Текст книги "Сципион. Социально-исторический роман. Том 1"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 63 страниц)

Закончив говорить, Сципион еще некоторое время стоял перед затихшими солдатами, обводя их лица тяжелым, грозным взглядом, будто продолжая речь глазами, выражающими то, что бессильны передать слова. Потом он вошел в свой шатер и через мгновение показался обратно, неся в поднятой руке распростертый на жезле пурпурный плащ, являющийся сигналом к бою.

Быстро были произведены приготовления к битве, и римляне пошли на город одновременно с двух сторон. Половиной войска командовал Лелий, другою – сам Сципион. Особых штурмовых приспособлений ввиду недостатка времени заготовлено не было, а потому тактика оказалась простейшей: следовало растянуть оборону противника широким фронтом, по лестницам взобраться на стену и сбросить с нее защитников. Соотношение сил, с учетом превосходства квалификации римских солдат над воинскими качествами испанцев, вполне оправдывало такой замысел. Однако первый приступ был отбит. Сципион и Лелий, перегруппировав подразделения, послали вперед свежие манипулы. Но и повторная атака провалилась. Волна легионеров снова откатилась назад, оставляя по пути беспомощных раненых и тела погибших.

Римляне не учли той особой, отчаянной воинственности иберов, которую придавало им сознание обреченности. Понимая, что пощады им быть не может и что только борьба дает какой-то шанс выжить или хотя бы умереть достойно, илитургийцы всем населением вышли на стены и дрались с остервенением, подобным яростной агонии дикого зверя. Старики, дети и женщины подтаскивали воинам камни, подавали стрелы и дротики, топили смолу и восстанавливали поврежденные участки укреплений. А те, кто был способен владеть оружием, перед уходом в иной мир стремились запечатлеть себя в глазах жен и детей настоящими мужами и за счет бесстрашия и концентрации воли возвысились даже над римлянами.

Когда и третья попытка прорваться в город не удалась, Сципион, бывший с самого утра мрачным под стать совершающемуся деянию, преисполнился гнева и крикнул, что его победоносное войско подменили, и сегодня он видит облаченными в римские доспехи сыновей рабов, а потому он сам, оставшись здесь единственным римлянином, в одиночку взойдет на стену. Тотчас по требованию полководца перед ним понесли лестницу, и он бросился на вражеский бастион. Его серебряные панцирь и шлем блистали на солнце, указывая всем варварам, кто их обладатель. Испанцы пришли в дикий восторг, мечтая отомстить римлянам за свою предстоящую смерть убийством прославленного полководца, и, забыв про остальных римлян, всю стрельбу сосредоточили на одной, но зато самой яркой цели. Трое человек, несшие лестницу, мгновенно оказались приколоты стрелами к земле, но Сципион, физические силы которого утроились за счет душевных, схватил упавшую лестницу и потащил ее дальше. Несколько стрел застряли в его панцире и запутались в плаще, но он все же приставил лестницу к стене и ступил на первую перекладину. Тут его подхватили догнавшие солдаты и укрыли щитами. В едином порыве пунцовые от стыда и ненависти к врагу, опозорившему их перед императором, римляне ворвались на стену и опрокинули неприятеля. Не желая отставать, солдаты Лелия на своем участке также пошли на решительный штурм и достигли успеха. Лавина легионеров хлынула по улицам, сметая все живое на своем пути.

Пользуясь замешательством испанцев, нумидийцы, прильнув телами к скале и распластавшись по отвесной стене, как распятые, совершали восхождение на тыловую часть цитадели. Малейшая выемка или расщелина в камне служила им ступенькой, там же, где отсутствовали даже таковые, они вбивали в утес железные костыли и поднимались, цепляясь за них и подтягивая друг друга. Горожане были поглощены видимой бедой, потому пропустили новую. Африканцы беспрепятственно пробрались в крепость и открыли ворота римлянам. Прежде чем иберы сообразили, что пора использовать последний оплот в борьбе – цитадель, их акрополь уже пал.

