Текст книги "Сципион. Социально-исторический роман. Том 1"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 63 страниц)

Италия

1

На следующий день после возвращения на родину люди Сципиона с раннего утра занялись перегрузкой поклажи со своих кораблей на речные транспортные суда для доставки их в Рим по Тибру. Одновременно производились ремонтные работы, чтобы подготовить флот в обратный путь.

Около полудня в Остию из Рима приехал Луций Сципион, торопившийся встретиться с братом. Он рассказал Публию столичные новости и этим несколько подготовил его к встрече с сенатом.

За последний год в Италии не произошло заметных событий. Ганнибал, потерявший с гибелью брата и его войска последние надежды на успех в италийской войне, все же упорно не желал уходить из этой страны и, обосновавшись в Бруттии, провел там все лето в вынужденном бездействии. Помощь из Африки к нему не поступала, так как карфагенские власти последние силы бросали на то, чтобы спасти для себя Испанию, дававшую им гораздо больше прибыли, чем Италия. Римляне, довольные таким положением, не стали беспокоить грозного даже сейчас Ганнибала, дабы не искушать судьбу, и занялись устройством своих дел по всей Италии. Кого-то они наказывали за измену в трудные времена, кого-то поощряли за верность. Большое внимание было уделено воспитанию галлов в долине Пада, которые в результате войны вышли из-под контроля и постоянными набегами на окрестные города привели в упадок всю эту плодородную область. Почти без борьбы удалось вернуть под власть Рима Луканию. Сенат предпринял меры к возрождению италийского хозяйства и призвал людей возвратиться к обработке земли. Единственное тревожное происшествие случилось в центре самого Рима в круглом храме Весты, где по нерадивости весталки потух священный огонь главного очага государства. Великий понтифик Публий Лициний Красс по мягкости нрава ограничился в отношении провинившейся только наказанием розгами, но еще долго, после того как жрица оправила мантию, приносились жертвы и служилось молебствие, чтобы умилостивить богов.

Любопытным для Сципиона был состав магистратов. Консулом от плебеев являлся Квинт Цецилий Метелл, коллега Публия по квестуре, который сначала интриговал против Сципиона, а потом сделался его союзником. Совершив во взаимодействии с Сципионом хороший политический старт, Цецилий Метелл приобрел заметный авторитет у граждан. Одним из преторов стал брат Квинта – Марк Цецилий, пытавшийся бежать из Италии после каннского поражения, но впоследствии сумевший ублажить плебс и добиться от него прощения за свой проступок благодаря рьяному исполнению должности народного трибуна. Под влиянием старшего брата, весьма расположенного к Сципиону и выдвинувшегося при поддержке партии Корнелиев-Эмилиев, Марк формально примирился с Публием, но в душе продолжал его ненавидеть и за то, что тот однажды слишком явно превзошел его в доблести, и вообще как существо иной природы. Другим консулом был давний друг Сципионов Луций Ветурий.

Но что особенно затронуло душу Публия и стало для него большой неожиданностью, так это известие о смерти Фабия Максима младшего. Услышав об этом, он погрузился в тяжелые воспоминания также и о других своих товарищах, ушедших из жизни. Пред его мысленным взором рядом с Квинтом Фабием предстал Аппий Клавдий. Потом он подумал об искалеченном Марке Эмилии. И, как всегда, жестокая память замкнула траурную цепь образами отца и Гнея Сципиона.

Отправив грузы и гражданских лиц в Рим по Тибру, Сципион распорядился как можно быстрее подготовить эскадру для нового плавания в Испанию, чтобы забрать очередную партию солдат, после чего сел на белого коня и во главе войска, облаченного в парадное обмундирование, двинулся к Риму.

Прибыв в окрестности столицы, Сципион выбрал для пущей внушительности возвышенное место и велел воинам разбить лагерь. Солдаты стали резво ковырять древнюю землю Лация, а Публий воодушевлял их, прохаживаясь по уже распланированным улицам будущего воинского городка, и время от времени с завистью поглядывал в сторону Рима. Он надеялся на триумф и потому пока не входил на священную территорию, ограниченную чертою померия, чтобы не слагать с себя империй.

