Текст книги "Сципион. Социально-исторический роман. Том 1"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 53 (всего у книги 63 страниц)

– Софонисба, ты сама своей ложью и женскими ужимками, неприятными для истинно влюбленного, увела меня на этот путь, – с трудно скрываемой нежностью в голосе заговорил Масинисса, – а я как раз и явился к тебе как друг.

Карфагенянка встрепенулась и подалась к нему навстречу, но в следующее мгновение снова недоверчиво отстранилась.

– Где же твои ярые всадники? Почему за дверью все еще стоит этот италийский сыч, а не валяется у порога с перерезанным горлом? – зло спросила она.

– Софонисба! – взмолился нумидиец. – Всему есть предел!

– Не зови меня на римский манер! У меня гордое имя Сафанбаал!

– Я не могу совершить невозможное, драгоценная моя жена!

– Ах, вот ты даже что вспомнил! Так разве невозможно с двумя тысячами всадников – а я подсчитала их на походе, пока мы шли из Цирты – выхватить меня из этого протухшего сарая, пробиться к лагерным воротам, разогнать стражу и бежать в Карт-Хадашт? Еще и Сципиона могли бы прихватить для солидности!

– Увы, ты не знаешь римлян, – понуро ответил он. – Мои всадники помещены в гуще их войск и находятся как бы в оцеплении. Но, даже если бы подобный план удался… этим я погубил бы Нумидию.

– Чушь! Ты губишь ее теперь своим предательством нашего всеафриканского дела! Скоро сюда вернется Ганнибаал и приведет с собою закаленное победоносное войско! Его головорезы – не ровня тому сброду, с которым был вынужден выступать против матерого врага мой отец. От твоего обожаемого Сципиона перья полетят! И не только из султана на шлеме! Их, этих поганых италиков, всех порубят в наших степях, как полчища Регула!

– Римляне победят, – задумчиво проговорил Масинисса. – Я не видел Ганнибала, но зато я знаю Сципиона, и этого достаточно. Я не могу обрекать на рабство Родину из-за своей прихоти… К тому же… ведь ты… не любишь меня…

– Ах, вот в чем дело! Они наклеветали на меня, обрядили мою репутацию в отвратительные лохмотья кляуз! – гневно закричала она. – Признайся, он, этот тиран, марал меня грязью, наплел тебе что-нибудь про своего легата или про самого себя?

В этот миг у нее мелькнула мысль использовать возникшую ситуацию и развить затронутую тему, дабы обвинить полководца римлян в якобы учиненном над нею насилии, но скорее чутьем, чем умом, она поняла, что с нынешним Масиниссой такой номер не пройдет: он ей не поверит. Потому, круто изменив тон, Софонисба трогательно воскликнула:

– И ты, Масинисса, мой друг, мой муж, мог поверить, будто я строила им глазки или чему-либо в таком роде!

– Прекрати, – сморщившись, сказал Масинисса, – ничего подобного не было. Сципион никогда не унизится до сплетен. А вот сама ты проболталась… Видно, ты и им предлагала свои сокровища, да только, ясное дело, безуспешно. Их так запросто не проведешь.

Тут Софонисба окончательно убедилась, что Масинисса действительно теперь уже не только нумидиец и потому ей с ним не совладать. Она сникла и затихла, мысленно проклиная судьбу и римлян, и особенно – римлян, отнявших у нее власть не только над союзной страной, но даже – над мужчинами.