Победители бушевали в поверженном городе подобно слепому урагану, сокрушающему подряд все вокруг. Никто не интересовался добычей, все жаждали только разрушения. Людей убивали, не различая воинов и мирных жителей, мужчин и женщин, все материальное громили, дома поджигали.

Сципион стоял на башне и отсутствующим взором скользил по распростертым внизу городским кварталам, на глазах превращающимся в руины. Левой рукой он механически выдергивал стрелы из своего панциря. К нему пробрался, спотыкаясь о трупы, Гай Лелий.

Лелий по природе был человеком мягким, но в то же время расчетливым, причем разум господствовал над чувствами. Эмоции могли проявляться только в отсутствии ограничений, налагаемых рассудком. В данной ситуации в нем происходила борьба противоречивых стихий.

Публий угадал состояние друга и, желая помочь ему одолеть сомнения, в ответ на его невысказанный вопрос сказал:

– Да, Лелий, сейчас происходит то, чему надлежало свершиться. Уничтожив здесь несколько тысяч испанцев, мы сотни тысяч их удержим от измены и тем самым сохраним сотни тысяч людских жизней. Да, Гай, мы гуманны, насколько только может быть гуманна война и политика… А теперь уйдем отсюда и вернемся в лагерь, мы достаточно вытерпели сегодня.

Они спустились по каменной лестнице в пределы города и потом вышли из него через ворота.

После недолгого молчания Лелий спросил:

– Что это были за стрелы? Ты не ранен?

– Нет. Я ощущаю только жжение, но не боль, значит, есть царапины, а не раны. Вот так, воевал, воевал, а дома гражданам и шрам настоящий показать не смогу, – грустно пошутил Публий. – Кстати, ты-то сам здоров?

– Все нормально, только в голове несколько мутится от этих зрелищ и женских криков.

На следующий день римляне покинули дымящиеся и стонущие голосами раненых развалины Илитургиса и двинулись на Кастулон. Войско имело угрюмый вид. Поверженный противник не принадлежал к числу тех, победа над которыми приносит воинам славу и удовлетворение, тем более, победа такого рода, какая была одержана накануне. Впрочем, солдаты не чувствовали раскаяния в происшедшем, они верили в законность своих действий, но, излив в приступе злобы внутреннюю энергию, теперь ощущали душевную усталость и опустошенность.

Сципион ехал верхом на походном коне сразу вслед за авангардом. Вид его соответствовал настроению войска, сейчас он не считал необходимым скрывать свою суровость и искусственно поднимать дух солдат. Лелий лавировал вокруг проконсула, выразительно поглядывал на него и горячил коня, чтобы обратить на себя внимание. Но Сципион, казалось, не замечал ничего вокруг. Наконец Лелий решился заговорить и высказал какое-то замечание по поводу испанского климата. Не отвечая на его фразу, Публий произнес:

– Не хитри, Гай, мы ведь давно знаем друг друга, говори прямо, что тебя волнует. Хотя я и сам знаю… Ты, как я вижу, еще не отошел от вчерашнего.

– А разве ты, Публий, успел успокоиться?

– Я видел «Канны», я слышал ночные вопли того апулийского поля, прокрадываясь вдоль Ауфида… После этого ничто меня уже не тронет.

– Ну ладно, – поразмыслив некоторое время, сказал Лелий, – я намеревался спросить несколько иное: ответь мне, неужели и Кастулон ждет та же судьба?

– Вздохни полной грудью, Лелий, у нас есть повод помиловать этот город. Счастье кастулонцев, что к ним не занесло наших беглецов, которых наверняка там постигла бы такая же участь, как и в Илитургисе. Но этого не случилось, они изменили как бы вхолостую и, если не провинятся вновь, мы поступим с ними милостиво. Более того, мы даже обязаны проявить миролюбие, дабы показать испанцам, что римляне не жестоки, а только справедливы. И пусть увидят все: прощаем мы с большим удовольствием, чем наказываем.