Вскоре Публий заметил направляющуюся к лагерю толпу горожан. Тогда он поторопил солдат, возводящих насыпь трибунала, и, когда гости вошли в пределы владений Сципиона, он уже солидно восседал на возвышении у претория. Однако, дав возможность издали насладиться согражданам этим величавым зрелищем, западающим в души людей из народа, Публий, с приближением процессии, сбежал с насыпи и приветливо шагнул навстречу толпе. Возглавлял шествие Марк Эмилий Павел, с которым Сципион и обменялся рукопожатием в первую очередь. Затем его руку бесчисленное множество раз трясли люди различного облика и достоинства, причем многих из них Публий не смог узнать, а насчет некоторых даже готов был поручиться, что видит их впервые. Это несметное количество людей наперебой поздравляло его с успехами в Испании, восхваляло проявленные им таланты и прочило ему славу завершителя войны. При этом каждый стремился уверить его в своих симпатиях и вообще в наилучших чувствах по отношению к нему.

Публий невольно поразился множеству вдруг обнаружившихся у него друзей и клиентов. Те, кто прежде чинил ему козни, теперь, когда он возвратился в Рим в силе и почете, поспешили явиться к нему с приветствиями, опередив истинных друзей.

Сципиону ничего иного не оставалось, как раскланиваться в ответ, и он нехотя вступил в перестрелку любезностями, в ходе которой половину своих заслуг приписал моральной поддержке ныне присутствующих здесь сограждан. Потом он, по настоянию толпы, коротко перечислил одержанные победы и их результаты, а затем более подробно стал распространяться о своих планах, подчеркивая их благотворность для Республики и таким образом намекая на необходимость оказать ему поддержку на выборах.

Наконец народ, удовлетворенный тем, что удалось вблизи посмотреть на героя дня, согласился разойтись. Правда, некоторые, желающие получить от визита больше, а именно, обзавестись вполне осязаемыми связями с восходящей звездой политического небосвода, продолжали выжидательно толочься у трибунала. На них Публий не обратил внимания и, пригласив с собою только самых близких людей, поднялся с ними на возвышение и ввел их в шатер.

С Эмилием был очень серьезный юноша, а кроме них и Сципиона, в претории расположились Гай Лелий, Луций Сципион и Публий Сципион Назика. Хозяин палатки с искренним удовольствием разглядывал своих друзей. Эмилий внешне почти не изменился, старость еще держалась на почтительном расстоянии от него, однако подчеркнутая величавость манер сенатора и привычка чеканно произносить слова, вызывавшие прежде благоговение Публия, теперь казались несколько преувеличенными и оттого – наивными. Назика, сын погибшего в Испании Гнея Сципиона Кальва, пять лет назад был еще почти ребенком, сейчас же Публий увидел перед собою достойного молодого человека приятной наружности, несмотря на длинноватый нос, вежливого и умного собеседника. Спутником Эмилия, как выяснилось, был Луций Эмилий Павел, сын погибшего при Каннах консула и брат Эмилии. Публий с особым любопытством всматривался в его лицо, но не смог найти в нем чего-либо достойного восхищения. Его составляли хотя и не крупные, но грубоватые черты, которые при достаточной правильности форм все же производили впечатление мужиковатости и некоторой заторможенности. «М-да, – сказал про себя Публий, – если сестрица похожа на брата, то, пожалуй, я буду настолько великодушен, что уступлю ее Луцию». Правда, в результате беседы с гостями, в ходе которой Сципион старался быть одинаково внимательным ко всем и потому не раз обращался к Павлу, он составил более высокое мнение об этом немногословном юноше с глазами и рассудком взрослого человека, и наделенном, притом, разумной долей честолюбия.

Друзья первым делом сообщили Сципиону о здоровье близких и знакомых людей, затем рассказали о положении в Италии и в самом Риме, а потом перешли к обсуждению предстоящей политической борьбы за консульство на будущий год и, вообще, за доминирующее положение в сенате. При этом молодые высказывались категорично и прямо, а Марк Эмилий в большей степени подавал информацию для размышления и не углублялся в суждения и выводы, остерегаясь присутствия молодежи, из-за свойственной ей невоздержанности. Сципион, понимая тактику Эмилия, время от времени уводил разговор в сторону частных дел, тем самым гася неумеренный пыл юности других собеседников. Публий и действительно сейчас больше интересовался самочувствием своей матери и Марка Эмилия младшего или даже положением вдовы Аппия Клавдия, чем политической ситуацией, которую он в достаточной степени уловил с первых услышанных им слов, а для более серьезного ее изучения должен был сам увидеть сенат. Причем если здоровье Помпонии, по словам Луция, не вызывало тревоги, то порадоваться за Марка пока не представлялось возможным, хотя сенатор и утверждал, что его сын стал выздоравливать и даже повеселел, научившись, по совету Публия, заполнять вынужденный, тягостный прежде досуг науками.

