Текст книги "Сципион. Социально-исторический роман. Том 1"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 63 страниц)

– Ну а что же будет делать Рим? – перебил Газдрубал.

– Рим будет судьею.

– Как, вы присваиваете себе целиком монополию на справедливость, полностью отказывая в ней другим?

– В любом государстве выбирают конкретных арбитров, которые одни и вправе вершить суд, при этом не лишая чувства справедливости остальных людей. Рим должен связать воедино все общество нитями праведных договоров и законов и блюсти их выполнение, в случае любых нарушений умея защитить законность. Вот к чему мы стремимся, вот ради чего мы проливаем кровь своих лучших граждан, ведь, как я уже сказал, кто-то обязан приложить усилия к тому, чтобы вырвать человечество из хаоса взаимоистребления и объединить его в гармоничное целое. Так же, как греки считают себя непревзойденными в искусствах и науках, так и мы, римляне, чувствуем свое призвание к политическому воздействию на мир, внесению в него организующих начал и законности. Ибо никто не сможет оспорить тот тезис, что наше государственное устройство – самое сбалансированное и разумное из всех имеющихся.

– Это твое положение не столь очевидно, – сказал, поведя головой, Газдрубал, – оно требует, чтобы ты, Сципион, и его слегка тронул своим красноречием.

– Не буду утомлять вас, друзья, дабы повторно не получить насмешку по поводу моего «красноречия»… – начал изящно лавировать Публий, но опьяневший Газдрубал снова прервал его.

– Ну что ты, я вполне искренне…

Язык карфагенянина заплетался. Он, видимо, смирился с поражением, успокоился, обмяк и, сдавшись сопернику, заодно отдался и хмелю.

– Так вот, скажу кратко, – не смущаясь остановкой, продолжал Сципион, – во многих государствах существует царская власть, – услышав это, Сифакс насторожился, – она хороша, когда царь умен и склонен к добру, – Публий выразительно посмотрел на Сифакса, и тот, выдохнув, распрямился, – однако, если у власти человек мелочный и злобный, не счесть несчастий для людей. Рискованно вверять судьбу всего народа одному человеку. Но даже будь хорош правитель, он невольно закрывает доступ к управленью остальным людям; они уж словно и не граждане в своем Отечестве, в результате их способности, таланты пропадают даром. А это непозволительное расточительство. Кроме того, царская власть вызывает зависть, порождает в людях склонность к переворотам, поскольку представляется не слишком сложным делом свергнуть одного человека. Подобные настроения придворных вынуждают и доброго властителя порою проявлять жестокость.

– А вот в Афинах, наоборот, власть некогда целиком принадлежала народу, – говорил Сципион, словно выступая с пространной речью на форуме, – и это сгубило афинян в конце концов. Человеческая масса, когда в ней нет руководящего звена, подобна водной глади, послушной всем ветрам. Например, в больших скоплениях людей случается явление стихийного распространенья мнений, нечто вроде духовных эпидемий. Так овцы сбиваются в кучи при виде волков, ибо оставшихся в одиночестве неизбежно задерут. Но в человеческом обществе такое «заражение», когда какая-то идея торжествует, утверждаясь не умом, а стадным чувством, опасно при решении государственных задач. И, как я уже говорил, этими особенностями народного собрания злоупотребляют люди эгоистичные, которые по странной иронии природы всегда особенно активны, наверное, чтобы поддерживать бдительность народа. Вот и получается, что власть у всех, а правят худшие.