Легион Сципиона опередил войско Марция и первым подступил к Кастулону. Через несколько дней подошли и воины Марция. Расположившись лагерем под стенами города, римляне и здесь не проявили активности в осадных работах, однако не начинали и штурма. Некоторое время Публий провел в ожидании, когда молва об уничтожении Илитургиса придет в Кастулон и поразит его население эпидемией страха. После того как это произошло, он через своих испанцев занес в город слухи, что римляне не собираются жестоко карать кастулонцев, о чем свидетельствует и их пассивность, если только те сами своим упорством не вынудят их к этому. Произведя такого рода посев в умах испанцев, проконсул послал в город тайную делегацию, дабы собрать урожай. С одной стороны, переговоры осложнялись присутствием пунийцев, собравшихся в Кастулоне после разгрома Газдрубала, но, с другой стороны, в этом случае проще было указать явного врага и, взвалив на него всю вину за раздоры между иберами и римлянами, противопоставить карфагенскому гарнизону испанцев, так сказать, доброй воли, патриотов. Прирожденным дипломатам-римлянам не составило труда использовать все преимущества сложившейся ситуации и нейтрализовать скрытые в ней опасности. С группой иберийской знати был заключен союз, и совместными усилиями обе стороны выработали детали предстоящей операции по освобождению города от пунийцев и поддерживающей их группировки.

Захват Кастулона произошел в полном соответствии с намеченным планом, и римляне без потерь овладели городом. Карфагенский гарнизон угодил в заготовленную ловушку и почти в полном составе оказался в плену. В этот раз Сципион не позволил никаких бесчинств в обращении с побежденными и лишь выдал пунийцев и их сторонников на суд самих испанцев, которые, желая выслужиться перед римлянами, расправились с ними весьма жестоко.

Утвердив у власти своих сторонников, Сципион отправил Луция Марция с третью войска водворять порядок в других иберийских городках бывшей пунийской территории. При этом он дал ему еще и дополнительное задание – укрепить и расширить образованное ранней весной на месте одного из воинских лагерей в нижнем течении Бетиса поселение, названное Италикой, так как его основу составляли ветераны, уставшие от войны и успевшие обзавестись на чужбине семьей. Эта колония римлян и других италийцев должна была служить опорой государства в пока еще чужеродной области дальней Испании. Сам Сципион вернулся в Новый Карфаген.

Возвращая нравственный долг погибшим соотечественникам и в том числе своим родным, Сципион приступил к последнему, третьему действу посмертных почестей. До этого было совершено захоронение останков павших и вслед за тем – наказаны их обидчики, теперь же предстояло исполнить обет об организации погребальных игр, данный Публием у братской могилы. В Новом Карфагене Сципион сразу начал подготовку к мрачным торжествам. Он решил прибегнуть к самому суровому для таких случаев ритуалу, пришедшему в Рим из Этрурии, и провести гладиаторские бои, призванные как бы оживить прошлое и повторить в миниатюре трагедию битвы, дабы кровь поминаемых почтить свежей кровью. Для этого проконсул разослал к испанским князьям курьеров с сообщением о предстоящих состязаниях, приглашая их самих как гостей, а их подданных, кто пожелает, как участников.

И вот в назначенный день в Новый Карфаген прибыли толпы испанцев. Весь цвет страны расположился на трибунах возведенного специально для этого случая цирка, а все раздоры сконцентрировались внизу на посыпанной песком овальной арене. Сюда собралось множество варваров, жаждущих сразиться, чтобы разрешить давние споры, отомстить за обиды, либо просто посоревноваться и доказать свое превосходство.

Проконсулу и его легатам была отведена центральная богато украшенная ложа, в убранстве которой признаки торжества сочетались с элементами траура. Когда многотысячная толпа заполнила гигантскую котловину цирка, на трибуны вошел Сципион, облаченный в строгую тогу, и, поднявшись к своему месту, расположенному на виду у всех, обратился к зрителям с короткой речью.

