Текст книги "Сципион. Социально-исторический роман. Том 1"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 63 страниц)

– Друзья, из ваших слов я делаю вывод, что вы доверяете мне войну в Африке?

Поспешные возгласы дали ему безусловно положительный ответ.

– В таком случае, как я понимаю, – продолжал Публий, – завтра вы покинете меня, чтобы незамедлительно доложить о результатах проверки в Риме?

Тут сенаторы несколько замешкались, давая знать о своем желании в полной мере насладиться гостеприимством проконсула и чудесами провинции.

– Слишком много у тебя здесь любопытного, Публий Корнелий, хотелось бы подробнее изучить твои достижения, – выразил один из них общее мнение.

– Но есть ли у нас время для этого? Может ли в душе римлянина теперь быть место любопытству? – с нарастающим волнением заговорил Сципион. – Возможно ли думать о чем-то постороннем сейчас, когда Пуниец топчет нашу землю? Пусть не горят Кампания и Лаций, африканцы грабят лишь презренный Бруттий, но они в Италии. Враг уже не душит нас за горло, но держит за ногу; свободнее ли мы стали от того? Убийца десятков тысяч граждан безнаказанно разгуливает по нашей стране и поступью своею тревожит души мертвых, не давая им покоя и в могилах. Их стоны, сливаясь с голосом родной земли, взывают к нам с мольбою решающей победой придать завершение и смысл их прерванным жизням, с небес нисходит возмущенный гул богов: все вокруг пепелит нас гневным взором, позор угнетает нашу честь. Долг перед Отечеством, перед живыми, мертвыми и бессмертными владеет духом любого римлянина, оттесняя глубоко на дно его души все прочие интересы, бесславие закрывает солнце, грязной тенью черня радость жизни. Каждый день бездействия сгущает тучи мрака в наших душах, мы несем в себе боль тысяч соотечественников, она язвит нас днем и ночью. Такая ноша тяжелей любой войны. Так сбросим этот груз на африканский берег, омоем раны Италии славой победы, и очистимся сами, ибо мы не можем считать себя людьми, пока не станем гражданами, но не сможем быть гражданами, пока не освободим Родину!

Такая речь загадочным образом гармонировала со зловеще-величавым мерцаньем факелов в ночи, являя таинство единенья духа природы с вдохновеньем человека. Каждый из сенаторов, глядя в этот момент на полководца, невольно вспомнил бесчисленные слухи о его божественных озарениях и взаимосвязи с Юпитером.

После паузы, наполненной многозначительной тишиной, Сципион мягко сказал:

– Не теряйте времени, друзья, оно нам пока не принадлежит, завтра же отправляйтесь в Рим. Потом я вам покажу вдесятеро больше, чем теперь, у нас будет праздник, но тогда, когда мы его заслужим.

Вечером, несмотря на усталость, Публий пригласил в свой кабинет претора, чтобы обсудить организацию похода. Их совещание длилось до полуночи. Помпоний всегда тяготел к лагерю Корнелиев благодаря родственным связям, в качестве их сторонника он выдвинулся в магистраты, а теперь Сципион расположил его к себе не только как политика и родственника, но и как человека. Поэтому Помпоний всемерно старался помочь Публию и с готовностью поддержал товарища во всех вопросах, касающихся их взаимодействия, будучи в свою очередь горд отведенной ему ролью руководителя тылового обеспечения предстоящей великой операции. Лишь в третью стражу, когда у них уже не осталось сил на государственные дела, они заговорили на темы частной жизни. Марк поведал Публию новости светской хроники и рассказал о его семье.

Помпония за последний год особенно постарела и ослабла. Но она просила передать сыну, что обязательно доживет до его победы. Зато Эмилия чуть ли не с каждым днем расцветала все ярче. Роды не отразились ни на ее внешности, ни на здоровье, и хотя сын, получивший по давней римской традиции, ныне узаконенной, имя отца, слишком часто болеет, молодая мать не теряет оптимизма. На людях Эмилия всегда появляется во всем блеске своей красоты и аристократической изысканности, постоянно помня, чья она жена, что дало повод недругам Сципиона упрекать ее в надменности, сравнивая с самой Клавдией, дочерью Аппия Цека. Причем, как истинная римлянка, она не терпит бездействия и доступными ей средствами сражается за дело мужа. И когда фабианцы повели заочное наступление на Сципиона, Эмилия образовала своего рода коллегию матрон, где вела политическую агитацию и, подчиняя себе умы сенаторских жен, воздействовала на мужей.

