, и к столам потянулась вереница молодых рабынь в коротких белых туниках со всевозможными блюдами в руках. По ложам пронесся порыв шума, вызванный предвкушением пиршества. Испанцы уже успели порядком угоститься вином на городских площадях, потому теперь выражали свои чувства с особенной откровенностью. Когда столы заполнились яствами, кто-то из вождей встал и пышно поблагодарил устроителей праздника – римлян за то, что они «зажгли над Испанией зарево свободы», а также непосредственно за нынешние торжества. Все варвары дружно вскочили с мест и, простирая перед собою кубки, подняли восторженный галдеж, с восхищением глядя в благородное лицо молодого чужеземца. Сципион нехотя поднялся, мучительно улыбнулся и объявил о вечной дружбе между Римом и Испанией.

Когда кубки опустели, и все сели, Фламиний сказал Публию:

– Насчет «зарева свободы» этого дикаря, наверное, проинформировал твой Лелий.

Публий не ответил. У него было впечатление, что это действо происходит где-то в подводном царстве: он все видит, но в неверном свете, контуры размыты; движется, но испытывает ощущение, будто плывет; слышит звуки, но не разбирает слов. Пространство его души, предназначенное для восприятия мира, целиком заполнил образ красоты, и все остальное представлялось лишь как тени на нем. Только что среди всеобщих славословий, обращенных к Сципиону, Виола наградила его еще одним лукавым взглядом, и оттого голова у него закружилась, он почувствовал себя опьяненным волшебством. Опасаясь грозной силы, поднимавшейся из глубин его существа, океанской волною вздымавшей грудь, он попробовал утопить ее в вине и стал пить его неразбавленным, как делали это кельтиберы. Квестор последовал его примеру.

– Как ты думаешь, – обратился к Публию Фламиний, – то, что мы пьянствуем в одной упряжке с варварами, это – почет для римлянина, ибо он, так сказать, объединяет собою мир, как ты утверждал, или все же позор, как если бы мы делили корыто со свиньями?

– Наши предки обедали за одним столом с рабами, и это не мешало славе их дел. К тому же, посмотрев напротив, легко убедиться, что боги рассыпают таланты не только среди римлян или греков. Но хватит об этом. Впредь помни, мы здесь не для удовольствия, а выполняем миссию своего народа, который ведет тяжелую войну. Всякий наш шаг должен быть направлен к победе. Потому не затевай подобные разговоры со мною, но старайся развлекать беседою варваров, то есть, я хотел сказать, наших новых друзей.

Фламиний напрягся и сочинил какую-то фразу к лохматому кельтиберу, сидящему на соседнем ложе. Сципион этого уже не слышал. Он снова погрузился в себя. Наконец два вида опьянения: от вина и любви – несколько уравнялись, и он уже не мог разобрать, от чего именно больше болит голова. Тогда он начал острить, то грубо и просто, приводя испанцев в восторг, то тонко и замысловато, повергая в замешательство переводчика. При этом Публий невольно старался говорить громко, чтобы его слышали за противоположным столом.

Вдруг он осекся на полуслове, ибо вспомнил свою роль, и усилием воли обуздал темперамент. Он решил придать разговору более общий характер и, приподнявшись на распрямленной руке, воскликнул:

– Кто мне назовет наиболее достойную тему для застолья?

Один из испанцев сказал, что вид зажаренного кабана должен возбудить воспоминания об охоте, и тогда лучшей приправой для мясного блюда станет острая история о травле дикого зверя. Гражданин Нового Карфагена Ардей, испанец по происхождению, но бывавший в Африке, который возлежал рядом с Фламинием, поведал о развлечениях пунийцев. Вначале те говорят о своей торговле, оспаривая друг у друга первенство в масштабах наживы, потом о пиратских историях, сопровождающих купеческие походы, затем о качествах вина за столом, дальше уже только о его количестве, а завершают беседу смакованием женских прелестей.

– Недурно! – восхитился Фламиний. – Только ведь они и прелести оценивают в денежном выражении!

– Ну а римляне, о чем они ведут разговоры за столом? – поинтересовался один из кельтиберских вождей.

– За столом римляне, как и везде, говорят о политике, – с грустной усмешкой ответил Сципион.

– Даже в присутствии женщин? – несколько насмешливо удивился со своего дальнего ложа Аллуций и нежно склонился к Виоле.

– Даже и сами женщины.

– Как, ваши женщины интересуются политикой? – донеслось от другого стола.