– В Карфагене, как я знаю, а я изучал пунийскую политическую систему на досуге еще в Италии, властью полностью располагает сенат, – пошел он на новый виток своеобразной лекции. – Народное собрание сохранилось лишь как напоминание о прошлом и подобно дырявому плащу, который уже не защищает от непогоды, прикрывает видимостью республиканского правления аристократическое государство. Даже суффеты, утверждаемые народом, практически не имеют силы, они – всего только судьи частных дел. Результатом отсутствия отчета перед гражданами является самоуправство знати, государство ею поставлено на службу своим корыстным интересам. Партия богачей-торговцев делит общественное достояние с группировкой крупных землевладельцев. Вследствие их соперничества народ слепо идет на войну убивать неповинных пред ним людей. Поскольку я говорю о Карфагене, то должен уточнить, что в этом Городе истинная родовая знать все более вытесняется богачами. Богатство же безлико, оно может быть присвоено и негодяем, придав при этом ему силу, что решающим образом отличает его от потомственного аристократа, который вместе с рожденьем принимает на себя почет и тяжесть славы предков и во имя длинной цепи поколений обязан не уронить ее. Так что в Карфагене господство, по сути, принадлежит не самым знатным, а самым богатым. Там же, где у власти богачи, истинный правитель – деньги. Потому-то у пунийцев коррупция достигла такого размаха, что там уже открыто продают магистратуры, а это равносильно торговле государством.

Сделав небольшую паузу, Сципион продолжил, изменившимся тоном давая понять, что он перешел к главной, обощающей части речи:

– Вообще, нетрудно понять, что все слои граждан обязательно должны принимать деятельное участие в управлении, ибо в противном случае интересы отстраненной от власти части общества неизбежно будут преданы забвенью, и такое государство, следовательно, не будет справедливым, особенно, если не у дел останется основная людская масса – плебс. Римляне же, в чем их характерная черта, умеют не только создавать, но и верно оценивать, а затем и воплощать у себя все лучшее, что существует в мире. Наша политическая организация объединила все системы и из каждой извлекла пользу. Важнейшие решения и законы у нас принимает народ. Но, чтобы не прошло необдуманное предложение, его предварительно обсуждает сенат и выносит на всеобщее собрание, одновременно показывая все минусы и плюсы, а уж взвешивать «за» и «против» предоставляется комициям. Народ же избирает и полномочных, с реальной властью магистратов, посредством своего выбора воздействуя на работу сената. Более того, в интересах плебса сенат контролируется еще и народными трибунами, способными «наложить вето» на любое решение консула, претора или какого-либо другого должностного лица. Кроме указанной функции противостояния знати, народные трибуны, кстати сказать, избираемые плебейским собранием, представляют как бы народную партию, действующую у всех на виду, которая в концентрированном виде выражает волю плебса и придает некоторую стабильность политическим взглядам массы. Таким образом достигается баланс власти, где интересы всех групп общества, переплетенные в тугой узел, уравновешивают друг друга и где каждый гражданин в меру своих способностей участвует в управлении.

– Изумительно! Хотя и непонятно мне, царю необразованного народа! – воскликнул Сифакс, вновь увлеченный рассказом своего гостя.

– Но и это еще не все, – пытаясь скрыть улыбку, продолжал Сципион, – когда Отечество попадает в критическое положение и необходимо быстрое и однозначное принятие решений, объединение всех сил общества с приложением их в одном направлении, высшие магистраты по решению сената назначают диктатора – должностное лицо с неограниченными полномочиями, с правами жизни и смерти над любым членом общины – и он заботится о том, чтобы государство не понесло ущерба. Как видите, здесь нашли применение достоинства и царской власти. Но дабы достоинства не переросли в пороки, дабы диктатор не обратился в царя, он обязан сложить с себя полномочия сразу же после восстановления порядка и спокойствия.

– Ай да Корнелий, – сказал Газдрубал, – и меня ты сагитировал. И мне захотелось взглянуть на ваш, римский, мир. Да только мне это, хе-хе, не удастся, уж меня-то вы прихлопнете одним из первых… Ты же, любезный друг, Сципион, и привяжешь меня к своей триумфальной колеснице…

– Ну, Газдрубал, – прервал его лениво струящийся пессимизм царь, – ты на рассвете уезжаешь?