Утром Сципион проводил столичную делегацию на квинкверему Минуция Терма, которая при благоприятных погодных условиях должна была доставить сенаторов до самой Остии, а в противном случае – высадить их в подходящем месте на побережье Италии. Когда флагманский корабль и сопровождающая его эскадра скрылись за выступом береговой линии, Публий повернулся лицом к городу, посмотрел на каменистую вершину Эпипол и ощутил в душе опустошение, унылым образом подобное безжизненному пейзажу господствующей над Сиракузами горы. Столько сил потрачено и всего лишь для того, чтобы отстоять право приступить к настоящему делу!

Клубок отмирающих переживаний и забот тяготил его, как нарыв. Требовалось возможно скорее избавиться от него и расчистить место новым мыслям. Для этого необходим отдых. Он побрел во дворец.

Предаваться безделью Сципион не умел и в качестве отдыха занялся второстепенными, повседневными делами провинции. За этой суетою к следующему дню у него будто сам собою, а реально – в результате скрытого внутреннего напряжения и концентрации духовных сил, вызрел план дальнейших действий, который он без промедления начал приводить в исполнение. По его приказу со всей Сицилии стали собирать продовольствие и прочее снаряжение для армии и доставлять в портовый город Лилибей, туда же во множестве были отправлены и грузовые суда. Сам Сципион еще раз осмотрел предназначенных для экспедиции солдат и, отобрав из них не более половины, лучших, по его мнению, велел им готовиться к походу.

При комплектовании войска Публий старался сочетать вместе пожилых и молодых воинов, прославленных и новичков, темпераментных и спокойных, лихих и тщеславных с расчетливыми так, чтобы создать подразделения, за счет разнохарактерности заряженные внутренней энергией, и колдовал над ними, как халдей над своим зельем. Особое внимание при этом, естественно, уделялось подбору офицеров. Если уж Сципион всех центурионов знал поименно, то военных трибунов и легатов он и подавно изучил досконально, наблюдая за ними в ходе бесчисленных маневров. Однако, следуя давно выработанному правилу, Публий, оценивая людей, пытался представить их поведение в экстремальной ситуации, так как ярче всего человек проявляется именно в критический момент, на изломе судьбы, и с помощью такого своеобразного мысленного моделирования иногда приходил к любопытным выводам. Впрочем, при выборе офицеров приходилось учитывать и немало дополнительных факторов: родственные и дружеские связи кандидатов, симпатии к ним не только солдат, но и народа в Риме, и многое другое. Тысячи нитей связывали войско с Италией, и, привлекая к себе в штаб чьих-либо сыновей или племянников, Сципион обеспечивал покровительство своим замыслам видных сенаторов в столице. Так при нем оказалось даже двое молодых Фабиев.

Решил он оставить в прежней должности и Порция Катона. Поэтому, встретившись с ним после инцидента, Публий сделал вид, будто не знает о его предательстве. С максимальной приветливостью он сказал: «Ты выздоровел, Порций? Я очень рад». Однако эту фразу применительно к данному случаю можно было истолковать не только как проявление великодушия полководца, закрывшего глаза на проступок подчиненного, но при желании – и как насмешку. У Катона было соответствующее желание, и он в словах проконсула усмотрел всего лишь стремление уязвить его.

Вообще, Порций Катон сразу невзлюбил Сципиона и не только потому, что получил заряд неприязни от непреклонного старца Фабия Максима. Марк во всем был противоположен Публию. К любому делу он приступал обстоятельно, не спеша, брал упорством, трудом, и его раздражала кажущаяся легкость, с которой всего достигал Сципион. Тот представлялся ему поверхностным талантом, баловнем судьбы. Подспудно в нем зрела зависть. На протяжении нескольких месяцев Катон наблюдал, как ловко Сципион обходит запреты сената и собирает мощное войско как бы лично для себя. Он видел в проконсуле выскочку, который ради своей славы рискует тысячами жизней, ввергая их в безумную авантюру. Причем у грубоватого плебея Катона сложилось даже физическое неприятие утонченного холеного аристократа Сципиона. А после недавних событий, связанных с сенатской комиссией, его неприязнь переплавилась в ненависть, как рыхлая руда – в железо. Он переступил ту черту, за которой человека уже невозможно переубедить, и отныне во всех поступках Сципиона Катон подозревал только недоброе.

Но в нынешней ситуации Порций ошибался в той же степени, в какой был бы не прав и тот, кто в его положении поверил бы в чистосердечное прощение полководца. Истина, как это часто бывает, находилась посередине. Будучи государственным человеком, Сципион не мог поддаваться ни ненависти, ни порыву великодушия, он обязан был руководствоваться не чувством, а беспристрастным расчетом, исходя из интересов порученного ему дела. Поэтому он и решил, что лучше иметь рядом с собою раскрытого и скомпрометированного противника, чем тайного врага в лице другого офицера, которого мог бы подослать ему Фабий вместо Катона. Причем он и в самом деле оказывал благо квестору, так как изгнание из войска, для какового имелось вполне достаточно оснований, опозорило бы его и навек перечеркнуло карьеру.

