Текст книги "Сципион. Социально-исторический роман. Том 1"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 63 страниц)

– Итак, обе стороны правы! – воскликнул Публий. – Ибо Секст Дигиций и Квинт Требелий взошли на стену одновременно, но с разных сторон! Они оба достойны венка! И каждый из них получит его!

Тут солдаты и матросы с ликованием бросились в объятия друг другу. Прежде чем двинуться в город за добычей, Сципион, опасаясь погромов, еще раз обратился к солдатской сходке. Он сказал:

– Воины, я говорил вам прежде и повторяю ныне, что мы пришли сюда не как захватчики в чужую страну. Мы не за тем сражаемся здесь, чтобы ограбить и уничтожить Испанию, ибо воюем не с Испанией, а с Карфагеном. Через два-три года мы станем хозяевами этой земли, все, чем она обладает, будет принадлежать нам. Так привыкайте уже сейчас смотреть на богатства Испании как на свою собственность, на дикие племена – как на союзников и соседей на многие века. Уже сейчас ведите себя здесь как рачительные хозяева, берегите достояние Испании, устанавливайте дружбу с жителями. Пунийцев мы сразим мечом и копьем, а иберийцев, местных галлов и финикийцев – любезностью, милосердием и культурой.

После такого напутствия римляне вошли в побежденный город и занялись сбором добычи, сохраняя спокойствие и достоинство. В Новом Карфагене было захвачено четыреста катапульт, семьдесят пять баллист, множество «скорпионов», мечей, дротиков, семьдесят четыре знамени, почти три сотни золотых чаш, еще больше серебряной посуды, более шести тонн серебра в слитках и монетах, три с половиной тысячи тонн пшеницы и немногим меньше ячменя, шестьдесят три грузовых судна и восемь военных, а также огромное количество железа, бронзы, холста и кожи. В плену оказались десять тысяч мужчин городского населения, не считая рабов. Тех из них, которые имели гражданство Нового Карфагена, Сципион оставил на свободе, остальных объявил рабами Рима и большинство из них отправил гребцами на свой флот, а две тысячи ремесленников заставил работать на нужды войны, пообещав в скором времени отпустить их на волю. Квестору пришлось работать не меньше, чем накануне Сципиону.

Проконсул решил выступить перед заложниками. В последнее время ему то и дело приходилось произносить речи, он уже стал привыкать к тому, что каждое его слово обращено к большой аудитории, а вся жизнь проходит на виду у людей. Такое положение не тяготило его, ибо как естественный человек, он был счастлив, тем, что всякое его деяние и любая мысль тут же находили отклик у сограждан, идеи не томили его безысходностью, а сразу же получали реализацию. Это напоминало механизм, в котором все разумно, ничто не пропадает даром, одно движение порождает другое, а все в целом служит высшей цели.

Фламиний, составлявший список заложников, сообщил проконсулу, что его подопечных столько, сколько не поместится ни в одном общественном здании этого города. Тогда Сципион велел выбрать из них только взрослых мужчин и привести к нему.

Обозрев собравшихся, которые в свою очередь оценивающе смотрели на своего нового властелина, Публий решил, что аудитория у него довольно солидная. Он поприветствовал присутствующих и, сразу придумав иное вступление, отличное от намеченного им час назад, заговорил:

«Недобрый замысел собрал вас вместе в этом городе, но сегодня он обернулся удачей, по крайней мере, для меня. Где еще я мог бы лицезреть блистательное созвездие лучших людей Испании? Мог ли другой случай предоставить мне возможность познакомиться и, надеюсь, подружиться с таким количеством родовой знати этой благодатной страны? Итак, я рад нашей встрече, вас же спрошу об отношении к ней в конце своей речи, когда вы узнаете, кто я и зачем сюда пожаловал.