Среди прочих тем разговор коснулся и Эмилии. Тут Сципион произнес ненавязчивый комплимент приемной дочери своего покровителя, сказав, что она уже в детские годы отличалась миловидностью, воображая же, в какой цветок распустился этот бутон теперь, он якобы с особым нетерпением и волнением ожидает встречи с нею. Обрадованный такой фразой Марк Эмилий, шутливо изобразив озабоченность, заметил, что красавицей-то она стала, да только очень строптива и согласна стать женою только первого человека в Республике, а потому до сих пор во всем Риме ей не нашлось достойного жениха. «Ну уж теперь-то я все же надеюсь выдать ее замуж», – хитро прищурившись, заметил Марк.

Несколько часов общались друзья, возлежа за обедом, начатым по такому случаю раньше обычного времени, и, когда Публий вышел за ворота лагеря, чтобы проводить гостей, у него на душе было так тепло, словно он уже побывал в самом Риме. Это навело его на мысль, что общество близких людей составляет немалую и, притом, важнейшую часть чувства родины.

Едва он освободился и, уединившись в палатке, принялся обдумывать завтрашнюю речь перед сенаторами, которые, как сообщил Эмилий, назначили ему встречу в храме Беллоны за пределами освященной городской территории, как ликтор доложил о прибытии еще одного посетителя. Публий решил отделаться от него извинениями и ссылками на занятость, но когда увидел печать на восковой дощечке, переданной гостем через ликтора, то мигом вскочил, несмотря на усталость, сбежал вниз, выхватил из носилок Марка Эмилия младшего и, как в давние времена, на руках принес его в свой шатер. Правда, с тех пор когда Сципион выносил раненого друга из гущи сражения, Марк заметно пополнел из-за пассивного образа жизни, но зато и Публий возмужал настолько, что вполне достойно справился с возросшей ношей. Эмилий мог ходить и сам, но сильно хромал на правую ногу и оттого конфузился еще больше, чем хромал. Кроме этого, у него плохо действовала правая рука.

Освободившись от объятий Сципиона, Марк смущенно пояснил, что собирался придти вместе с отцом, но не мог пешком передвигаться с нужной скоростью, а носилок постеснялся из-за присутствия толпы, теперь же он прибыл в закрытой лектике.

После первых эмоциональных, сбивчивых рассказов о проведенном врозь времени Публий принял строгий вид и начал экзаменовать друга на предмет усвоения им наук и искусств в соответствии с заданием, полученным в послании из Испании. Результат оказался неутешительным. Выяснилось, что Марк в большей степени предавался отчаянию или, в лучшем случае, бесплодным мечтам, чем занимался делом, так как не верил в возможность своего возрождения для достойной жизни.

Тогда Публий напомнил ему, как Аппий Клавдий Цек, много послужив Отечеству в свои лучшие годы и оставивший потомкам немало памятников многообразной деятельности, включая знаменитые дорогу и водопровод, состарившись, в один день сделал для государства больше, чем за всю предшествовавшую жизнь. Вдохновленный нравственным подвигом соотечественника Сципион красноречиво воссоздал ту сцену, когда дряхлый слепой старец в трудный для Родины период велел принести себя, немощного, в Курию и блистательной гневной речью убедил сенаторов отказаться от позорных уступок царю Пирру, чтобы вести борьбу до победы, и этим спас Республику.

Далее последовали другие примеры. До поздней ночи страстно ораторствовал Сципион, стремясь вдохнуть жизненный дух в больное тело друга. Он раскрывал перед ним великие просторы страны мысли, непочатые для столь молодого государства как Римская республика, и предлагал ему писать историю Отечества или хотя бы переводить греков, что тоже важно для воспитания молодежи, либо заняться философией или поэзией. «Ведь это символично! – восклицал он. – У тебя пострадала правая часть тела, но совершенно здорова левая, то есть та, где находится сердце. Так живи же сердцем!»