Вскоре Сципион и сам был готов покинуть Сиракузы, но тут прибыло посольство от Сифакса и ему пришлось задержаться еще на день. Публий с нетерпением ожидал нумидийцев год назад, теперь же они лишь вызвали его досаду. Располагая после экспедиции Лелия надлежащими сведениями об обстановке в Африке, Сципион знал, сколь глубоко увяз нумидийский царь в интригах карфагенян, и рассчитывать теперь на изменение его позиции было равносильно надежде на чудо, так что визит африканцев не предвещал ничего хорошего.

Сципион умел владеть собою и почти всегда подавлял внешние проявления гнева, но при чтении послания своего недавнего друга это удалось ему с большим трудом. Несомненно, рукою нумидийца водил его нынешний тесть Газдрубал, сам варвар не способен на такое лицемерие. В письме открыто смаковалась измена Сифакса, которая подавалась как всеафриканский патриотизм. От имени царя римлянам с пафосом указывался предел их владений вне границ Африки. А в заключение Сифакс в витиеватой форме угрожал Сципиону войной, если тот ступит на ливийский берег.

Закончив чтение, Публий поинтересовался у послов: осмелились бы они преподнести подобное письмо не римлянину, а какому-либо варварскому царю, и после угрожающей паузы добавил: «Впрочем, я – не дикарь и не наказываю невольных переносчиков заразы. Я покараю истинного виновника оскорбления». После этого Сципион сразу же принялся писать ответ, и поскольку он понимал, что таким посланием пунийцы хотели закрепить разрыв его отношений с Сифаксом, то, вопреки желанию врагов, изгнал из строк свое негодование. Письмо получилось сдержанным и представляло собою совет соблюдать заключенный пред взором богов договор, а также больше доверять тем людям, которые лучше, чем тем, которые ближе. Запечатав пакет, он передал его нумидийцам и велел им немедленно отправляться в обратный путь.

Как ни быстро проконсул управился с посольством, африканцев видели и в городе, и в лагере. Солдаты не знали об измене Сифакса и полагались на его помощь. Во избежание кривотолков, неизменно следующих за неопределенностью, необходимо было как-то сообщить им об итогах визита. Сципион собрал войско и выступил с короткой речью. Он сказал, что все готово к походу, путь в Африку открыт. Рим снял последние ограничения с их действий, одновременно и ситуация в самой Ливии требует скорейшего прибытия римлян: Масинисса давно томится в нетерпении, а сегодняшняя делегация от Сифакса также подтвердила, что римлянам следует срочно заняться африканскими делами. Такая двусмысленность вполне удовлетворила любопытство непритязательных легионеров. Все успокоились, и Сципион дал приказ готовиться к выступлению из лагеря.

Утром пехота кратчайшей дорогой направилась в Лилибей, а сам Публий с конницей еще раз посетил основные сицилийские города. На торжественных встречах, устраиваемых местными общинами, Сципион произносил довольно однообразные речи, в которых говорил о важности предстоящего похода и о выгодах, ожидающих сицилийцев в результате победы. Войну Рима с Карфагеном он представлял как противоборство цивилизованной Европы и дикой Африки, то есть как общее дело и римлян, и греков, а в заключение призывал всех напрячь физические и духовные силы для последнего, решающего акта этой справедливой и благородной по своим целям войны. Затем перед толпою торжественно проходили эскадроны Сципиона, придавая внушительность его словам, после чего сицилийцы «напрягали силы» и делали очередной взнос в казну проконсула. Как ни иссушали подобные парады впечатлительную душу Сципиона, он терпеливо с истинно римским упорством раз за разом повторял этот ритуал на всем пути следования и прибыл в пункт назначения с заметным подкреплением материальных ресурсов.

В Лилибее бурлило людское море, захлестывая улицы волнами эмоций. Окрестности были заняты войсками и забиты бесчисленными обозами. Сюда съехались многие римские нобили и почти вся сицилийская знать. На какое-то время этот город сделался столицей провинции, а возможно, и всего Средиземноморья. Здесь зрели события, которые вскоре потрясли мир.

Сразу по прибытии в Лилибей Сципион погряз в нагромождении всевозможных дел, хотя прежде казалось, будто все вопросы были решены еще в Сиракузах. Но он со стоической выдержкой переносил эту суету и кропотливо вникал в каждый нюанс, поскольку понимал, что сейчас закладывается фундамент всей кампании, и затраченный здесь труд даст результат в Африке.