Некоторое время Масинисса молчал, собираясь с духом, потом заговорил с угрюмой торжественностью:

– Я, в самом деле, пришел освободить тебя, Сафанбаал, моя несчастная жена…

Произнеся ее имя в такой, давно забытой транскрипции, ибо, как только она сделалась женою Сифакса, он стал именовать ее по-латински, Масинисса содрогнулся и долго пытался проглотить комок, вдруг возникший в горле. Наконец тяжело продолжил:

– Я пришел освободить всех нас: и меня, и римлян, и тебя саму от злосчастной жизни, наполненной предательством и ложью, замешанными на чудовищно обольстительных чарах… Это единственный род свободы, доступный для тебя. До сей поры твое существованье, являя грязь в своей основе, в глубине, в то же время ослепляло мир внешним блеском и славой, но теперь судьба-оборотень возжелала подвергнуть тебя публичному позору, пробудив при этом, может быть, глубинное величие твоей истерзанной превратностями души, и покарать тебя за преступную жизнь долгой мучительной смертью, каковая, начавшись как раз в день нашей свадьбы, должна закончиться в италийской тюрьме после триумфа римлян. Я намерен сократить твои страдания и указать тебе легкую удобную дорогу в подземное царство Баал-Хаммона…

Софонисба продолжала сидеть с опущенной головою, словно придавленная прозвучавшим приговором. Сейчас она впервые всерьез подумала о богах, так как Масинисса представлялся ей слишком ничтожным человеком, чтобы оказаться способным самостоятельно, без внушения свыше произнести такие грозные слова.

Сделав несколько глубоких вдохов, Масинисса возобновил суровую речь:

– Тот болван у входа отобрал у меня кинжал, думая, будто сумел обезоружить Масиниссу. Ничтожество! Он не знает, что значит быть царем. Ему и не вообразить столь чрезвычайной жизни, этого вулкана страстей, кипящих от жара бурлящей в недрах страны лавы целого народа. Ему неведомо, что царь повелевает тысячами людей и распоряжается тысячами сундуков с золотом и прочими драгоценностями, что он казнит и милует по своему произволу, любит и приказывает любить себя, по мановению его жезла хохочут или рыдают толпы людей, пред ним падают ниц, лобзают его следы, к нему взывают в молитвах… и что, при всем том, он постоянно в укромном месте носит с собою яд…

– Вот он, этот кусочек концентрированной смерти, – говорил он, извлекая из-под воинского плаща медальон и вскрывая его двойное дно нажатием скрытой пружины.

Увидев яд, Софонисба снова гордо выпрямилась и решительно посмотрела в глаза нумидийцу, в который раз повергнув его в трепет.

– Скажи, Масинисса, не из страха ли ты предлагаешь мне это угощенье? Не боишься ли ты, что я все-таки одолею тебя и уведу от римлян? – лукаво и почти весело спросила она.

Нумидиец резко дернулся, с трудом удержавшись на месте, и стал дико вращать глазами.

– Умолкни, не оскверняй мгновенья расставания жестоким подозреньем, – глухо выдавил он из себя несколько слов.

– Ну что же, достойный свадебный подарок, – уже серьезным тоном промолвила она, принимая медальон. – Ты, Масинисса, действительно оказываешь мне услугу, но не тем, что избавляешь от плена, а тем, как ты это делаешь. Я не страшусь пыток и казни, не боюсь и смерти, но предпочитаю достойную смерть, то есть такую смерть, которая служит живым, вдохновляет, воюет, одерживает победы и ликует. Ты жил в Карт-Хадаште и конечно же знаешь, что основательница нашего города наперекор всем убила себя, дабы не стать женою постылого дикаря. Да, мужчины у нас теперь трусливы и мелки, но женщины не таковы, и пусть смерть моя осветит согражданам вершины духа и научит их мужеству! Расскажи им, Масинисса, о том, как победила оковы, римлян и своих слабохарактерных мужей Сафанбаал, и, если оплошают Ганнибаал и Газдрубаал, пусть в решающую битву карфагенян ведут через смерть ставшие бессмертными Элисса и Сафанбаал! Позаботься также, чтобы мои рабыни оказались в Карт-Хадаште и поведали всем о том, что узрели сегодня их глаза.

Софонисба спокойно, плавным красивым движеньем передала яд служанке, и та, растворив камешек в чаше с лучшим греческим вином, поднесли янтарного цвета напиток царице.