– Да, Сифакс, многие дела ждут меня в Карт-Хадаште. Надо войско собирать. Понял я, что пора нам забыть об Испании, да и про Италию, пожалуй, тоже, сохранить бы Африку. Неспроста ведь наш юный друг удостоил нас визита и расточал нам перлы своего обаяния и ума… Вижу, что, коли доведется ему вторично попасть сюда, он будет действовать в Африке куда решительнее, чем Ганнибал – в Италии… У тебя, царь, было очень интересно. Теперь меня просто распирает от гордости, что я был разбит таким блистательным во всех отношениях человеком… Но мы еще встретимся, не так ли, Корнелий Сципион?

– Обращайся проще, Газдрубал, для тебя я просто Публий. Конечно же, мы свидимся, и я рад, что наша встреча доставит тебе удовольствие, поскольку, как ты только что сказал, тебе приятны и победы, и пораженья от хорошего человека.

Газдрубал не смог вынести насмешку столь же невозмутимо, как мгновением назад Сципион, и побагровел.

– Друзья мои, не надо снова ссориться, – поспешил разрядить грозоопасную ситуацию Сифакс, – и вообще, у меня к вам просьба. Благодаря вам я теперь преисполнен добрых чувств и желал бы, насколько то в моих силах, оказаться в свою очередь полезным для вас. Пусть моя дружба объединит ваши души и помыслы, как сблизил ныне мой кров ваши тела. Обидно осознавать, что два величайших народа ведут между собою жестокую войну, от которой горит и сотрясается вся земля. Вот и сейчас ты, Газдрубал, заговорил о войске. Мир велик, в нем хватит простора для славы на всех. Так помиритесь же здесь, у меня во дворце, и это мне, да и всем остальным принесет гораздо больше радости и почета, чем если я, вооружившись, пойду с одним из вас против другого!

– У меня нет ни малейшей личной вражды к Газдрубалу, ибо противостояли мы друг другу в Испании не из неприязни, а выполняя долг перед Отечеством, дела которого определяются своими законами и не всегда зависят от воли людей, – сказал Сципион, повернувшись вполоборота к карфагенянину. – Сегодняшний вечер доставил мне удовольствие от беседы с вами обоими, и отныне как Сципион, я товарищ Газдрубалу, но как проконсул римского государства, я не могу вести какие-либо переговоры с карфагенским полководцем. Возможно, по окончании войны нам и удастся сотрудничать.

– Я также рад нашей встрече, – грустно промолвил Газдрубал, – честно должен заметить, что сегодня Сципион был даже еще более интересен, чем в сражении, хотя и там он не давал возможности скучать сопернику. Только уж слишком губительны его таланты для моего государства и всякий раз наносят ему тяжкий урон. Боюсь, что этот день не исключение.

– Друзья, вы растрогали меня чрезмерными похвалами, которые вызваны незнанием нашего народа. Поверьте, я – обычный римлянин, таких множество у нас. Если бы вы ближе познакомились, например, с моими товарищами Гаем Лелием и Корнелием Кавдином, их общество доставило бы вам не меньшее удовольствие. Просто сегодня в силу своего положения я один выступал за всех, но мои мысли и чувства представляли тысячи людей нашего Города, включая и предков, которые воспитали мой дух, потому, с вашего позволения, все услышанное мною, я адресую своему народу.

Эти слова Публий произнес стоя. Следом за ним встали и остальные.

– Ну, дорогие гости, – сказал Сифакс, – еще раз благодарю вас. Сегодня, несомненно, самый яркий день в моей жизни. Каждый миг общенья с вами имеет ценность для меня, но вы, конечно же, устали. Долг хозяина, противореча моему желанью видеть вас, повелевает мне предложить вам другие ложа: рассвет стоит за дверью…

Сципион забеспокоился, что после сна у варвара может измениться настроение или пунийцы воспользуются остатком ночи и придумают какую-нибудь хитрость. Он считал необходимым постоянно держать царя под своим влиянием. Поэтому Публий пышной фразой присоединился к высказанной Сифаксом оценке их встречи. Затем он заявил, что впервые в жизни находится в обществе столь знатных иноземцев и ему жаль отдавать сну драгоценное время своего визита, часы которого хотелось бы использовать как можно полнее.