– И сами делают ее, как например, Ветурия и Волумния, остановившие нашествие вольсков, когда мужчины уже признали свое бессилие, ибо врага вел высший из римлян. Ну, впрочем, достаточно об этом. Мне больше по душе застольные беседы греков. Без упражнения ума в направлении познанья мира они и часу прожить не могут.

– Так за вином они философствуют? – спросил легат Корнелий Лентул Кавдин, полулежащий рядом с Аллуцием в неудобной позе, так как постоянно косился на прекрасную Виолу.

– Ну, не совсем. Правда, некоторые всерьез рассматривают вопрос о том, стоит ли вести мудреные беседы во время застолья, но большинство все же признает, что винные пары порождают шаткую философию. Потому основы вселенной в таких случаях эллины затрагивают редко и чаще темы находят вокруг себя, однако и при этом хитроумные виражи их мысли не уступают замысловатым петлям в походке пьяницы. Вот вам пример: вы видите передо мною три кубка, только что поданных специально по моему заказу, в них вино из одного и того же бочонка, но пусть отведает его Аллуций, и он, конечно же, обнаружит различие и определит, где лучшее.

По знаку Публия рабыня поднесла кубки юноше. Тот настороженно отпил из каждого и не очень уверенно выбрал один. Его подали Сципиону, и тот, посмотрев на приклеенную к серебру метку, сказал:

– Твой вкус и в этом верен, Аллуций. Опыт можно продолжить, и выяснится, что лучшее вино то, которое добыто из средней части бочки, а вот лучшее масло находится вверху, тогда как самый ароматный мед опускается на дно бочонка. Для практической жизни достаточно этого знания, обычному гурману более ничего не надо, но греки лакомятся мыслью, их мучает вопрос: «А почему?», – Публий обвел взглядом озадаченных, будто даже протрезвевших от удивления испанцев и сказал: – Впрочем, у нас сегодня слишком длинный и веселый день, чтобы задумываться над такими задачками. Я не требую от вас немедленного ответа в столь непривычном для вас упражнении и лишь приведу еще несколько подобных тем для развлеченья вам в часы досуга. Мы говорили о вине. Так вот, есть такое правило: пять кубков – да, три кубка – да, четыре – нет. Что это значит?

– Я знаю, почему – пять, – сказал Фламиний, придав себе самодовольный вид, – а вот насчет трех – в затруднении… по-моему, четыре все же лучше. Впрочем, три хороши тем, что остается еще два до пяти.

– А как ты поведешь себя, если я сообщу, что речь здесь идет о пропорциях смешения вина с водою?

– Фу, какая пошлость, император.

– Ладно, Гай, задам тебе вопрос по твоему профилю: почему женщины подвержены опьянению меньше, а старики больше?

– Ну, это совсем просто, – разочарованно сказал Фламиний, – старики пьянеют от женщин, потому как ничего другого им уже не остается, а женщинам пьянеть в присутствии стариков нет никакого резона.

– Я думаю, что с этой задачей ты справился, – похвалил его Сципион, – причем гораздо проще, чем многомудрые эллины. Пожалуй, ты заслужил и следующий вопрос: холоднее или горячее женская природа, чем мужская?

– Внешне мужчина холоден, – задумчиво сказал Фламиний, – наружность женщины горяча, как огонь, красота ее – факел, которым она зажигает мужчину, и тогда он пылает, как костер. Теперь уже он горячее, но языками пламени мужчина захватывает женщину и распаляет ее до белого накала страсти. И тут они должны быть равно горячи, потому как могут гореть лишь совместно. Если в нем есть холодок, он ответный истинно яркий огонь не зажжет, если в ней недостанет сил накалиться, то ее холод потушит страсть, они разойдутся… но в конце концов каждый найдет себе пару соответствующего жара чувств. Так что здесь все взаимосвязано, и в целом должно быть равенство.

Виоле очень понравился этот ответ. Когда переводчик закончил по-кельтиберски фразу Фламиния, она с щедростью богини одарила квестора такой же ослепительной улыбкой, какой совсем недавно осчастливила Сципиона.

Публий опять нахмурился. У него пропал вкус к подобной болтовне. Помолчав, он нехотя сказал:

– Вообще-то, это очень далеко от теории тепла и холода, но зато льстит дамам. Да, Гай, ты действительно мастер своего дела.

Наступило молчание. Тогда Ардей, видя на лице Публия недовольство, решил поддержать беседу и сказал:

– А как вы, римляне, относитесь к такому развлечению?..