Масинисса безотчетно рванулся к ней, но в этот момент центурион и два его солдата вбежали в помещение, намереваясь предотвратить самосуд. Они не понимали пунийского языка, на котором проходил диалог, но догадались о значении происходящего по голосам участников действа, исполненным особой экспрессии и торжественности. Их появление ускорило события. Софонисба быстро, одним глотком опустошила чашу и, бросив ее к ногам потрясенного Масиниссы, возлегла на ложе. Все присутствующие замерли в стремительных позах, в которых их застал поступок царицы, и неотрывно следили за умирающей.

Софонисба, не шелохнувшись, перенесла легкую тошноту и головокружение, но, когда почувствовала приближение смерти, аккуратно поправила локоны и, несколько поджав ноги, приняла, по возможности, более изящную позу, в тайне даже от самой себя надеясь, что позже сюда войдет красивый светлоглазый мужчина, дабы потешить любопытство созерцанием усопшей. Так, во второй и в последний раз в ней истинным образом проговорилась женщина.

Сципиону немедленно доложили о случившемся. Он первым делом спросил, где Масинисса. Узнав, что тот пассивно скорбит в своей палатке под надзором негласной стражи, Публий потер гудящую от бессонницы и перенапряжения голову и погрузился в раздумье.

«Скончался лучший воин Карфагена», – произнес он, спустя некоторое время, и, воздержавшись от дальнейших комментариев, отдал распоряжения относительно похорон карфагенянки. Вначале Сципион хотел передать тело патриотки ее согражданам, но потом, догадавшись, что в благодарность за добрый поступок пунийцы не упустят возможности превратить погребальный ритуал в пропагандистский акт, направленный против римлян, решил обойтись собственными силами. При совершении обряда, по его мнению, следовало главным образом соблюсти приличия и меру, не слишком акцентировать внимание на этом событии, но и не замалчивать его, воздать хвалу доблести необычной женщины, чтобы принизить в глазах своих солдат и союзников пунийских мужчин, но и не слишком превозносить ее, дабы не сотворить из нее героя на радость врагам. Свидетелям смерти Софонисбы он приказал не распространяться о роли Масиниссы в этом деле и на все вопросы отвечать уклончиво.

Дав необходимые указания по части похорон, Сципион уделил сколько-то времени текущей лагерной жизни, занимаясь лишь самыми неотложными задачами, после чего снова обратился помыслами к Масиниссе. Он переоделся в простую тунику, накинул сверху небольшой плащ и в одиночку, без ликторов и прислуги, отправился в палатку легата.

Масинисса не сразу оторвался от горестных раздумий, и Публий довольно долго стоял перед ним, прежде чем тот взглянул на полководца и поднялся ему навстречу для приветствия. Усадив нумидийца обратно, Сципион сел рядом с ним на ложе и по возможности мягко сказал, что не следовало исправлять один проступок другим, безумство – лечить безумством, давнюю скорбь – новой. Масинисса не ответил и лишь сильнее стиснул виски ладонями. Он смотрел в пол невидящими глазами и слегка покачивался в такт струящейся в нем мелодии печали.

Теперь Масинисса уже не вскакивал при первом замечании, не кричал, не размахивал руками, бравируя гневом. Потрясенный и изумленный всем, что ему довелось увидеть, услышать и узнать в последние дни, он приобщился к величию истинного страдания, каковое не изливается во внешних эмоциональных проявленьях, а, проникая в глубины внутреннего мира, вступает в единоборство непосредственно с душою и в этой борьбе воспитывает характер.

Сципион тоже умолк, но остался с товарищем. Так они и провели рядом в безмолвии несколько часов, ни разу не взглянув друг на друга. Только Масинисса сидел с поникшей головой, согбенный, а Сципион – распрямившись. Постепенно спина Масиниссы тоже разогнулась. Заметив это, Публий встал, внимательно посмотрел в глаза другу, обнял его и возвратился в свою ставку.