Он поздравил испанцев с окончанием войны, изгнавшей с их земли поработителей-пунийцев и обеспечившей им свободу на все последующие века, пока стоит Рим, который, по его словам, однажды восстановив где-нибудь справедливость, уже никогда в будущем не допустит ее попрания. В награду за освобождение он просил у испанцев только одной благодарности: навсегда усвоить, кто их друг, а кто – враг. Затем Публий напомнил о трагедии, разыгравшейся в этой стране шесть лет назад, когда погибли два войска и два полководца – Сципиона, и подчеркнул, что это была общая беда, поскольку она надолго отсрочила освобождение Испании. Нынешнее празднество он объявил посвященным манам этих жертв пунийского коварства, призванное одновременно воздать почести всем погибшим за время войны: и римлянам, и иберам.

«Сегодня мы отмечаем день памяти о страшных и горестных событиях, под стать им и суровый ритуал, который предстоит вам увидеть. Однако пусть он вас не смущает, ибо, что может быть прекраснее, чем готовность людей даже ценою собственной жизни воскресить в наших душах образы мертвых, которые прежде погибли ради живых!» – так Сципион закончил вступительное обращение, открывающее игры.

Его возвышенно-печальные без всякой натянутости тон и облик окрашивали слова особенно выразительными цветами, и многоликая толпа притихла, проникшись впечатлениями от сказанного и растревоженными воспоминаниями о своих близких, потерянных в этой войне. Некоторые иберийские патриархи, глядя на Публия, прослезились, завидуя его отцу, который, несмотря на преждевременную и жуткую смерть, казался им счастливейшим человеком, потому что он воспитал сына столь почтительного к отцовской памяти.

Когда глашатаи донесли перевод последней фразы проконсула до самых дальних рядов, Сципион сел на предназначенное для него место, а на арену под звуки труб вышли непосредственные участники предстоящего действия. Парадным маршем они проследовали вдоль трибун, приветствуя зрителей, и возвратились в отведенные им для отдыха комнаты, а на песчаном поле боя осталась первая пара соперников. Ее составляли рослый косматый галл из числа переселенцев с севера и сын испанского вождя того самого племени, которое было потеснено нашествием галлов. По знаку, данному квестором, являющимся распорядителем игр, противники сделали несколько шагов навстречу друг другу и метнули копья. Снаряд испанца, подломившись, застрял в щите галла, и тому пришлось отбросить ставший неудобным в использовании щит и далее применять для защиты, как и для нападения, только меч. Второе копье пролетело мимо цели. Соперники выхватили мечи и схлестнулись в рукопашной схватке. Огромной физической силой и взрывным темпераментом галл компенсировал отсутствие щита и, яростно размахивая длинным тяжелым мечом, теснил иберийца. Однако тот ловко отражал все удары, используя удобство своего легкого оружия. Поединок стал затягиваться. Зрители, вначале с опаской смотревшие на серо-желтый овал, вскоре воспламенились зрелищем со всей наивной страстностью варваров и азартно поддерживали сражающихся. На трибунах бесспорным победителем был испанец, так как их заполняли в основном его соотечественники, но на арене он беспрестанно отступал. Тем не менее, бурный натиск галла не доставил ему существенного преимущества и, растратив впустую свой пыл, он мгновенно охладел к бою и заметно сник. Воспользовавшись переменой настроения противника, испанец в быстром выпаде задел острием своего короткого меча широкую грудь галла, который, ощутив выступившую кровь, вдруг совсем пал духом. В повторной атаке испанец нанес ему уже действительно серьезную рану, и галл грузно повалился в песок.

Сципион поспешно встал и, энергичным жестом добившись внимания зрителей, попросил их подарить жизнь побежденному, обосновывая это тем, что галл якобы бился, как настоящий воин, и проиграл только вследствие выдающихся способностей его соперника. Испанцы, прельстившись косвенным комплиментом своему земляку в порыве благодушия отпустили галла с тем, что он уже получил. Пока уносили раненого, тут же награждали победителя, которому преподнесли венок и несколько серебряных безделушек.

В следующей схватке участвовали четверо иберов, представлявших два соседних племени, тоже что-то не поделивших между собой, причем, по договоренности, после боя предмет спора должен был перейти во владение к сородичам победителей.