Сифакс весь просиял искренней радостью и велел подать новые кушанья, а также вызвать танцовщиц.

Африканки не заинтересовали Публия и лишь всколыхнули тяжелые воспоминания. Потому он снова обратился к беседе и начал расспрашивать царя о его делах и о Нумидии вообще. Сифакс в ответ хвалился своей мудростью, умеренностью, потом стал жаловаться на соседних нумидийцев, притеснения карфагенян. Затем, устав и окончательно опьянев, он посоветовал всем присутствующим заняться любовными играми, для чего подозвал танцовщиц и предложил их гостям, а себе повелел привести пару-тройку наложниц. При этом он воскликнул:

– Друзья, вы сражались на поле брани, соперничали за столом, посоревнуйтесь же теперь на ложах, застланных пышными покрывалами! А я стану вам судьей. Однако предупреждаю, оценка будет производиться не только по численным показателям, но и по яркости чувств, стремитесь к изощренности, изяществу и помните, что высшее достижение мужчин на этом поприще – восторг подруг!

Газдрубал, несмотря на обширную лысину вполголовы, еще вполне верил в себя и выразил готовность к состязанью. Но Публий погрустнел, вспомнив о Виоле, которая, выстрелив в него из-под пушистых ресниц прекрасными глазами, обломила в его сердце язвящий наконечник любовной стрелы, и отказался от предложенного развлечения. Он объяснил это тем, что помолвлен в Риме с дочерью погибшего сенатора Эмилия Павла, и римские нравы, а более всего – любовь, не позволяют ему прикасаться к другим женщинам.

Газдрубалу этот ход Сципиона показался хитростью, и он скривил неэстетичную гримасу. А Сифакс сначала пришел в замешательство, нахмурился, потом вдруг просиял и начал восторгаться добродетельностью молодого человека, умеющего подчинять воле природные потребности.

С двумя девицами, которым дозволялись только самые невинные ласки, дабы не унижать величие царя, Сифакс расположился напротив Сципиона и продолжил с ним разговор, почти не отвлекаясь при этом на наложниц, лишь руки его, когда он слушал гостя, медленно, будто задумчиво, скользили по юным телам, обследуя их рельеф и проверяя упругость. Газдрубал несколько раз безуспешно пытался встрять в эту беседу, но, видя, что царь совсем забыл о нем, поглощенный обществом римлянина, отошел поодаль и с тоски отдался самой длинной и томной танцовщице. Римляне хотели отказаться от «постельной борьбы» вслед за своим предводителем, но Публий приказал им сражаться. Он не желал, чтобы это мероприятие, столь успешно убивающее время и силы окружающих, было сорвано. Лелий и Кавдин подчинились и без воодушевления, смущаясь присутствующей аудиторией, проследовали навстречу туземкам, как сделали это ранее царские придворные и свита Газдрубала. Так пирующие дожидались появления Гелиоса. Поскольку вожди личным примером не вдохновили подданных, схватка проходила вяло, поле боя не оглашалось шумом битвы, и казалось, будто полумрак зала затушевал не только облик участников последнего действия пира, но и растворил их звуки.

Скоро на помощь страждущим пришел утренний свет. Газдрубал стал собираться в дорогу. Рабы разбудили и привели его солдат. Вышли на площадь перед дворцом и римские легионеры. Карфагенянин сделал необходимые распоряжения и стал прощаться с нумидийцами. Потом он подошел к Сципиону и негромко сказал:

– Я действительно восхищаюсь тобой, Корнелий, Ты победил меня и победил по праву. Может быть, твой успех объясняется тем, что на борьбу ты шел сознательно, заранее готовясь к ней, и застал меня врасплох. Но как бы то ни было, мне сегодня нечего делать в этом городе, и я ухожу. Но скажи, Сципион, сам ты веришь в то, что говорил?