Вечером римляне произвели захоронение останков Софонисбы при стечении довольно большого количества народа из близлежащих поселений. Все было выдержано в торжественных тонах. Покойная удостоилась и похвальных речей, произнесенных как римлянами, так и пунийцами, и щедрого жертвоприношения. К ночи дело было кончено, и вечно спешащая, неугомонная действительность сдала все бурные страсти, клокотавшие несколько дней вокруг карфагенянки, в архив прошлого, а сама нетерпеливо устремила взор в будущее.

9

Утром, сразу после завтрака, в лагере заиграли рожки, призывая воинов на главную площадь. Вскоре вокруг трибунала зазвучал гомон тысяч голосов. Тогда на возвышение поднялся проконсул и сообщил, что нынешнее собрание будет посвящено подведению итогов военной кампании в Нумидии. Подождав, пока в толпе не улеглось возбуждение, Сципион начал речь. Он рассказал о боевых действиях под началом Гая Лелия и Масиниссы и, признав их вполне успешными, поблагодарил всех участников этого похода. Затем проконсул обрисовал новую политическую ситуацию в Африке, сложившуюся после покорения главного союзника карфагенян, и изложил свои взгляды на последующее устройство дел в Ливии. Тут он вывел перед войском Масиниссу, объявил его царем обеих Нумидий и другом римского народа. По знаку полководца, ликторы внесли на трибунал сундук и, извлекая из него одну за другой дорогие вещи, стали подавать их Сципиону, а тот торжественно вручал эти дары несчастному и счастливому одновременно нумидийцу: курульное кресло, жезл из слоновой кости, золотой венок и пурпурные тунику с тогой, расшитые узорами из пальмовых ветвей. Проконсул объяснил Масиниссе, что все эти предметы, кроме немалой материальной стоимости, имеют гораздо большую ценность как символы славы, ибо являются атрибутами триумфатора, и как знаки расположения и признания их обладателя Римской республикой. Показывая солдатам завернутого в роскошные ткани и разукрашенного золотом Масиниссу, Сципион облачил его еще и в узорчатую мантию риторических красот и похвал в посвященной ему речи. При этом он подчеркнул, что подобного внимания и доверия римского народа прежде не удостаивался никто из иноземцев. «Причем, это – завидная честь не только для иностранцев, – с улыбкой, негромко, обращаясь непосредственно к Масиниссе, сказал Публий, – я и сам еще ничего такого не имею». Закончив фейерверк комплиментов, Сципион отошел несколько назад и демонстративно воззрился на только что возведенного в высокий сан царя, выразительно указуя на него толпе. По людскому морю пошли шумные волны восторга, разбиваясь бисером у ног героя дня. Этот громогласный оглушающий крик ласкал уши воина нежнее чувственного шепота красавицы, и Масинисса, вначале лишь волевым усилием, стыдясь своей тоски пред тысячами глаз, сохранявший солидность, теперь, вобрав в себя ликованье этих самых глаз, напитал им иссушенную душу и в самом деле воспрял духом. Эмоциональное единенье с искрящимися жизненной силой людьми вдохнуло жизнь и в его изможденную оболочку, бушующая энергия масс и его зарядила жаждой деятельности.

Когда войско устало радоваться и начало стихать, Сципион снова выступил на передний план и преподнес Масиниссе золотую чашу, пояснив, что этот дар должен иногда отвлекать царя от важных дел, дабы он уделял внимание веселому застолью в кругу друзей. «Помни, золотой блеск пуст, если в отполированной поверхности не отражаются улыбающиеся дружеские лица. Не черствей в пресыщенности собственным величием и изредка, глядя на эту чашу, вспоминай о нас!» – напутствовал его Публий под одобрительный хохот солдат. Масинисса поднял чашу так, чтобы на ее гладких боках замельтешили образы окружающих, перемигивающиеся с солнечными бликами, и заявил, что он всегда будет видеть в этом волшебном зеркале ту же картину, которую оно являет взору сейчас.