Публий отметил про себя, что все жаждущие сразиться друг с другом являются соседями. Впрочем, подумалось это ему мимоходом, он ничуть не интересовался зрелищем и, глядя для приличия на арену, видел не гладиаторов, а находящееся по другую сторону взгляда, то есть то, что было в собственной душе. Он вспоминал отца, ночное поле, устланное человеческими костями, белеющими в лунном сиянии сквозь сухую траву, вновь и вновь ему виделись «Канны». Мрачные воспоминания наплывали одно за другим, сливались и перемешивались в причудливые образы.

Тем временем бой четверки завершился. Двое оказались тяжело ранеными, третий торжествующе потрясал окровавленным копьем, а четвертый в мучениях доживал свои последние мгновения.

Сципион поморщился от увиденного и снова удалился в свои мысли, словно в широкое море – из тесной гавани.

На арену с воинственными возгласами вышли следующие соперники. Страсти как на арене, так и на трибунах, стали нарастать. Многие из зрителей тоже захотели сразиться, чтобы показать себя во всем блеске перед столь обширной аудиторией. Среди них были и римские легионеры. Снова пришлось вмешаться Сципиону. Он категорически запретил согражданам биться с испанцами, дабы не сеять раздор, и собрал всех римлян, желающих продемонстрировать воинское мастерство, в одну партию, дал им наставления и вывел на междоусобный бой. Италийцы провели нечто вроде показательного урока, как на учениях, только с боевым оружием. Дело ограничилось несколькими незначительными ранениями, но зрители при этом ничуть не были разочарованы, столь высокое искусство и организованность показали солдаты Сципиона. Потом, когда уже началась подготовка к следующему виду игр, вниз сбежали двое знатных испанцев из одного племени и, более того, приходящиеся друг другу двоюродными братьями. Один из них был зрелого возраста, второй – совсем юн, у него уже закончилось формирование тела, но едва появились первые ростки ума. Это были соперники в борьбе за власть, оба громко превозносили собственную доблесть и право стать вождем всей общины. Вслед за ними выбежали многочисленные родственники и уговаривали спорящих примириться. Сделал попытку уладить конфликт и Сципион, но братья заявили ему, что хотя и чтят его как первого из людей, но рассудить их способен только бог войны. Тогда Публий посчитал этих варваров вполне достойными предстоящей участи и разрешил им сразиться.

Слишком долгими были приготовления и брань, но слишком короткой оказалась схватка. Старший ибериец мгновенно пронзил мечом неопытного юнца, и тот одновременно расстался с желаньем царствовать и с жизнью.

Чтобы сгладить неприятное впечатление от этого происшествия, Сципион вывел из него нравоучение о пагубности слепой жажды власти и тем успокоил толпу.

Во второй половине дня в цирке проходили бега с участием сначала всадников, а затем колесниц. В заключение продемонстрировали свое мастерство наездников нумидийцы.

Праздник получился на столько блестящим, на сколько этого возможно было добиться в провинции. Сципион, ранее восхитивший испанцев стремительным ведением войны, снова поразил их воображение, но теперь уже организацией развлечений.

Прежде чем распрощаться с гостями, для наиболее видных из них Публий устроил пиршество. Проводив потом чрезвычайно довольных испанцев, он мог, наконец, позволить себе отдых.

Дела в Испании были закончены, и пока не пришел вызов из Рима, Сципион мог наслаждаться вполне заслуженным досугом. Но покой не радовал Публия. Еще с тех пор когда он выступил в поход на Илитургис, его дух угнетала угрюмая апатия, постепенно переросшая в депрессию, которая, сковав душу, следом объяла и тело. Он стал испытывать недомогание, из груди, казалось, сочился жар, растекающийся под кожей удушливой волной, силы будто утекали в космос, и всякий день к вечеру он бывал в состоянии изнеможения, свойственном старости. Ему сделались понятны жалобы пожилых людей, у него самого теперь вызывала страх необходимость совершить несколько лишних шагов, и он все больше лежал. Но тут его поразила новая беда – бессонница. Ему почти не удавалось уснуть, а если он и забывался на час-два, то скорее не спал, а грезил. На смену тяжким мыслям во время бодрствования приходили причудливо-уродливые видения.