– Я не стал бы утверждать того, в чем сомневаюсь, – ответил Публий и, улыбнувшись, добавил, – но я говорю всегда меньше, чем знаю.

Газдрубал некоторое время молча сверлил римлянина взором, досадуя, что снова не смог добраться до глубин существа своего соперника, хотел сказать нечто острое, но ничего не придумал, попрощался и сделал несколько шагов вниз по ступенькам крыльца, затем приостановился и, обернувшись, произнес:

– Но все же, Корнелий, если бы в Испании, у самого пролива не стояли твои легионы, никакое красноречие тебя бы не спасло.

– За полководцем всегда должны стоять войска, – ответил Сципион и уже вдогонку удаляющемуся Газдрубалу крикнул:

– До скорого свидания!

Когда пунийцы скрылись из виду за поворотом улицы, Публий спустился к солдатам, поинтересовался тем, как они провели ночь, ободрил их и сказал, чтобы привыкали к Африке. Затем он отправился в покои дворца, где ему указали ложе. Теперь можно было и отдыхать.

Оказавшись в мягкой постели, Публий уткнулся в подушки и долго сотрясался от нервной дрожи. Сейчас, когда он остался наедине с собою и снял доспехи воли, то почувствовал себя совсем больным от перенапряженья ночи. Он не находил сил даже для того, чтобы заснуть, и жестоко мял прозрачные покрывала. Наконец сон неспешной поступью сошел к нему и два часа держал его в своих благодатных объятиях. Далее спать просто не было возможности из-за духоты. Публий умылся и, несмотря на краткость отдыха, почувствовал себя полным сил. От ночных событий у него осталось возбужденье битвы и упоение победой, в момент излечившие его от всех потрясений. Он вышел на воздух, который оказался столь горяч, что с непривычки им можно было задохнуться. Пришлось возвратиться в отведенные ему покои.

Царь, как ему сообщили, еще изволил почивать. Лелий и Кавдин, ввиду отсутствия царского достоинства, не могли почивать, а потому просто спали. Публий вынужден был грустить в бездействии.

Во второй половине дня, когда зной несколько ослаб, Сифакс, по-прежнему расположенный к Сципиону, возил гостя в колеснице, показывая ему город, и рассказывал о своей стране.

Проезжая по «слепым» улицам без окон, веранд и антресолей, Публий с любопытством смотрел вокруг, изучая особенности местной архитектуры и нравы населения. После экскурсии по городу они посетили живописные окрестности и познакомились с сельским бытом. В пригородной зоне африканцы в основном занимались земледелием и на плодородных равнинах получали два урожая в год, однако в удалении от столицы нумидийцы, по словам Сифакса, в силу давней традиции вели кочевой образ жизни, за что и получили свое наименование. Как о достопримечательностях страны гостю поведали о светящихся камнях, асфальтовом источнике и медовом лотосе, используемом для приготовления вина. Затем Сифакс похвастался перед римлянами коллекцией лошадей, продемонстрировав несколько сотен скакунов, собранных со всего света, а вечером устроил для гостей нечто вроде циркового представления с состязанием всадников и колесниц. При этом лихие нумидийцы не только соревновались в скорости, но и показывали множество всяких конных трюков с применением оружия.

Следующий день был посвящен делам. Сципион вместе со своими легатами встретился с царем и его министрами с целью разработки положений договора, определяющего союз между Римом и Нумидией. При этом было уделено внимание стратегии совместных действий в Африке в последний период войны, когда Сципион, уже как консул, прибудет сюда с войском. Закончив переговоры, Публий, опасаясь непостоянства варваров, внезапно для царя объявил, что тотчас, несмотря на непогоду и надвигающуюся ночь, отправится в Испанию. Просьба Сифакса погостить еще несколько дней была вежливо, но твердо отклонена.