Затем Сципион вручил золотой венок Гаю Лелию, раздал награды военным трибунам, центурионам и наконец простым легионерам согласно списку, загодя составленному Лелием. Чествование героев нумидийской кампании длилось почти до самого вечера. И еще долго после этого солдаты бряцали браслетами, фалерами, разглядывали наградные ожерелья, спорили и похвалялись друг перед другом полученными знаками отличия.

За всей этой суетой Публий не забывал смотреть за Масиниссой. Как и следовало ожидать, приступы скороспелого вдохновения у нумидийца еще не раз в течение дня сменялись упадком настроения и пессимизмом. В такие периоды Сципион спешил к нему на выручку и всячески стремился развеять его уныние.

10

В последующие дни главным событием стала подготовка экспедиции в Италию. Надлежало отправить в Рим пленных, нумидийскую добычу и представить сенату послов Масиниссы, лишь теперь начинающего карьеру в качестве полномочного царя и союзника римского народа. Поскольку в боевых действиях наступил спад, Сципион рискнул расстаться на некоторое время со своим лучшим легатом и первым помощником во всех делах Гаем Лелием, которому он и поручил возглавить это предприятие. Конечно, официальную часть италийского визита мог выполнить любой офицер из свиты Сципиона, но, посылая в столицу выдающегося человека, проконсул преследовал более важные цели, чем объявленные прилюдно. Тут он действовал в полном соответствии с законами политики, каковая с виду похожа на аккуратное деревце с остриженной кроной и набеленным стволом, корни которого, однако, будучи скрытыми от глаз, пронизывают и опутывают землю на огромном пространстве, проникая дальше, чем падает тень от вершины ствола.

Сципион получал многообразную информацию из Италии по различным каналам, но увидеть Рим глазами Лелия было для него почти равносильно тому, как если бы он побывал в нем сам. За два с половиной года его отсутствия в столице там, естественно, произошли немалые перемены. Многие политические противники за такой, весьма ощутимый срок прозрели и стали союзниками, другие лишь притворно приняли сторону господствующей партии, некоторые его прежние друзья породнились с недругами и отдалились от него, а иные охладели к нему по каким-либо иным причинам. На словах же, в письмах, все изъявляли Сципиону добрые чувства, преклоняясь перед его успехами, и тем самым вводили его в заблуждение, искажали картину расстановки политических сил. А сейчас, накануне последнего этапа войны, Публий должен был досконально знать положение в Риме, чтобы безошибочно предсказывать реакцию столицы на те или иные перипетии боевых действий. Лелию как раз и вменялось в обязанность на месте разобраться, кто есть кто в данный момент. Однако и разведывательная часть миссии легата не являлась основной в его программе. Сципион всегда на любом фронте стремился занимать активную позицию. Вот и в этом случае Гай Лелий вез с собою секретные циркуляры проконсула, с помощью которых он мог влиять на настроения в столице и привести в действие, так сказать, интеллектуальные легионы Сципиона, ибо тем в ближайшее время предстояло сразиться с фабианцами на избирательных комициях. Ну и, конечно, Лелий был обязан поддержать в сенате посланцев Масиниссы, чтобы добиться от отцов Города утверждения всех распоряжений Сципиона относительно Нумидии. Формальным же поводом для поездки Лелия служила необходимость узаконить за ним звание квестора, которое проконсул присвоил ему без согласования с властями. Так что назначение Гая Лелия главою италийской экспедиции вполне оправдывалось обилием, разнообразием и особой значимостью поставленных перед ним задач. Кроме того, у Лелия были еще и частные поручения от многих офицеров.

Среди пленных, отсылаемых в Италию, находился и Сифакс. С ним Публий попрощался персонально. Он просил его не склоняться перед неудачами, мужественно смотреть в будущее и надеяться на лучшую участь, уповая хотя бы на чудо.