Сразу скажу: я не пуниец, я римлянин. Настанет время, когда такой ответ будет считаться вами исчерпывающим, не требующим других слов, но теперь мы видимся впервые, и я постараюсь подробно объяснить, что имеется в виду под только что произнесенной краткой характеристикой.

Так вот, я римлянин, а не карфагенянин, освободитель, а не захватчик. Мы пришли в Испанию не из жажды новых территорий, нам просторно и в плодородной Италии, мы пришли сюда, потому что Ганнибал, попирая Испанию, силой, подкупом и захватом заложников сделал местное население врагом римского народа и теперь гонит его в Италию, заставляя истреблять друг друга два могущественных и прежде дружественно соседствовавших народа. Грабя Испанию, он направляет добытые средства на войну с Италией. Если бы в войске Ганнибала не было храбрых испанских когорт, если бы он не имел возможности покупать полчища ливийцев за испанское серебро, война давно была бы закончена. В Италии всегда хватит сил, чтобы справиться с одним Карфагеном.

Поступая таким образом, Ганнибал наносит одинаковый ущерб Испании и Италии и обращает его к своей выгоде, к пользе карфагенских богачей – рабовладельцев и торгашей.

Потому, вместо того чтобы избивать у себя на родине все новых и новых испанских солдат и в таком же количестве погибать самим, мы решили придти сюда и очистить саму Испанию от карфагенян. Освобождая мужественные испанские народы, мы одновременно освобождаем и самих себя, цели наши совпадают, ибо враг у нас один. Изгнав пунийцев из Испании, мы лишим их лучших солдат и серебра, которым они стремятся купить весь мир, тем самым, оставшись наедине с пунийцами, мы обеспечим себе победу.

Конечно, меры наши вынужденные, лучше бы и карфагенянам сидеть в Африке, и нам скромно трудиться на полях Лация, но, напомню, что не мы начали эту войну. Жадные пунийцы напали на наших союзников, позарившись на их мирно нажитое богатство. Этот союзник – испанский Сагунт, ради него мы вступили в войну. Да, тогда ввиду дальности разделяющего нас расстояния и продуманного коварства врага, дурачившего наши мирные посольства, мы не успели оказать помощь друзьям. Но мы пришли сейчас, позднее, чем нужно, но мы пришли, и теперь, можете не сомневаться, Испания станет свободной, и Рим никогда в будущем не допустит обиды Сагунту, как и всякому другому городу Испании со стороны любого захватчика.

На несколько часов я продлил вашу неволю, в которой многие годы вас содержали карфагеняне, но лишь за тем, чтобы сказать вам о наших целях и призвать вас к отпору поработителям. Теперь вы свободны! Возвращайтесь домой! Другой на моем месте задержал бы вас в своих интересах, велел бы вашим народам выставить вспомогательные войска, но я не Ганнибал, я Сципион, я не принуждаю к дружбе неволей, я не покупаю союзников. Тем и сильно наше войско, что в нем служат граждане, а не наемники, не за деньги, а по убежденью. Да, я хотел бы видеть в своей армии ваших храбрецов, но не наемников, не рабов, а свободных людей, людей в полном смысле этого слова, которые сами захотят придти ко мне.

Желающих я, конечно же, приму к себе. Иначе поступить невозможно, ибо мы ведем войну за свободу Испании, и ни я, ни кто-либо другой не вправе запретить вам сражаться за свою Родину, но приму только тех, кто ищет славы, но не выгоды. Однако я не осужу вас и в том случае, если вы займетесь мирным трудом. Справедливость требует лишь того, чтобы ваши воины покинули ряды захватчиков, дабы не ковать вам собственными руками себе цепей.

Итак, вы свободны. Кто рассчитывает на свои силы, может отправляться в путь на родину сейчас же, а те, чьи земли стонут под сапогом африканца и где дороги небезопасны, могут остаться при лагере, дорогу в отчие края вам проложат наши мечи.