Однако довольно скоро Публий разобрался, что его друг не имеет склонности ни к поэзии, ни к науке, а значит, приемлемой для него может быть только карьера жреца. Тут Сципион с новым пылом стал расписывать Марку достоинства судьбы религиозного деятеля. Он разъяснял, что являясь, например, авгуром, тот, кроме почета, сопровождающего это звание, будет обладать правом отменять народные собрания и даже принятые решения, выносить постановления, повелевающие, скажем, консулу отречься от власти. Авгур располагает многими способами оказывать влияние на политическую жизнь, ибо законы Отечества требуют согласия и одобрения авгура по всем важным государственным делам.

Выслушав эти доводы, Марк вдруг выдвинул неожиданное возражение.

– Но, Публий, ведь обязанности жреца – осуществлять взаимосвязь между сообществом людей и сонмом богов, и в приведенных тобою случаях авгур должен действовать не произвольно, а в соответствии с волей богов, – сказал он, – ты же трактуешь их права как возможность сообразно своим желаниям вмешиваться в общественные дела.

– Ну что же, Марк, в изучении жреческого права ты все-таки достиг некоторых успехов, – задумчиво сказал Публий. – Однако между отрывистыми знаниями ты еще не навел мостов. Скажи, Марк, будучи государственным деятелем, как тебе виделось раньше, ты стремился бы направить свои усилия на достижение блага Республики?

– Да, конечно.

– И, наметив план действий, старался бы реализовать его, обходя препятствия и козни дурных людей?

– А как же иначе?

– При этом ты действовал бы в согласии с волей богов?

– Да, ведь если боги являются покровителями государства, то ясно, что они хотят ему добра, как и я.

– Правильно говоришь. Тогда ответь, если исходить из принципов и целей деятельности, то отличаются ли чем-нибудь возможности, предоставляемые должностью консула и авгура или понтифика?

– Выходит, нет.

– Так знай теперь, что и жрец наравне с магистратом может доблестно послужить Родине. Для этого требуется только внимательно прислушиваться к голосу богов и верно его понимать. И если ты – добрый человек и, следовательно, желаешь процветания своему Отечеству, то будь уверен: боги поддержат тебя, и при этом нет нужды сомневаться, что в полете птиц, когда ты по обряду расчертишь небо на квадраты, они знаменьем повторят тебе истину, внушенную ранее твоему разуменью. Повторяю, если ты не ищешь корысти и не хитришь пред небесами.

– Ну, Публий! – восхищенно воскликнул Марк. – Сколько бы у нас ни было понтификов, именно ты, разрешивший столь мучительный вопрос, и есть для меня настоящий Великий понтифик, и под твоим руководством я готов внимать голосу бессмертных и исполнять религиозные ритуалы в надежде послужить тебе на пользу!

– Ты хотел сказать, на пользу Республике?

– Это одно и то же!

– Надеюсь, что так. Твои последние слова, Марк, лучшая похвала для меня, хотя сегодня, за этот длинный день, я выслушал много славословий в свой адрес столь же пышных, как и пустых.

Ввиду позднего времени Эмилий остался ночевать в палатке Сципиона, а его рабов Публий поручил попечению Фауста, который днем ходил в город, но к этому часу уже вернулся.

Утром Публий проверил настроение товарища и убедился в благотворности своих вчерашних трудов; по крайней мере, ночь, столь губительная обычно для решений, принятых поздним вечером, не одолела идейные стены, воздвигнутые накануне для защиты души Марка. Сципион довел Эмилия до передних ворот, двигаясь при этом медленнее гостя, благодаря чему тот на какое-то время даже забыл о своем увечье, усадил его в лектику, но, прежде чем расстаться, взял с него обязательство безотлагательно приступить к изучению гражданского права и религиозных обычаев, а в первую очередь – научиться писать левой рукой, не прекращая, однако, разрабатывать больную.

Когда стража открыла ворота, чтобы выпустить лектику Эмилия, Сципион увидел перед лагерем толпу новых поклонников своей славы, покинувших среди ночи теплые ложа ради возможности одновременно с рассветом засвидетельствовать ему почтение. Публий поприветствовал сограждан и поспешил удалиться, но в последний момент его взгляд опытного оратора и полководца, натренированный разом охватывать всю толпу и улавливать малейшие изменения в ее настроении, заметил нездоровое любопытство, вызываемое носилками Марка. Он сообразил, что появление ранним утром в лагере лектики Эмилиев, бросает тень на репутацию Эмилии Павлы, на которой все сплетники города уже успели его поженить. Тогда он быстро вернулся, догнал носилки, широко распахнул штору и еще раз попрощался с Марком на виду у разочарованных зевак.