Отправив экспедицию, Сципион поторопился в Тунет, желая ускорить развернутые там фортификационные работы. Благодаря своему местоположению этот город мог стать отличным плацдармом для ведения враждебных действий против Карфагена. Не случайно во все времена его охотно использовали противники пунийцев. В Тунете некогда обосновался сиракузский тиран Агафокл, здесь же устроили резиденцию ливийские вожди освободительного движения в недавней Африканской войне. А теперь и Сципион избрал его главным опорным пунктом, намереваясь запереть карфагенян в небольшой области, непосредственно прилегающей к их столице, отделив ее от остальной части страны цепью укрепленных пунктов, группирующихся вокруг Тунета. В замыслы Сципиона не входила правильная осада могучего Карфагена с семисоттысячным населением. Для такого дела у него недоставало ни времени, ни сухопутных, ни, тем более, морских сил. Он намеревался лишь частично блокировать город, нарушить его экономическое функционирование, создать социальную напряженность и тем самым вынудить врага предпринимать решительные шаги. А выбор образа действий у карфагенян, по мнению Сципиона, был невелик. Они могли либо признать поражение и пойти на тяжелый мир, либо срочно вызвать на помощь свои последние войска, находящиеся в Италии, ибо их собственная страна им уже не принадлежала, и новую армию собрать было негде. И то, и другое приближало развязку, а значит, играло на руку Сципиону.

В скором времени расчеты проконсула оправдались. Едва римляне закончили строительные работы, как в Тунет явились карфагеняне, причем в качестве послов прибыли члены высшего совета в количестве тридцати человек, то есть в полном составе.

«Вот они, пунийцы, во всей красе! – злорадно восклицали легионеры, указывая друг другу на неуклюже семенящих, подметающих уличную пыль длинными полами невообразимо пестрых, расшитых разноцветными узорами одеяний карфагенских патриархов, потеющих от усилий малознакомого им, ввиду привычки к носилкам, труда пешего перемещения. – Когда их войска стояли у стен Рима, сенаторы даже не впустили Ганнибаловых послов в город, а стоило нашему императору занести меч над их пиратским притоном, и они уже бегут, отдуваясь и пыхтя, к нам на поклон!»

Сципион велел задержать делегацию в приемном покое своего дворца и разослал гонцов к легатам, союзникам и к старейшинам местных пунийцев, приглашая их к себе. Он желал придать предстоящему событию максимальную огласку как, для того чтобы всем миром уличить карфагенян в бесчестии, если они попытаются хитрить, так и просто в агитационных целях, дабы окрестные жители лучше усвоили, кто сегодня хозяин в Африке.

Когда необходимая аудитория оказалась в сборе, первые богачи Карфагена, а значит, и всей ойкумены, за исключением разве что царей Египта и Азии, измученные пешим путешествием на жарком солнце, явили окружению Сципиона лоснящиеся жирным потом лица. Привыкшие по своей купеческой натуре пускаться на любые уловки и унижения ради достижения цели, они, желая как можно больше угодить проконсулу, покорно согнулись, вопреки грузным комплекциям вообще и необъятным животам в частности, и простерлись пред ним ниц.

Сципион дал возможность друзьям и гостям несколько мгновений полюбоваться на опущенные головы и вздыбленные зады пришельцев, а затем холодно и с умыслом по-латински, хотя мог бы объясняться с карфагенянами и без переводчика по-гречески, осведомился о причинах, повергших послов в позы, более приличествующие бессловесным обитателям дремучих лесов, чем разумным существам. Сделав паузу, он разъяснил свой вопрос, сказав:

– Если вы – рабы, то я отведу вас к своим слугам. Столковывайтесь с ними. А если вы пришли к гражданам Рима, то встаньте и ведите себя как подобает людям.

Карфагеняне поднялись и, натянув на раскрасневшиеся лица сладенькие улыбки, соврали, будто приветствовали проконсула по давнему финикийскому обычаю.