Теперь вы знаете меня, и я познакомился с вами. Глядя на ваши открытые честные лица, я успел полюбить вас. Прощаясь с вами, я призываю вас: смело обращайтесь ко мне в дни радости и печали, обращайтесь в любое время дня и ночи. Помните, что Публий Корнелий Сципион всегда готов оказать вам помощь! Но я всего лишь один из римлян, не будет поблизости меня, приходите к любому из нас!»

Заложники толпою провожали Публия до самых ворот лагеря и без устали возносили ему похвалы и благодарность. Многие говорили, что он посланник небес, а кто-то даже воскликнул: «Если ты называешь себя простым римлянином, значит Рим – есть город богов!»

2

Устройство дел в Новом Карфагене потребовало присутствия Сципиона в течение еще нескольких дней. Однажды в один из немногих часов отдыха Публий в одиночку, не считая следующих поодаль ликторов, отправился за лагерный вал. Такие прогулки заменяли ему посещения храма. В уединении он стряхивал с себя пыль повседневной суеты и потаенными тропинками души возвращался к истокам самого себя, чтобы, опершись на первооснову духа, оценить свое положение в мире, откорректировать маршрут к цели и затем, вновь обретя себя, вернуться к людям, уже не боясь потеряться среди них.

Он с наслаждением смотрел на ярко-зеленую весеннюю долину, на которой вдалеке трудились фуражиры, и душа его расправлялась, принимала округлые контуры, отчего сглаживались ее крутые изломы, возникшие от столкновений с чужими душами.

Вдруг позади послышались шаги, и раздался возглас ликтора, предупреждающий о присутствии постороннего. Сципион с досадой поморщился. Обернувшись, он увидел Лелия. Лицо Публия сразу разгладилось приветливой улыбкой: к нему подходил тот человек, которого ему всегда приятно видеть. Лелий был несколько старше товарища, имел приятную наружность и даже внешне гармонировал со Сципионом.

Первые их фразы диктовались вежливостью и приличиями, затем Лелий сказал:

– Недавно, Публий, ты произнес две речи: перед солдатами и перед испанцами. Каждая из них в отдельности трогает душу, но вместе они являют собою нечто хуже кентавра.

– И тем, и другим было сказано то, что им надлежало услышать, то, что способствует всеобщему благу. Попробуй переставить эти речи местами, и войско взбунтуется, а испанцы пойдут на нас войною, всем будет хуже.

– А где же истина, Публий?

– О, истина глубока, а жизнь мелка и расплескана на широкой поверхности, она многообразна и всякий миг имеет новый лик, каждой своей гранью она ловит лишь блик истины, то, что видится правдой с одной точки, из соседней – уже ложь.

– Ты выражаешься замысловатее, чем греки. Но если принять твое представление, то как же быть, чем руководствоваться в жизни?

– Нужно однажды суметь заглянуть в глубину, определить для себя истину, а затем остается только внимательно следить за тем, как она претворяется в событиях каждого дня.

– Ну и в чем ты увидел свою глубинную истину?

– В том же, в чем и ты, иначе мы не были бы друзьями.

– Как я понимаю, главное для нас – жизнь, наше государство, – задумчиво произнес Лелий.

– Да, и война, в которой мы должны победить, впрочем, это уже следствие, эпизод на пути, заданном нам важнейшей целью.

– Ну а как же тогда Ганнибал? По отношению к Карфагену он прав, по отношению к нам нет, а по отношению к богам?

– Людские законы он нарушил, разорвав договор, это дает нам моральную силу в войне, а с точки зрения богов… Рим и Карфаген должны были столкнуться… Это два враждебных мира, которые не могут ужиться вместе, потому что один воздвиг свое могущество на человеческих пороках, а другой славен доблестью граждан. Боги заинтересованы в победе более достойного. Кстати сказать, Ганнибал не прав по отношению к своему народу, ибо ведет его к краху.

Лелий смотрел на свои башмаки и сосредоточенно молчал. Сципион двинулся вперед, приглашая за собою и собеседника, он не любил стоять на месте.