Прощаясь, царь сказал, что Сципион вдохновенным рассказом о своей Родине зажег в нем мечту собственными глазами увидеть Рим. В ответ Публий пообещал ему устроить визит в Италию и отблагодарить за гостеприимство.

Сифакс проявил такую привязанность к римлянину, что, распростившись во дворце, все же последовал за ним в гавань. Окруженный пестрой свитой, он гарцевал на великолепном коне. Публий и его друзья при этом также ехали верхом на отличных африканских скакунах, подаренных им Сифаксом. На пирсе сцена расставания вышла еще более трогательной. Эмоциональный царь едва не прослезился от переполнявших его добрых чувств.

Когда квинкверемы вышли из гавани, обогнули выдающийся в море мыс и стали удаляться от африканского берега, Публий почувствовал усталость, которая теперь разом навалилась на него всей тяжестью, мстя за чрезмерное напряжение последних дней. Он словно во сне видел бледнеющую с каждым часом ленту земли, и расслабленное воображение, извлекая из памяти обрывки образов и эмоций, рисовало ему фантастические видения, наполненные зубастыми, змеехвостыми химерами, минотаврами, циклопами и другими чудовищами, беснующимися вокруг него в кошмарном хороводе. «Так вот как сочиняются мифы», – с иронией сам себе сказал Сципион, надеясь взбодриться шуткой. Однако, при всей утомленности, его состояние не нуждалось в искусственной стимуляции, поскольку содержало в себе удовлетворенность, являющуюся основой для возвышения духа. Им много растрачено, но получено гораздо больше. Он выполнил свою задачу, добыл Риму сильного союзника, причем у самого логова врага, он победил. Но не только в успехе причина нынешнего чувства спокойного ровного счастья. Победа – необходимое, но не единственное его условие. Важно было то, что эти дни он жил полной жизнью на пределе своих сил, и теперь, когда минуло напряженье, душа тихо ликовала, подобно тому, как сладко ноют мышцы после здорового физического труда.

Несмотря на усталость, уснуть в эту ночь Публию не довелось, как, впрочем, и его спутникам. Свежий с вечера ветер не утих с наступленьем темноты, как в хорошую погоду, а, наоборот, разбушевался до уровня шторма. Суда кидало с одной волны на другую и захлестывало водой. Солдаты посменно вычерпывали воду из трюма и латали щели, возникающие от ударов волн и перекосов корпуса. Незанятые работой пытались устроиться на отдых, но их переворачивало и катало по палубе, обдавая брызгами, так что уснуть не было никакой возможности. Вскоре положение усугубилось морской болезнью. Поддался ей и Сципион. Однако, преодолевая дурноту, он напрягал мысль, пытаясь найти решение, ведущее к спасению. Но, увы, побеждая людей, Публий все же был бессилен против богов. Правда, ему удалось приметить то положение корпуса корабля, которое ослабляет натиск стихии, и он указывал морякам, каким образом подстраиваться под ритм волн, дабы не противоречить Нептуну. Впрочем, кормчий и сам знал, к чему следует стремиться, но, ввиду хаотической атаки разорванного строя водяных холмов, придерживаться избранной тактики почти не удавалось, и после нескольких мгновений удачного лавирования какая-нибудь волна, словно подкравшись из засады, жестоко ударяла судно, исторгая скрип из дерева и возгласы страха – из людей. Единственное, чем мог в этих условиях помочь делу Сципион, это будоражить своих подопечных, не оставляя им времени предаваться отчаянию. И он выкрикивал множество приказов, изобретая различные мероприятия, бесполезные сами по себе, но отвлекавшие людей от мыслей о своем бедственном положении. С приходом серого рассвета, пасмурного, будто запачканного сумрачными тучами, ветром и морской пеной, Публий через сигнальщиков стал передавать эти распоряжения и на вторую квинкверему Лелию.