Днем Публий направился в храм Беллоны, где ему предстояло дать сенату отчет о своем проконсульстве.

На встречу со Сципионом прибыло большинство сенаторов. Правда, не явились такие заслуженные патриархи как Фабий Максим и Ливий Салинатор, но зато здесь были Тит Манлий Торкват и оба консула.

Публий подошел к Квинту Цецилию и поздравил его с тем, что, стартовав на государственном поприще вместе с ним, Публием, с одной магистратуры, он первым пришел к консульству. Цецилий усмехнулся, как при обычной шутке, но было видно, что похвала пришлась ему по душе. Сципион успел перемолвиться и с другими сенаторами, стараясь при этом держаться одинаково ровно и с друзьями, и с соперниками. Марк Эмилий коротко ободрил его, сказав, что обстановка складывается благоприятная и большинство присутствующих настроено благожелательно по отношению к нему.

Наконец все расселись по скамьям, и консул Цецилий открыл собрание. Первым выступил Сципион и рассказал о своих делах во вверенной ему провинции. На удивление самому себе Публий держался легко и свободно перед этим блистательным «собранием царей», как назвали сенат послы Пирра, прежняя робость бесследно растворилась в приобретенном опыте общения с людьми. Результаты осуществленной им кампании выглядели внушительно: его встретили в Испании три войска – двух Газдрубалов и Магона – к которым в скором времени добавилось четвертое, теперь же во всей этой обширной стране не осталось ни одного карфагенянина. Под стать делам была и речь молодого полководца, производившая сильное впечатление.

Друзья Сципиона с гордостью любовались своим товарищем, но внезапно их ошеломил нежданный зигзаг его выступления. Когда уже казалось, что Публий заканчивает речь, он вдруг заговорил о переходе Газдрубала в Италию. По рядам слушавших пробежал ропот недоумения и приглушенным эхом прошуршал под сводами храма, словно сама Беллона выразила удивление поступком своего героя. Но уже в следующий момент все стихли, напряженно слушая докладчика.

Сципион последовательно изложил произошедшие события, потом разобрал все другие возможные варианты развития ситуации и с безукоризненной убедительностью доказал, что выбранная им тактика была единственно верной, а при любом ином способе ведения войны, например, если бы он стал пассивно защищать проходы в Галлию, бросив провинцию, Газдрубал, в конце концов все равно оказался бы в Италии, но уже не как беглец с толпою новичков, а как покоритель Испании во главе победоносного войска.

Но даже после этого Марк Эмилий продолжал считать такую откровенность Сципиона лишь неуместным для политика душевным порывом, вызванным юношеской прямотой. Только позднее, когда Публий под одобрительные возгласы сенаторов закончил речь и началось ее обсуждение, Эмилий понял, что, подняв вопрос о походе Газдрубала и рассмотрев его в нужном ракурсе с исчерпывающей полнотою, он упредил своих недругов и выбил у них последнее оружие. Противники Сципиона выглядели растерянными и выступали неорганизованно. Практически ни одного упрека он не услышал, и его деятельность в провинции единодушно получила высокую опенку. Встал Тит Манлий и от имени сената выразил Публию благодарность за славное деяние во благо Родины. К этому высказыванию присоединили свои голоса и консулы. После них взял слово Марк Эмилий и заострил внимание сенаторов на вопросе о триумфе победоносному полководцу, о чем сам Сципион сказал вскользь, поскольку он не любил чего-либо просить. Тут-то, наконец, проснулась оппозиция и интенсивной деятельностью компенсировала упущенное.

Против присуждения триумфа выдвигались два возражения: во-первых, неполноценность юридического статуса полководца, так как он стал проконсулом, не будучи консулом, и во-вторых, опасение пошатнуть правовой устав государства выдвижением любимчиков, которым с юных лет строят карьеру в обход законов на исключениях из правил, чем создается прецедент, угрожающий будущему спокойствию Республики.