– Скажи лучше вот что, – снова заговорил Публий, – ты обратил внимание на некую деталь в моем обращении к испанцам?

– О, я заметил множество деталей.

– Я имею в виду идентификацию Рима с Италией. Везде вместо слова «Рим» я говорил «Италия». Ганнибалу удалось посеять раздор между италийцами, хотя и не в такой степени, как он задумывал, но для испанцев эти тонкости излишни. Пусть они знают, что Карфаген напал не на Рим, а – на народы Италии с целью их порабощения. Пусть они также имеют в виду, что за нами стоят десятки народов.

– Хитро!

– Что поделаешь? Наш враг коварен, чтобы одолеть его, мы должны стать хитрее. Думаю, ты согласен со мною. Я желаю, чтобы эта речь к испанцам стала нашей общей программой поведения по отношению к ним. Ты можешь с чистой совестью держать эту позицию, потому как я искренне надеюсь, что наша гегемония в Испании будет качественно отличаться от владычества пунийцев.

– Ты очень заботишься о влиянии на местное население и в то же время так быстро и легко отпустил всех заложников…

– С чего ты взял, что я их отпустил? Наоборот, я их сковал крепче прежнего. Я дал свободу телам, но пленил души.

После этого некоторое время друзья шли молча.

– Мы уже оказались далеко от лагеря, – спохватился Лелий, – не пора ли нам вернуться?

– Ты знаешь, я не люблю возвращаться, идти назад. Давай лучше обогнем тот холм и войдем в лагерь через боковые ворота.

Они зашагали уже более широко в выбранном направлении. С приближением к лагерю их разговор все заметнее склонялся к насущным делам сего дня.

3

На третий день после взятия Нового Карфагена Гай Лелий сразу после обеда отвел Сципиона подальше от стола, за которым возлежали наиболее близкие к полководцу офицеры, и сказал, что под влиянием одной из тем застольной беседы вспомнил произошедший накануне эпизод. В нескольких словах он передал суть этого случая.

После устройства дел с заложниками квестор Гай Фламиний, в чьем попечении они находились, похвалился Лелию, что среди испанских девиц нашел небывалой яркости красавицу. Не имея сил противостоять искушению, он решительно пошел в наступление и в течение часа, по его словам, сумел подвести осадные сооружения под самые стены ее невинности. Отвечая на последовавшее замечание Лелия о неприкосновенности заложников согласно распоряжению проконсула, квестор объяснил происшедшее как исключение, которое не испортит общую дружественную картину взаимоотношений с испанцами, тем более, при его намерении и дальше действовать добром, а не принуждением. Тогда Лелий пожелал увидеть очаровавшую римлянина туземку. Фламиний вначале заупрямился, но когда товарищ стал поддразнивать его, делая вид, будто сомневается в достоинствах девицы и всю ее кажущуюся прелесть выводит из примитивной похоти квестора, он, разогретый этими подзуживаниями и вином, все еще щедро возливавшимся по поводу победы, распорядился немедленно привести к ним прекрасную пленницу.

– Когда я ее увидел, – сказал Лелий, – то не столько понял, сколько почувствовал, что этого лакомства не достоин ни Фламиний, ни даже я. Она создана только для тебя, Публий. Взгляни на нее, и ты будешь потрясен. Для других она лишь несколько привлекательней прочих женщин, но на тебя, если я верно угадал твой вкус и нрав, ее красота произведет великое впечатление. Ручаюсь, это именно то, чего жаждет твое воображение. Ее следует назвать Сципионом среди женщин. Если бы она родилась в Риме, все первые мужи беспрекословно служили бы ей, она стала бы центром мировой политики и культуры. Кстати сказать, упомянутые осадные укрепления Фламиния были сожжены одним ее взглядом, презрительно брошенным в несчастного квестора.