Наступивший день не ослабил бурю и не принес облегчения, но суда были построены добросовестно и пока без особых повреждений выдерживали напор стихии. Сципион, цепляясь за снасти, неуклюжими рывками беспрестанно сновал по скачущей, как взбесившийся конь, палубе и метал вокруг остроты, изо всех сил стараясь заставить своих спутников улыбаться. Увидев более бледного, чем утренний свет, Кавдина, он крикнул ему, покрывая грохот волн: «Похоже, африканские боги не простили мне, что я отказал им в самостоятельности! Ну да ничего, скоро мы будем во владениях Бессмертных Испании!» Солдат он веселил рассказами о «происках Газдрубала», который якобы подстроил этот шторм, подкупив сатрапов Нептуна, и призывал одолеть коварных пунийцев в этом последнем сражении, а сам обещал помощь морского бога, который, по его словам, вот-вот пробудится от сна и наведет порядок в своем царстве.

Наконец во второй половине дня ветер заметно ослаб, но волнение продолжалось. Кое-как удалось наладить ход квинкверем по заданному курсу, и они, хотя и медленно, но все же стали продвигаться к испанскому берегу. За весь путь так и не представилась возможность поставить мачту и воспользоваться парусом, суда шли на веслах.

Лишь на четвертый день Сципиону и его спутникам удалось добраться до Нового Карфагена и укрыться от шторма в его тихой бухте, столь спокойной и гладкой, что можно было подумать, будто эта гавань принадлежит совсем другому морю. Путешествие обошлось без жертв, но все были измучены бессонницей и морской болезнью. Растянувшись по пирсу, процессия Сципиона являла жалкий вид. По твердой земле люди шли рывками, шатались и спотыкались, судорожно взмахивая руками.

На набережной прибывших встречали Марк Силан и вся местная знать. Публию пришлось снова собраться с духом и принять достойную проконсула осанку. Наибольших усилий требовало сопротивление все той же морской качке. Чуждый ритм за трое суток, казалось, насквозь пронизал его тело, дезорганизуя все движения.

Пунийская аристократия и испанские князья пригласили Сципиона на праздничный обед, и он, желая показать варварам, что волю римлянина не способна расшатать какая-либо буря, принял приглашение и сквозь дурноту и головокружение до самого вечера развлекал пеструю компанию рассказами о визите в Африку. Такое «пиршество» в его состоянии было более мучительным, чем борьба с рассвирепевшими волнами, но, по уверению Силана – а сам он потом ничего не мог вспомнить из сцен этого обеда – он выдержал испытание.

Первую половину следующего дня Публию увидеть не удалось. Он спал крепко и долго, как обычно спят люди с чистой совестью, и поднялся с ложа после полудня. Временами его еще немного покачивало, но в целом он чувствовал себя здоровым.

Умывшись, Публий вышел в город, беззаботно прогулялся по улицам в сопровождении минимальной свиты и поднялся на башню, чтобы обозреть окрестности. После возвращения из Африки Испания показалась ему вдвое краше, чем прежде. Сознание исполненного долга позволяло ему смотреть вокруг ясным и гордым взором, не смущаясь пред оком богов, и видеть творения природы во всей их первозданной прелести, что недоступно человеку, отягченному дурными деяниями и суетными заботами, от которого природа отворачивает свой лик и прячет душу, являя ему лишь пустые формы.

Вернувшись во дворец, он проведал Лелия и Кавдина. Корнелий еще несколько хандрил, а в Лелии Сципион увидел отображение собственного настроения. Между их душами в большинстве случаев было удивительное соответствие, наводящее на мысль, что, будучи разъединенными отдельными телами на земле, где-то в ином мире они составляют единое целое. Побеседовав с другом, Публий окончательно пришел в себя и приступил к делам. Он расспросил Силана об обстановке в провинции и принял решение, пользуясь относительным спокойствием иберов, покарать города, предавшие его отца и Гнея Сципиона Кальва.