Сципион едко заметил для своих, что в республике не может быть подобных обычаев. Сильван, верно оценив ситуацию, оставил это высказывание без перевода.

Далее послы, позаимствовав у жен и детей их жалобный плач, принялись стенать и горько сетовать на свою участь. Они кляли злой рок, ниспосланный им судьбою в образе Ганнибала, который вверг их в проклятье неправедной войны, и столь долго поносили своего полководца, что Сильван даже растерялся, так как в латинском языке не нашлось достаточных эквивалентов пунийским ругательствам, и в конце концов он привлек к переводу греческий, персидский и египетский арсеналы соответствующих выражений. Затем играющие в детскую наивность старики принялись уверять всех вокруг в собственном благодушии и миролюбии. С их слов складывалось впечатление, будто бы даже не они развязали мешки с серебром и золотом для финансирования войны, а эти пресловутые мешки, садясь верхом на сундуки, сами скакали через моря и горы в Испанию, Сицилию, Сардинию, Балеары, Нумидию, Мавританию, Галлию и Италию покупать наемников. А в последней части речи, представленной зрителям не хуже греческой трагедии, карфагеняне воздали хвалу Сципиону и превозносили его так же напыщенно и многословно, как недавно хаяли Ганнибала. Правда, тут уж Сильван чувствовал себя уверенно, поскольку в описании доблестей латинский язык не уступал пунийскому. И заключили они эмоциональное выступление выражением надежды на милость Сципиона к побежденному сопернику, на его благородство и великодушие, ибо не зря же они столь обильно услащали его дифирамбами.

В ответ Сципион сказал, что в других случаях лесть уличает говорящего во лжи и представляет разновидность коварства, однако в данном случае он, полагая, что лицемерие тоже является одним из финикийских обычаев, доверяется смыслу речи, а не ее тону, и принимает предложение мира всерьез.

– И по этому поводу я заявляю, – говорил он дальше, – что мы пришли в Африку не договариваться, а побеждать, и ваше поведение свидетельствует о близости нашей цели, однако, да будет известно всем народам, что римляне начинают, ведут и оканчивают войны, руководствуясь правом. А потому, если вы, честно признав поражение, придете к нам с миром, мы, как тот перс у Ксенофонта, который при сигнале, трубящем отбой битве, убрал в ножны уже занесенный над поверженным противником меч, прекратим кровопролитие и, приняв мир, предложим от себя еще и дружбу.

Карфагеняне пропустили мимо ушей насмешки Сципиона и вняли лишь факту его согласия вступить в переговоры. Они стали бурно прославлять мудрость проконсула, а заодно – и его умеренность, забегая тем самым вперед и исподволь подбивая римлянина на снисходительные условия договора.

– Требования наши будут самыми естественными, вытекающими из хода событий, – прервал Сципион словоблудие послов, – я ничего не стану выдумывать и повторю лишь то, что мне продиктовала справедливость.

Карфагеняне подобострастно смолкли и, изобразив угнетенное смирение, изготовились слушать.

– А именно, – стараясь не обращать внимания на их жеманство, ровным голосом продолжал Сципион, – вам надлежит вернуть пленных, перебежчиков и беглых рабов; вывести войска из Италии и Лигурии; впредь отказаться от любых территорий вне Африки; сдать военный флот, за исключением двадцати кораблей, дабы избавить самих себя от соблазна излишних притязаний, поставить продовольствие нашим войскам и выплатить в возмещение ущерба, нанесенного вами Италии, пять тысяч талантов серебра.

Карфагеняне принялись сокрушенно охать и экспрессивно поминать Ганнибала, хотя в помыслах страшились худшего, то есть – большего размера контрибуции.

– Даем вам три дня для обсуждения этих условий со своим народом. Если согласны, оповестите меня и отправляйте делегацию в Рим для окончательного заключения договора.

На этом переговоры завершились.