Сципион усмехнулся, выслушав впечатлительного товарища, но согласился при случае взглянуть на это «чудо». Особого значения услышанному рассказу он не придал. Несмотря на юный возраст, Публий был уверен в превосходстве своего духа над телом и не сомневался в том, что необразованная дикарка прельстить его не в силах. Потому он, не делая исключения, велел, чтобы ее привели к нему вместе с соплеменниками согласно заведенному им графику бесед с заложниками.

После речи, произнесенной перед избранными представителями испанской знати, Сципион стал принимать отдельные группы заложников, чтобы лучше ознакомиться с ними и определить, чего можно ожидать от того или иного племени. К тому времени, когда подошла очередь делегации, включавшей девушку, о которой рассказывал Лелий, Публий уже забыл о ее существовании. Но едва она предстала перед ним, как он сразу все вспомнил.

Взглянув в стремительный узор изящных тонких линий ее лица, он едва не вскрикнул, ибо ощутил боль и только мгновением позже – удивление. Эта красота была счастливым рыданьем вдохновенной природы. Крик нестерпимо сильного впечатления, пронзивший его душу, навечно застрял в ней, как смазанный ядом наконечник стрелы.

В первый момент Публий никак не мог оторвать взор от ее лица, который словно прикипел к прекрасной картине. Вся римская дипломатия в миг очутилась на задворках его мысли. У него возникло чувство и даже почти уверенность, что он давно знает эти изощренные черты и душу, озаряющую их, мерцающую в глазах, что глубинами своего существа он столько лет, сколько себя помнит, стремился к этой красоте. Впервые Публий отнесся всерьез к легенде Платона об андрогинах, самодостаточных сверхсуществах, включавших в себя мужское и женское начала, ныне завистью богов разделенных на две части, запрятанные в разные оболочки и обреченные скитаться по миру в неутолимой жажде к единению. Он никак не мог избавиться от ощущения, что эта женщина не только хорошо ему известна, но и служит неким продолжением его духа. Несомненно, в каком-то более общем мире, коего видимая жизнь является лишь тенью, он представляет с нею единое целое.

Наконец Публий очнулся, вспомнил, кто он и зачем находится здесь. Гости тревожно наблюдали за ним, мужчины широкими плечами старались закрыть от него красавицу. Продли он еще нескромный взгляд, и возводимое им строение дружбы с местными народами рухнет, его речи, обращенные к ним, будут восприняты как лицемерие.

С деланным вниманием Сципион обвел взглядом остальных испанцев, и затем сказал, что внешность людей, выражения их лиц нередко говорят больше, чем язык, потому, знакомясь с гостями, он первостепенное значение уделяет их облику. Краткая пауза, открывшая их встречу, по его словам, не прошла для него даром: теперь он уже знает, что перед ним люди достойные.

Пока переводчик произносил эти слова на одном из языков Испании, Публий полностью пришел в себя. Дальше он повел разговор в том же духе, как и с остальными делегациями. Обращался он в первую очередь к старшим, расспрашивал, кто они, откуда, какова их земля, велика ли численность народа, есть ли у них города, чему они отдают предпочтение: скотоводству или земледелию, наконец, служат ли их воины у карфагенян, в каком количестве, и у которого из полководцев.

В ответ он услышал, что перед ним представители одного из самых воинственных кельтиберских племен из центральной Испании, их города невелики и в основном выполняют функции крепостей для защиты сельского населения из ближайшей округи во время вражеских нашествий, что их юноши являются украшением армии Газдрубала Барки и Магона, однако один отряд уже покинул Газдрубала и движется к Новому Карфагену, возглавляет его сын кельтиберского вождя, храбрый молодой человек Аллуций. Тут испанцы несколько замешкались, но вскоре самый пожилой из них указал на прекрасную девушку и сообщил, что она как раз является невестой Аллуция.