Он что-то шепнул рабу и тот ввел в зал смятого временем старика в тряпье с лохматой бородой и длинным костылем.

– Ба! Никак киник? – воскликнул Сципион.

Слово «киник» варвары не поняли, но взорвались дружным хохотом.

– Это мудрец с Востока, гадатель, – пояснил Ардей.

– Ах, так это халдей, – уточнил Публий и по-гречески обратился к старику: – Ну-ка, подойди сюда, халдей… то есть, я хотел сказать, наимудрейший!

Гадатель подошел к их столу.

– Глядите-ка, откликается на «наимудрейшего»! Садись вон там, на левое ложе и раздели с нами стол, а для начала выпей.

– Я не пью вина, – сказал гадатель по-гречески довольно правильно. Голос его еще был в силе, лишь чуть таинственно хрипел.

Переживания последних дней оформились у Сципиона в ярковыраженное недовольство, которое теперь, вскипев от опьяненья, внезапно обратилось на старика. Не отдавая себе отчета, Публий все более раздражался против него.

– Пей, сейчас ты будешь предсказывать мою жизнь, а в трезвом состоянии это невозможно.

– Ты прав, – согласился гадатель и выпил половину кубка прозрачной желтой жидкости.

– Ах, подтвердил, остряк! У трезвого не хватит воображения, чтобы в мою судьбу заглянуть, вот что я имел в виду. Ну покажи свое искусство, халдей наимудрейший, но сначала вот на нем, – и он показал на Аллуция, – ведь ты, прекрасный юноша, желаешь знать, сколько счастья предстоит тебе в будущем?

Аллуций неуверенно кивнул головою. Предсказатель на мгновение вонзил в него когтистый взгляд так, что тот недобро вздрогнул. У халдея лоб покрылся потом, но вскоре он откинулся на ложе, глубоко вздохнул, стряхивая с себя напряжение, и, повернувшись к Публию, сказал:

– Там я уже все знаю, но некоторое время хочу помолчать, а над твоею жизнью завесу времени еще я не поднял. Для похищенья тайны времени тоже нужно время. Я выскажусь через час.

К раздражению Сципиона добавилось дурное предчувствие, в халдее он ощущал некую зловещую силу и уже жалел о затее с гаданием.

– Ну, если смерть скупая еще дает тебе время, уж я-то и подавно подожду, – скрывая досаду за грубоватой шутливостью, проговорил он.

– Не торопись, Публий, – вмешался Фламиний, – я его раскусил. Он хочет напиться за нашим столом, прежде чем мы его выгоним за, предвижу, гнусное гаданье!

– Мы уже столько внимания тебе, халдей, уделили, что даже мой квестор, заразившись от тебя, начал «предвидеть». Однако если ты не хочешь говорить о нас, то, может быть, расскажешь о себе, о своих странствиях? Ответь, бывал ли ты в Вавилоне.

– Ты говоришь о «Вратах Господних»? Да, я трижды посещал этот великий город, и каждый раз он заново удивлял меня, правда, теперь он стал значительно беднее.

– А что же в этом Вавилоне, «Вратах Господних», действительно сто ворот и все из меди, и все «Господни»? Правда ли, что вдоль стены в два ряда стоят башни и между ними еще достаточно места для колесницы с четверкой лошадей, как писал Геродот.

– Ворота в Вавилоне я не считал и на колесницах не ездил, а ходил всю жизнь пешком и не по стенам.

– Но, проходя в ворота, ты видел толщину стены? Если она действительно в пятьдесят локтей ширины, то я поверю в выпитые персами Ксеркса македонские и фессалийские реки и озера.

Старик задумчиво молчал. По его лицу проплывали тени воспоминаний о безводных степях, буйных садах и обильных базарах его родины.

– Раз ты не измерял стены и не считал ворота, – снова заговорил Сципион, – что же тебя там так удивляло? Может быть, ряды замужних женщин, сидящих на площади перед храмом Венеры, которые по обычаю приходят туда, чтобы раз в жизни обязательно отдаться за деньги первому встречному иностранцу.

– Как! – восхищенно воскликнул Фламиний. – В Персии есть такой чудесный обычай? Как жаль, что таковой отсутствует в Испании.

При последних словах он жадно посмотрел на Виолу.

– Ты имеешь в виду жриц храма Мелиты, а не женщин города? – очнувшись от воспоминаний, переспросил халдей. – Наша страна от вас слишком далека, потому и видится вам искаженной. Италией вы меряете Восток, своими городками – Вавилон.