Вскоре вернулся из Рима Марк Помпоний и привез добрые вести. Выслушав восторженные отзывы комиссии о деятельности Сципиона, сенат подавляющим большинством голосов дал согласие на поход против Карфагена. Кроме того, Помпоний добился для проконсула права использовать сицилийские войска по собственному усмотрению, что давало возможность привлекать каннские легионы. Пока Сципион снарядил только половину армии, остальную же часть предполагал набрать из этих не по собственной вине попавших в опалу подразделений. Теперь он мог приступить к делу.

Публий еще не встречался со своими давними соратниками, с которыми расстался в Канузии двенадцать лет назад, но от доверенных людей знал, что годы не остудили их воинственный пыл и, по-прежнему ненавидя врагов, а также страдая от обиды, они вдвойне жаждут битвы.

Имя Сципиона много значило для этих ветеранов, так как большую часть из них именно он спас от каннской резни, но они знали его девятнадцатилетним юношей. Теперь же Публий должен был предстать перед ними как полководец. Естественно, что солдаты с нетерпением ожидали его, готовя ему в новой роли одновременно и благожелательные, и скептические оценки. В подобных случаях очень многое зависит от первого впечатления при встрече. Исходя из этого соображения, Сципион решил не погнушаться еще одной театральной сценой.

Он отправил гонца в расположение легионов, чтобы загодя взбудоражить воинов вестью о встрече с полководцем, но лишь через несколько дней послал за ними легата, который привел их в город. На центральной площади состоялось пышное собрание граждан и войсковой знати, тут же присутствовало и несколько манипулов отборных солдат из числа тех счастливчиков, кому уже выпала честь попасть в армию Сципиона, а в созданной здесь эмоциональной атмосфере право участия в походе воспринималось именно как великая удача. В таком блестящем окружении ветераны каннской битвы, и прежде чувствовавшие себя изгоями, вовсе оробели. Между тем один за другим продолжали торжественно прибывать легаты, и в каждом из них солдаты предполагали увидеть Сципиона, но, убеждаясь всякий раз в ошибке, они ощущали разочарование, смешанное с облегчением. За годы изгнания приговоренные к бездействию легионеры многократно обращались к магистратам и полководцам с просьбой повести их в сражение, где можно было бы кровью смыть с себя позор, но всегда безуспешно. Теперь они также начали сомневаться относительно своего участия в африканской кампании и все более страшились суда Сципиона. Предполагая дать здесь оценку полководцу, они вдруг ясно осознали, что в первую очередь будут оценивать их самих.

Наконец, когда истомленные напряженным ожиданием солдаты совсем пали духом и уже не знали, как им относиться ко всему происходящему, рьяный конь внес на площадь военного трибуна, который сначала обругал ветеранов, а затем прокричал, что проконсул целый час дожидается их в лагере. Чувствуя себя виноватыми за чью-то ошибку, легионеры развернули колонну и понуро последовали за разгневанным посланцем полководца. Впрочем, вскоре они несколько приободрились: им было приятно, что Сципион встретит их не в помпезной обстановке парада, а у них дома, в лагере.

Полководец предстал перед ними как истинный император: восседая в курульном кресле на возвышении трибунала, облаченный в боевые доспехи, окруженный ликторами и легатами. В душах солдат раздался сладостный стон: двенадцать лет не доводилось им видеть подобного зрелища! Теперь же они вновь ощутили себя римскими воинами, а следовательно, гражданами и, значит, полноценными людьми.

Множество глаз жадно изучало Сципиона, но тот сделал вид, будто заметил солдат лишь тогда, когда они выстроились под знаменами своих манипулов. Тогда он сказал: «Наконец-то я вижу перед собою воинов», затем поднялся, подошел к краю площадки и обратился к строю с речью.

В поведении и словах Сципион четко выдерживал позу величавой внушительности, ни в чем не преступая должной меры, и благодаря этому производил на легионеров цельное впечатление, свободное от каких-либо подозрений в наигранности.

«Я приветствую вас, мои давние соратники, – сказал Сципион, – я ожидал этой встречи, мечтал о ней с момента нашего расставания, но время для нее настало только сейчас, ибо не в моем характере рассыпать впустую слова и сорить чувствами, а прежде я ничего реального для вас сделать не мог. Теперь же положение круто изменилось: я веду войско в Африку, чтобы, наконец, дать достойный ответ за «Канны». И кому же, как не вам, явить возмездие врагам! Итак, я добился от сената позволения включить вас в свою армию! Когда-то мне удалось спасти ваши тела, ныне же я пришел, чтобы возвратить вам души, погребенные под тяжким грузом пораженья! Все желающие сражаться вместе со мною могут сегодня же записаться у моего секретаря Гая Цицерея, но предупреждаю, что вам предстоит еще тщательная проверка».