Публий вздрогнул, но мгновенно снова овладел собою и тут только позволил себе заметить красавицу. Он снисходительно выразил свое удивление ее прелестью и произнес несколько обтекаемых комплиментов не столько девушке, сколько всему народу, который рождает таких гармонично-прекрасных людей. При этом он будто нехотя направил на нее взгляд, прежде лишь украдкой скользивший по ее лицу. Она и не подумала потупиться и отвести взор голубоватых глаз, смотревших с первозданной откровенностью. Ее ясный и напряженный долгий взгляд, лучившийся из-под пушистых ресниц, с могуществом неукротимой женской силы властно проник в его недра и вынул оттуда душу. Тогда Публий обратил глаза к полу, впервые не выдержав чужой взор, и почувствовал, что потерял себя. Наполненье его души испарилось от жаркого дыханья страсти, и в образовавшуюся пустоту хлынул обжигающий поток новых чувств.

Судорожным усилием воли Публий поборол слабость и, тревожно прислушиваясь к бурлению своей внутренней энергии, попытался продолжить нейтральный разговор. Он пожелал, чтобы ему представили юношу, избранника этой восхитительной девушки, выразив мнение, что тот должен быть столь же прекрасен, но уже мужскою красотой. А напоследок он спросил, как ее зовут. Девушка мягким, но глубоким голосом произнесла свое имя, и этот звук породил многократное эхо в душе Публия. Он обернулся к переводчику, который объяснил, что ее зовут Фиалка.

– Ах, Виола! – воскликнул Сципион. – Да, таким цветком может гордиться вся природа. Так, значит, эта красавица – царица цветов!

Испанцам стали переводить эти слова, но девушка засияла еще до того, как услышала их на своем языке, поскольку женским инстинктом поняла их смысл, а точнее – чувства, овевающие их, по облику Сципиона. Публию показалось, что оживленная мимика ее лица тронула небесные струны и с высот зазвучала музыка. Ему нестерпимо захотелось схватить Виолу в объятия и унести в недоступные горные вершины. Но неотвязным проклятием над его духом реял образ Ганнибала, и существо Публия раскололось надвое. Часть, согбенная под игом долга, заставила его произнести:

– Ваш народ должен быть столь же счастлив, как будет счастлива эта пара, прекрасную половину которой я сейчас вижу. И я хочу заложить фундамент вашего счастья в той же степени, в какой буду способствовать счастью этой девушки и ее избранника, чей яркий образ я уже вижу в отражении ее глаз. Я желаю, чтобы свадьба прекрасной пары свершилась здесь же и в моем присутствии. Зовите родственников и друзей и все будьте счастливы под покровительством Сципиона. Я видел, как час назад вы старались укрыть от моих глаз вашу жемчужину, и напрасно: я не грабитель, я римлянин. Знайте, что у людей высокого духа чужое счастье не вызывает зависти, а порождает радость сопереживания. Чей дух объемлет мир, тот наслаждается всеми восторгами вселенной и страдает всеми ее горестями.

Публий грустно обратил прощальный взгляд на Виолу, которая неотрывно с искренним восхищением смотрела на него. Ей, видимо, очень нравился благородный привлекательный чужестранец, столь молодой и уже настолько могущественный.

На проконсула посыпались благодарности и изъявления вечной верности. При этом у Сципиона мелькнула мысль, что, может быть, представители именно этого племени в числе других бросили его дядю Гнея Корнелия на растерзание пунийцам. Но все же он подумал, что верность варваров возможна, только ее нельзя завоевать однажды и навсегда, за нее нужно заново бороться каждый день.

Он стал прощаться с испанцами, и когда они повернулись к двери, опустил голову и вперил взгляд в каменный пол, чтобы не видеть, как от него уходит ранившая его иберийка.