– Так ты считаешь, что Рим – не достойная мера для любой иной страны? – При этих словах Сципион побледнел. – О наимудрейший, поднатужься и проживи еще десять лет: ты узнаешь больше, чем знал до сих пор, ты поймешь, что такое Рим.

Тут вмешался в разговор Ардей:

– Ладно, Рим. В Риме он не был. А вот Карфаген, неужели и он уступает Вавилону?

– По богатству, многолюдству и силе Карфагену сейчас нет равных. Но было время, когда Вавилон превосходил и нынешний Карфаген.

– Так он побывал и в Карфагене? – удивился Фламиний.

– Да, он был рабом в Тире, а потом его продали в Новый город, то есть в Карфаген. Там его таланты отметил Газдрубал и выкупил ему волю. Финикийцы, как и их соседи, любят всяких пророков и прорицателей. Газдрубал и привез его в Испанию, – рассказал историю халдея Ардей, избавив того от неприятных объяснений.

– Это какой же Газдрубал? – поинтересовался Сципион.

– Зять Гамилькара, который потом сменил своего великого предшественника во главе войска, тот самый Газдрубал, что основал этот город, Иберийский Карфаген, – сообщил Ардей.

– А, и тот самый Газдрубал, который приучил к разврату юного Ганнибала! – ухмыльнувшись, воскликнул Фламиний.

– Это тоже Геродот сказал? – гневно сверкнув глазами, спросил предсказатель.

Тут Сципион решил сменить тему разговора.

– Друзья, мы несправедливы к Геродоту, – возразил он, – у него преувеличение – не ложь, а всего лишь метод эмоционального усиления, это рог, умножающий звук, количеством он передает оттенки качества, при соответствующем подходе из его «Девяти муз» вполне можно узнать истину.

Между тем уже настало время второй стражи. Многие варвары потеряли способность говорить, но оттого продолжали еще больше пить и есть. Рабыни подхватывали опустошенную посуду и уносили прочь, а тем временем подавались новые блюда. Если столы полностью заполнялись объедками, рабы поднимали их и убирали, заменяя другими, с уже расставленными на них яствами. Некоторые сотрапезники пожелали сблизить свои ложа. Рабы принялись двигать мебель, отчего стройность убранства в зале нарушилась, но кружки беседующих сплотились. Теперь Виола с Аллуцием оказались гораздо ближе к Сципиону. Римляне сняли с плеч успевшие пропитаться потом накидки и завернулись в свежие. Публий, особенно заботившийся о чистоте, проделал это уже вторично.

Вдруг Фламиний встал с ложа, вынул из складок одежды яркое оранжевое покрывало и неровным шагом направился к ложу напротив. Он возложил покрывало на плечи Виоле и, воспользовавшись всеобщим замешательством, крепко поцеловал красавицу. Раб за его спиною держал два кубка. Гай взял их, один подал Виоле и внушительно показал, что с ним делать. Они дружно выпили вино, и Фламиний спокойно отправился на свое место.

Аллуций трясся от злобы, его рука невольно искала на поясе кинжал. Встрепенулись и остальные варвары. Но тут Сципион объявил, что Фламиний исполнил старинный римский свадебный обычай, и, повернувшись к квестору, демонстративно захлопал в ладоши. Испанцы, глядя в ясные глаза Сципиона, не посмели подумать дурного, суровость на их лицах растворилась, и они шумно поддержали его, восхваляя поступок Фламиния.

А Публий, сладко улыбаясь в лицо Фламинию, мягким голосом говорил по-латински:

– Ты, негодяй, едва не привел нас к войне. Тебе нужно задать сорок розог перед строем и отсечь дурную башку.

– Сдается мне, Публий, что ты понял меня, а потому простишь, – виновато отозвался Фламиний.

Конфликт был заглажен. Но Публий окончательно потерял душевное равновесие. Он больше не мог оторвать взор от прекрасной испанки, во внешности которой, впрочем, было больше от Галлии, чем от Испании, и не имел сил продолжать беседу на отвлеченные темы. Он уперся взглядом в ее голубоватые глаза, и в его груди зашевелился чудовищный дракон, грозящий разорвать оболочку тела. А она, как несколько дней назад, не потупила глаза, а напряженно смотрела прямо в него, будто затаясь в засаде и ожидая, когда неосторожный юноша угодит в западню ее чар. Сципион блаженно барахтался в волнах красоты, казалось, заполнивших все пространство, но при этом чувствовал некое удушье. Увы, Виола была уже не та, что вчера. Прошлая ночь в ней все преобразила. Ее прелесть стала яркой до бесстыдства, а главное, в ней появилось нечто чужое, привнесенное извне, она уже не была только собою. Тот разбавил ее…

Между тем дуэль взглядов продолжалась. Публий терял силы. Чтобы не сдаться, он заговорил, обращаясь прямо к ней:

– Виола, из тебя лучится счастье. Вчера ты сияла верой в наслаждение, сегодня же ты – само наслаждение. Так ты точно счастлива?