После столь претенциозного напористого вступления Сципион сменил тон и в разговорной манере, простым языком поведал солдатам о своих делах в Испании, Сицилии и в сенате, постоянно подчеркивая, что все они объединены единой целью – наступлением на Карфаген. Потом Публий стал расспрашивать легионеров об их жизни на чужбине, терпеливо выслушивал многочисленные жалобы на несправедливое отношение к ним государства и нежелание таких полководцев, как Марцелл и Валерий Левин, вникать в их беды. Далее он напомнил им эпизоды давних сражений, где бился бок о бок с ними, назвал по именам многих присутствующих и восхвалил их подвиги. Спустившись с трибунала, Публий обошел солдатские ряды и непосредственно поприветствовал некоторых соратников, а престарелого примипила Авфидия и вовсе обнял, как брата. От этих сцен солдаты расчувствовались, на их глазах показались слезы, а в сердцах возродилось тепло, вытеснившее холод обиды.

Потолкавшись в толпе, Сципион возвратился к ликторам и легатам и закончил речь столь же торжественно, как и начал. Он рассказал о значении предстоящего похода, предполагаемых трудностях и грядущей славе, а соответственно – и о требованиях, которые налагает поставленная задача на участников экспедиции.

В ближайшие дни Сципион лично осмотрел каждого ветерана каннской битвы и из тех, которых признал годными, сформировал основу двух легионов, пополненных затем добровольцами и молодежью. В итоге у него оказалось вполне качественное тридцатитысячное войско, состоящее из римских граждан и италийских союзников. Этого, конечно, было маловато, но в целом он мог быть доволен своей деятельностью в Сицилии, особенно если учесть, что поход готовился почти без привлечения государственной казны.

Пока сам полководец занимался легионами, Гай Лелий приводил в порядок флот, а претор Марк Помпоний оснащал армию продовольствием. Такая параллельная организация работ позволила приблизить тот день, когда экспедицию можно было считать снаряженной, поскольку оставались лишь мелкие недоделки из числа тех, каковые невозможно полностью устранить при самых тщательных сборах.

Настала пора готовиться к отплытию. За суда и экипажи отвечал Лелий, а посадкой солдат руководил сам Сципион. Все погрузочные операции происходили при великом скоплении зрителей, пестревших на берегу вокруг всей гавани, как цветы на лугу. Множество любопытных стянулось в Лилибей, чтобы поглазеть на грандиозное зрелище, другие пришли сюда, желая хоть как-то приобщиться к предстоящим великим событиям у самого их истока. Присутствовали здесь и официальные делегации от сицилийских городов, дабы выразить почтение римлянам и лично Сципиону. Несомненно, скопление десятков тысяч посторонних людей в какой-то степени мешало сборам войска, однако Публий поощрял такое внимание к походу в расчете на то, что оно будет способствовать укреплению духа и гордости солдат.

Когда все было готово к отплытию, Сципион собрал на берегу представителей от каждого корабельного экипажа, еще раз обратил их внимание на требуемое оснащение судов, желая уточнить, не забыли ли они чего-нибудь, после этого сообщил условные сигналы, которыми на море будут передаваться команды, порядок строя, и указал конечный пункт плавания. Уже был вечер, но полководец никому не позволил сходить на берег, и сам отправился ночевать на флагманскую квинкверему.

С наступлением утра, едва рассвело, Сципион велел горнистам трубными сигналами призвать всех к вниманию. И в наступившей тишине, под одобряющий шелест спокойных волн он произнес традиционное обращение к богам и богиням, населяющим небо, сушу и море, прося их покровительства в предпринятом им справедливом деле возмездия врагу, принесшему войну на его Родину. При этом, как заведено обычаем предков, Публий пообещал пока еще враждебным богам Африки место в римском пантеоне, если те вовремя образумятся и примут для себя более достойный объект благодеяний, чем коварные пунийцы. Молитва закончилась жертвоприношением. Внутренности поверженного животного были спущены в воду, и, по заявлению гаруспика, властелины моря приняли их с благодарностью.

Раздались звуки труб, возвестившие об отплытии. Берега, как и накануне, усыпанные толпами народа, ответили громогласным криком. Суда на веслах вышли из гавани и далее уже под парусами с попутным ветром устремились навстречу Африке и судьбе.