В этот же день в Тарракон к Луцию Марцию был отправлен гонец с приказанием ему со своею частью войска идти на Кастулон. Сам Публий также стал собираться в поход и, снарядив расквартированный в Новом Карфагене легион, в ближайшее время выступил к Илитургису.

Переход по хорошо изученной местности занял пять дней. Когда римляне приблизились к городу, жители, не ожидая ничего хорошего от этого визита, поспешно заперли ворота и приготовились к бою. Войско Сципиона расположилось лагерем на одном из ближайших холмов, и проконсул отправил к городским стенам разведчиков. Остальные воины устроились на отдых. Никаких мер по блокаде города Публий предпринимать не стал. Он не терпел скуку осадных работ и достаточно верил в свои силы, чтобы рассчитывать на быстрый успех при штурме. Кроме того, через несколько месяцев он должен быть в Италии, и потому ему непозволительно было засиживаться у иберийских городков.

Сделав необходимые распоряжения, Сципион с тремя сотнями всадников объехал вокруг вражеских укреплений, оценивая их качества. Выслушав после этого возвратившихся разведчиков, он составил себе уже довольно ясное представление об оборонительных возможностях противника. Стены фронтальной части города надежно охраняли население от наскоков соседних иберийских племен, но при штурме, организованном по всем правилам военного искусства, мало чем могли помочь горожанам. Тревогу у Публия вызывала только цитадель Илитургиса, стоящая на возвышенности и хорошо укрепленная со стороны города, а с тыла защищенная неприступными скалами. Конечно, если овладеть городом, то и крепость недолго будет сопротивляться. Однако такое положение грозило потерей нескольких дней. Сципион не привык делить победу на части и задумался в поисках возможности захватить весь город единым ударом. Тут он вспомнил, как однажды нумидийцы, перешедшие на сторону римлян и служившие в его войске, карабкались по отвесному утесу, собирая улиток, которых они считали деликатесом. При этом африканцы проявляли не только чудеса присущей им ловкости, но и весьма разработанную технику скалолазания. Публий немедленно призвал к себе вождя нумидийского отряда и велел ему в сопровождении разведчиков обследовать расположение цитадели и сообщить, какие условия необходимы его подопечным, чтобы взойти на стену крепости, и сколько это займет времени.

На следующий день Публий собрал на трибунале солдат и с возвышения претория обратился к ним с речью. Он говорил о вероломстве илитургийцев, напомнил зловещую «Долину Костей», где пали соотечественники, оказавшиеся в безнадежном положении именно в результате измены испанцев, дал словесную картину подлого избиения солдат, которые укрылись в Илитургисе, доверившись его званию союзника римского народа. Затем он обратил внимание воинов на тот факт, что сами варвары, даже будучи далекими от цивилизации и знания законов нравственности, запершись в своих укреплениях, тем самым сознались в совершенном злодеянии, поскольку предательство, в понимании всех народов, и самых передовых, и наиболее темных, является гнуснейшим преступлением, ибо это преступление против глубинных основ человеческих взаимоотношений.

«Сегодня мы должны показать варварам, – говорил Сципион, – что никому недопустимо глумиться над римским гражданином, сколь бы в какой-то момент он ни был унижен судьбою. Наш долг – наказать преступников, но в первую очередь мы призваны покарать само Преступление! Мы обязаны поступить с Илитургисом, как с зараженным органом, лишь ампутировав который, можно излечить все тело, весь организм, всю Испанию! Я объявляю этот презренный город, где сосредоточилась гниль самых низких человеческих помыслов, вашей добычей! Государству нет дела до имущества предателей, все, что вы найдете за этими стенами – ваше, если только вы не брезгливы!»