Неоднократно в таких случаях его воспаленному воображению представали развалины какого-то гигантского города. Бескрайняя, удручающе плоская равнина безмолвно кричала руинами некогда огромных зданий о неведомой трагедии, постигшей эту страну, покрытая пылью земля без признаков растительности, казалось, умерла вместе с городом. Вдалеке недвижно реял над безжизненным пейзажем одинокий скалистый холм, будто могильный курган над этим кладбищем камней. В однажды раз и навсегда остановившемся, словно окаменевшем воздухе растворилось зловоние. В полнейшем беззвучии необъяснимым чутьем угадывалось воронье карканье. Растерянная душа, оказавшись в этом роковом месте, робко кралась вперед к мрачному утесу, туда, где на вершине виднелись развалины дворца. Несчастную душу охватывал страх: как бы, оступившись, не произвести шороха, от которого, казалось, все неминуемо придет в движение и в круговороте катаклизма провалится в разверзшийся Тартар. Но такие опасенья были напрасны: эти камни, с шумом падая когда-то, в единый миг все застыли на лету и теперь любую, едва цепляющуюся за обломок стены глыбу, никакими силами невозможно было сдвинуть с места. По мере приближения к холму картина не менялась, лишь зловонье нарастало. Изнывая от брезгливости и ужаса, душа, как зачарованная, тенью карабкалась по растрескавшейся полуобвалившейся скале к останкам серого замка, проступавшим зловещими контурами зубцов и башен на фоне грязного неба. Но, поднявшись на вершину, она видела, что никакого дворца там нет и не было; изувеченные стены огораживают изрытый ямами пустырь, а у ворот зияет обделанный мрамором провал. Душу безудержно влечет в эту черноту. Внутри подвала бледно сияет голубоватый свет и выявляет взору рукотворные своды, обработанный резцом гранит. С каждым шагом вниз зовуще открываются глазам все новые залы и не сразу заметно, что они соседствуют с грязными каморками. Здесь – тюрьма и дворец одновременно. Душа вдруг смутно вспоминает эти камни, угадывает дальнейшее расположение палат и как бы знает, куда следует идти. Забыв о страхе, она заинтересованно что-то ищет. Чудится, будто цель близка, откуда-то доносятся голоса, но речь их непонятна. Однако вскоре выясняется бесполезность любых попыток искать источник звука: зарождаясь в тупиках, он исходит прямо от камней, словно здесь много лет мечется эхо тех людей, которые давно истлели. Но душу не покидает оптимизм, и, задыхаясь чумным смрадом, она упрямо движется по лабиринту, однако в какой-то миг, волнующий предвестием проникновенья в тайну, она внезапно оказывается снова среди обгорелых развалин мертвого города и с тоскою смотрит издалека на черный холм.

Тут Публий приходил в себя и, глядя в ночь, мучился разгадкой сна. В нем страшно все, но особенно пугает ощущение реальности. Оказываясь посреди руин, он узнает этот город, с которым будто был когда-то тесно связан. Причем в нем нет никакого сходства с Римом, и прошедшие века не порождали такого монстра. Уж не будущее ли цивилизации предстает его взору в эти болезненные ночи? Страдая от бессонницы, он все же страшился спать, поскольку это видение неоднократно повторялось и всякий раз заставляло его душу, стартуя с одного и того же места, скитаться по зараженным смертью развалинам в поисках разгадки страшной тайны.

Видел Публий и другие сны, уступающие этому только меньшей масштабностью панорамы, но столь же удручающие дух. Состояние его быстро ухудшалось, стали одолевать пронзительные головные боли. Однажды он сказал Лелию: «Меня опоили каким-то зельем или околдовали, я умираю». И тут ему впервые довелось увидеть своего друга в гневе. «Да, я вижу, что на тебя и впрямь напустили чары и замутили твою память! – закричал Лелий. – Ты забыл, кто ты есть, забыл свое имя, забыл себя! А чего стоит тело без духа и воли Сципиона! Пусть умирает, его не жалко! То-то порадуется Ганнибал, когда узнает, что единственный полководец, который его превосходит, скончался от суеверий или от опьяненья соком какой-то старушечьей травки!»