– О да, я счастлива! – весело воскликнула Виола, довольная, что ей столь явно уделяет внимание могущественный иноземный вождь, да еще притом видный мужчина. Она даже долее, чем следовало, задержала взор на его длинных волнистых волосах, являвших противоположность жесткой темной шевелюре Аллуция.

– А в чем же конкретно твое счастье? Почему, например, я не могу сказать о себе подобного, хотя мы сейчас находимся, казалось бы, в одинаковых условиях, вместе пируем, пьем одно вино, ведем общий разговор?

– Ты вспомни этот вопрос через несколько лет, во время своей свадьбы. Тогда сам себе и ответишь.

– Почему ты решила, что моя свадьба в будущем, а не в прошлом?

– Я это вижу. Женщина еще не оставила на тебе свой след.

– Гм, своеобразное у тебя зрение. Так обрати свой взор в саму себя и попробуй обнаружить, что именно приносит тебе счастье.

Виола добросовестно задумалась. Она почувствовала в намерениях Сципиона нечто большее, чем просто желание подарить ей несколько легких комплиментов, и внутренне перестроилась.

– Меня любит храбрый, сильный и добрый человек… Это главное, – после некоторой паузы сказала она, – потом… здесь собрались хорошие и веселые люди, которые стали нашими друзьями и украсили наш праздник, в эти дни я увидела много нового… Наконец я освободилась из плена ливийцев, встретилась после долгой разлуки с родными.

– Ну что же, всем ясно, в чем состоит счастье? – с этими словами Сципион обвел взором ближайшие ложа, публика на которых постепенно смолкла, привлеченная развернувшейся перед ними необычной беседой. – Мне пока не все понятно.

– Гай, – обратился он к Фламинию, – а ты в чем видишь счастье? Фламиний вожделенно посмотрел на Виолу, но пресеченный строгим взглядом Сципиона, отвел глаза в безопасную зону и сказал:

– Я тоже рад, когда меня любят, когда окружают друзья, но наибольший восторг – это разить врага…

– А для тебя, благородный победитель, – неожиданно захватила инициативу Виола и дерзко посмотрела на Публия, – для тебя, когда наступит время счастья?

– Для меня? – переспросил Сципион и, немного помолчав, сказал: – Вы называли многое, что доставляет радость, я же ничем не могу наслаждаться до тех пор, пока не достигну главной цели. Я буду счастлив в тот день, в который моя Родина победит Карфаген. Теперь, Виола, ты можешь, добавив к своему и наши высказывания, определить, в чем истоки счастья.

– В достижении цели, как ты уже выразился.

– О! Неужели это произнесла женщина? Может быть, кто-то скажет еще и о том, откуда происходят цели?

Все молчали, и Публию пришлось отвечать самому.

– Из наших способностей или потребностей. Тут надо сказать, что потребность – низшая ступень способности. А что такое способности? Это силы, порождаемые разницей между нашими возможностями и действительностью. Каждая наша способность к той или иной деятельности – это высота, на которую нас подняли боги над окружением, природой или людьми. Камень, обрушиваясь с вершины, сметает преграды на своем пути, ласковая, спокойная на равнине вода, попадая в горы, с неукротимой страстью пробивает себе русло в граните. Все в природе стремится реализовать свою энергию высоты. И, поверьте мне, река по-своему счастлива, устремляясь за сотни миль к морю, но это ее «счастье» воспринимается в совокупности всей природой, оно является истоком ее движущих сил. Неживая природа подчиняется законам счастья, но сама его не чувствует, счастье переживается богами, представляющими духи стихий. А живые существа, имеющие душу в самих себе, способны ощущать результаты своих действий и знают радость реализации сил. Значит, счастье – это субъективное переживание глобального природного закона – свободного истечения энергии. Я говорю о свободном истечении, ибо только гармоничная реализация сил, когда препятствия не превышают возможностей потока, соответствует духу природы. Поэтому человеческое счастье состоит в реализации наших способностей в жизни на пределе возможностей, ибо только натянутая струна верно звучит, но без превышенья их. Причем уровень этих способностей соответствует и уровню счастья. Чем с большей высоты низвергается горный поток, тем громче плеск, тем выше брызги. Кто-то счастлив, обманув соседа на один асс, другой – победив в единоборстве с вражеским копьеносцем, а третий живет судьбою народов. Богатые способности – предпосылка для великого счастья, но они же предрасполагают к трагедии, если могучие силы, не найдя должного исхода, изнутри давят на хрупкую человеческую оболочку.