Обе эти мысли исходили от Валерия Флакка, лица своеобразного, имевшего большое влияние в сенате, причем не столько за счет непосредственного участия в делах, сколько благодаря закулисному воздействию на других сенаторов. По своему нраву это был неформальный лидер. В свойственной ему манере он действовал и сегодня. Публий, с самого начала заседания внимательно изучавший характеры и политические ориентации сенаторов, давно уже приметил этого человека с тонкими чертами красивого до приторности, будто нарисованного лица, который не выступал официально, но исподволь дирижировал всем сопротивлением Сципиону. Когда заговорили о триумфе, Валерий с утонченною, как и все в нем, улыбкой бросил реплику: «Эдилиций – триумфатор! Это любопытно!», после чего и возникли прения по поводу отсутствия законной основы для триумфа. А несколько позднее он же подкинул своим сторонникам идею об «опасном прецеденте», промолвив с тою же едкой улыбочкой: «Сначала – проконсульство без консулата, затем – триумф почти что частному лицу, потом, надо полагать, диктаторство по произволу, а уж там и до царства рукою подать…»

От таких колких фраз Сципион в равной мере проникся неприязнью и уважением к своему противнику. Пристально всматриваясь в него, он пришел к выводу, что перед ним человек не подлый, но слишком рьяно ненавидящий политических противников, бесспорно, умный и исполненный столь же утонченного коварства, как и его улыбка, только более искреннего. Но, отдавая должное Валерию, Публий ясно осознавал, чью песню он поет. Не вызывало сомнения то, что Флакк действует не самостоятельно, а следует программе, заданной Фабием Максимом, который при демонстративном пренебрежении к встрече с проконсулом Испании, тайно уделил ее подготовке немало внимания. Верный себе, знаменитейший Медлитель теперь пытался приостановить Сципиона. Его нрав Публий угадывал во многих поступках своей сегодняшней оппозиции. Так, например, вторая реплика Валерия лишь в части стиля принадлежала ему самому, тогда как автором мысли, конечно же, являлся Фабий.

Тем временем Марк Эмилий настойчиво и многословно требовал триумфа. Его поддерживали Корнелий Цетег и Квинт Цецилий.

Сципион пришел к выводу о равенстве противостоящих сил. При желании он, вероятно, мог бы добиться успеха, но ему не следовало выкладывать все козыри по этому, второстепенному для него поводу. Он знал, что триумф не уйдет от него, считал его непременным украшением своей жизни, а потому не был особенно привередлив в вопросе времени исполнения этого желания. Публий решил отступить сегодня, дабы сберечь собственное «войско» в целости и сохранности и успеть занять выгодную позицию для следующей, более важной политической битвы. В разгаре дебатов он попросил слова и сказал:

– Не для себя ныне желал я триумфа. Мне не нужны почести, в обоснованности которых кто-либо будет сомневаться. Я стремлюсь к такому триумфу, когда ни один человек во всем земном круге не сможет его оспорить. Мне лишь обидно за своих солдат. Они доверяли мне, не интересуясь, исполнял ли я ординарную магистратуру или нет, они карабкались на высочайшие стены испанского Карфагена, шли за мной в бесчисленных сражениях, не спрашивая о том, был ли я консулом или нет, и поверженных карфагенян не воскресила та мысль, что их победитель не исполнял официального консулата. Но, если среди вас, отцы-сенаторы, нашлись сомневающиеся, я отказываюсь от претензии на триумф. Однако основой для моего решения является не перевернутая и демонстративно выпяченная поверх сути буква закона, а тот факт, что в Италии все еще стоят полчища вражеских наемников, и Карфаген до сих пор гордится давними, порядком выцветшими победами Ганнибала, а не проклинает их. Для меня не может быть праздника, пока Отечество несвободно!

– Ай да, Корнелий, даже собственную неудачу он обратил себе на пользу и победил нас своим поражением! – воскликнул Валерий Флакк, и в его тонкой улыбке впервые проскользнуло что-то теплое и живое.

Но Валерия уже никто не слушал. Едва официальная часть собрания завершилась, Сципиона плотным кольцом обступили и друзья, и недруги, засыпая его поздравлениями и вопросами об испанской войне, иберийских народах, о путях их привлечения к культуре цивилизации, и о перспективах в борьбе с Ганнибалом.

Возвращаясь вечером в лагерь, Публий с удивлением обнаружил, что толпа его восхвалителей у ворот весьма поредела. «Ах, так это реакция на отказ мне в триумфе! – не совсем сразу догадался он. – Они в таком решении сената увидели признак опалы. Ну и быстро же у нас распространяется информация!» Однако оставшихся Сципион поприветствовал более сердечно, чем утром, понимая, что теперь перед ним в основном люди честные.

Прибыв на место, Публий собрал солдат и откровенно рассказал им о совещании в храме Беллоны. Но при этом он объяснил свой поступок с добровольным отказом от триумфа, когда мнения сенаторов разделились, в более доступной им форме, заявив по этому поводу, что лучше самому отречься от чего-либо, чем дожидаться, пока у тебя отнимут это силой.

«Однако я у вас в долгу, – сказал Сципион напоследок, – и я с лихвой верну этот долг, устроив грандиозный триумф и обеспечив всех вас земельными наделами в Италии после окончательной победы над Карфагеном, только следуйте за мною и дальше, сражайтесь и в Африке так же доблестно, как в Испании».

Распустив сходку, он уединился в своей палатке, стиснул руками гудевшую от усталости голову и задумался. У него было желание сейчас же, под покровом надвигающейся ночи незаметно придти в Рим, так как он стыдился, после такого шума вокруг его возвращения из Испании на виду у всех входить в город как частное лицо, но, поразмыслив, решил ни один свой общественный поступок не прятать от дневного света. С тем он и лег спать.

Утром Публий облачился в тогу и, призвав с собою Гая Лелия, направился к городским воротам. При этом за ними следовали только двое рабов: один нес пожитки Лелия, а другой, естественно, Фауст – походный мешок Сципиона. Публию в армейских условиях до сих пор имел право прислуживать только Фауст, но у того самого уже завелся штат помощников из пленных африканцев и испанцев, а Лелий вообще любил комфорт, потому его обычно сопровождали несколько слуг, но сейчас друзья подчеркнутой скудостью свиты хотели высветить перед взорами сограждан несправедливость принятого относительно них сенатского решения.

Едва они вошли в Рим, как по всему их пути стали выстраиваться толпы горожан, эмоционально выражавших свои чувства. Был тут и Марк Эмилий с семьей. Публий кивнул ему издали и в этот момент увидел Эмилию Павлу, стоявшую по левую руку сенатора и несколько выступившую вперед. С такого расстояния он не мог рассмотреть ее как следует, но заметил, что выглядит она довольно пригожей. Правда, это отметили только его глаза, а в душе ее облик не произвел ни малейшего волнения.

По мере приближения к дому Сципиона толпа встречающих становилась гуще.

– Пожалуй, это стихийная овация, – сказал Лелий.

– Только без флейтиста, – добавил Публий. – И такое проявленье искренних чувств я ценю выше десятка вымученных триумфов.

Оба они вошли в дом Сципионов, и уже оттуда через второй этаж по балкону Лелий проник к себе, будто с неба свалившись на своих домочадцев.

А Публий во все глаза смотрел на мать, встретившую его сразу у входа в атрий, словно стоявшую здесь на посту с самой ночи. Помпония заметно постарела, лицо ее очень сморщилось, в движениях появилась неуверенность и суетливость, но сына она встретила с прежней величавостью. Вслед за безмерной радостью, вспыхнувшей в ее глазах, через миг в них снова тускло засветилась тревога, и она тяжело, но гордо промолвила:

– Вижу, Публий, что ненадолго ты прибыл в Рим и вскоре уедешь еще дальше, чем прежде.

– Наоборот! – весело воскликнул Публий. – Ведь Африка ближе Испании.

– Африка гораздо дальше, потому что там наш злейший враг.

– Ну если и дальше, то лишь по пути к славе.

Тут, наконец, матрона улыбнулась. Как прежде ее радовало в сыне проявленье мужественности, так теперь, когда он стал взрослым, ей было приятно увидеть в нем проблески мальчишеского задора.

Но вдруг Публий стал серьезным и грустно-торжественным. Он вынул из складок одежды мешочек, который всю дорогу из Испании держал при себе, и, положив его в нишу ларария, сказал:

– Я не сумел найти тело отца, чтобы похоронить его по обычаю Корнелиева рода, мне пришлось сжечь останки всех, погибших вместе с ним, и, перемешав пепел, взять горсть, в которой содержится и его частица… Но и только, большая доля его осталась в Испании. Однако я выполнил свой сыновий долг: не сумев перенести могилу отца на родину, я расширил пределы самой Родины до его могилы, и сделал Испанию продолжением Италии. Лучшему мастеру я закажу бронзовую урну, и в ней мы отнесем этот пепел в наше захоронение у Аппиевой дороги.

– Такой же мешочек я привез и семье Гнея Корнелия, – добавил он после некоторой паузы. – Завтра я сам отнесу его Назике.