– Впрочем, я вижу, что в рассуждениях ушел далеко в словесную чащу, и вы заскучали, – перебил он сам себя. – Возвращаюсь к нашему разговору. Виола, на первое место ты поставила любовь. Так, значит, главные женские силы находят себе примененье в любви?

На лице Виолы отразилось напряжение мысли. Это серьезное выражение, придавшее некоторую прозаическую суховатость чертам, являющим собою яркий праздник жизни и счастья, вызвало у Публия улыбку умиления. Приятно было видеть в столь восхитительном создании естественность, отсутствие жеманства и кокетства. Эта пауза длилась только миг, но такой миг по впечатленьям для Публия был равен месяцам. Вновь зазвучал ее голос, и Публий очнулся от блаженного созерцанья.

Она произнесла:

– Наверное, да.

– Ну а что они, эти силы, собою представляют? – обращаясь уже ко всем окружающим, сказал Сципион. – За что мужчины любят женщин?

Аллуций поглядел на жену и самодовольно сказал:

– За красоту.

– Пожалуй, верно, – согласился Публий, – внешняя красота проникает в душу мужчины, приводит ее в движенье и порождает чувство. Но тут выявляется любопытное противоречие. Чтобы оценить прекрасное, мужчина соответственно должен располагать внутренним величием, ибо нельзя низшим измерить высшее. Однако сам мужчина имеет довольно простоватую и грубую форму, значит, любить его можно только незамысловатой душой. Следовательно, женщина прекрасна внешне, но примитивна в душе, а мужчина, наоборот, примитивен внешне, но прекрасен духом. Получается, что в их отношениях не достижима гармония.

– Вы судите со своих позиций, а, может быть, мы понимаем красоту по-иному. – отозвалась Виола.

– Возможно, я односторонен, потому как не могу измыслить мужчину равной красоты тебе, чужеземка. Сильван, не переводи! – вдруг перебил сам себя Публий. – Говори дальнейшее. В поддержку твоих слов, Виола, вспомним греков. Они изваяли немало мраморных богов и героев, с любовью изображая рельефные мышцы, видимо, будучи вдохновлены мощным напором проступающей в них силы. Вероятно, красота мужской фигуры заключается в этой грозящей, настигающей силе, в то время как женская – в ускользающей утонченности. Но сказанное только подтверждает мои слова, ведь я не говорил об отсутствии какой-либо привлекательности мужской стати для женского взора, а утверждал лишь о несовместимости характеров возникающих чувств, следующей из внешних различий. Противоречие остается. Вечно обречен мужчина, устремляясь к женщине, искать соответствия ее внешней прелести в недрах духа и всякий раз вынужден отворачиваться разочарованным, ибо женщина вся собою лишь приманка, она – обман, в ней нет сути, чтобы впитать любовь.

Неотрывно, с наивным восхищением глядевший на Виолу Корнелий Лентул Кавдин заметил, как при последних словах «богиня» нахмурилась, и это заставило его вмешаться в разговор.

– Вы однобоко воспринимаете красоту, – заговорил он. – Ты, Публий, сам назвал обсуждаемый предмет внешней красотой, видимо, подразумевая наличие и красоты другого рода.

При неожиданной помощи, пришедшей с соседнего ложа, Виола не обратила взор на говорившего, как бывает в подобных случаях, а вдруг тайком поглядела на Сципиона, воспользовавшись тем, что всеобщее внимание привлек Кавдин. Публий перехватил ее заинтересованный взгляд, и природные инстинкты наперекор сознанию возбудили его опасною надеждой. Мгновенно в нем забурлила кровь и почудилось, будто под кожей затрепетало пламя. Однако в следующий миг Виола уже внимательно слушала Корнелия Лентула, и Сципион спрашивал себя: не померещилась ли ему предыдущая сцена?