Лелию Публий рассказал историю с его испанкой довольно честно, но главное внимание сосредоточил на, так сказать, теоретическом аспекте обнаруженного явления внутреннего сродства душ, безошибочно мгновенно узнающих друг друга. В увлечении греческими науками Лелий мало уступал Сципиону, потому разговор у них получился весьма насыщенным. О личных же переживаниях Публий поведал одной фразой. Он сказал, что много лет мечтал стать полководцем, но при виде прекрасной варварки впервые пожелал из вождя превратиться в простого солдата, которому незазорно было бы на чужбине пуститься вдогонку за наслаждением.

Спустя несколько дней в Новый Карфаген прибыли родственники Виолы. Они принесли с собою много золота и серебра для выкупа девушки, а, получив ее бесплатно, подарили все богатства Сципиону. Он благосклонно принял дары и заявил, что найдет им достойное применение. Вскоре перед Публием предстал и жених. Он был мускулист и хорошо сложен, лицо его имело приятные, но слишком простые черты. Конечно, такому человеку не было дано заглядывать в глубины мироздания и искать истоки глобальной гармонии, стремящейся обуздать энергию страсти, застывший, материализовавшийся всплеск вечной борьбы между которыми являла собою красота его невесты. Но он любил свою нареченную без затей, простодушно, как любил мужчина привлекательную женщину и тысячи лет назад. Аллуций был примерно одних лет с Публием, но в беседе с ним выглядел, как наивный юнец против патриарха. Возможно, Сципион невольно стремился подавить счастливого соперника силой своей личности и образования, чтобы удовлетворить хотя бы тщеславие, если уж не довелось насытить страсть.

Публий вкратце пересказал ему то, что говорил другим испанцам о миссии римлян в Испании. Напоследок он в деликатной форме выразил восхищение его невестой, пожелал ему счастья и свободы, чтобы никогда в будущем ни его жена, ни дети не сделались бы чьими-нибудь заложниками, и в качестве условия, обеспечивающего это, указал на необходимость уметь различать друзей и врагов.

В целом оба молодых человека остались довольны друг другом. Сципион был уверен, что получил сильного союзника. В личном плане Аллуций полностью подтвердил то мнение, которое сложилось о нем у Публия до встречи. Ему было грустно, оттого что ярчайшее сокровище природы достанется столь обыкновенному мужчине, но в этом же он находил и некоторое утешение, так как понимал, что не Аллуций его соперник, а собственная честность, а точнее – верность цели, которой подчинены все мысли и чувства.

Испанец был в восторге от римлянина, охранителя его счастья. Впрочем, сейчас его так переполняла любовь, что она выплескивалась наружу, заполняла пространство и сияла ореолом надо всем окружающим, любой человек теперь казался ему прекрасным.

Публий приказал квестору выделить из захваченной добычи значительные средства для устройства свадьбы. Фламиний был несколько обижен на проконсула, так как тот, отобрав у него лакомство, даже не воспользовался им сам, а подарил дикарю. Но Сципион разъяснил, что, щадя честь варварки, они в итоге спасают от бесчестия своих женщин, сохраняют честь римлянок, и посоветовал ему утешиться в обществе любой пунийки или испанки не из числа заложников. Видимо, квестор с полной серьезностью отнесся к совету проконсула, потому что через день он снова стал весел и вполне добросовестно выполнял обязанности по устройству празднества.

Сципион поспособствовал тому, чтобы на торжества были приглашены посольства многих испанских племен. Он хотел превратить свадьбу в мероприятие, объединяющее лучших людей Испании с римлянами, скрепляющее их дружбу грандиозным застольем.

Публий провел ауспиции, и объявил, что боги благосклонно относятся к предстоящему действу.

После этого начался несколько необычный свадебный ритуал. Его своеобразие состояло в причудливом смешении иберийских, галльских и италийских обрядов. Вначале торжественная процессия родственников жениха и наиболее знатных гостей прибыла в дом, отведенный на эти дни невесте. После соблюдения множества положенных условностей, героиня дня сменила девичью тунику на женскую с пышным поясом и вышла к гостям. Далее увеличившийся за счет родных невесты караван отправился к жилищу жениха. Там Виола была вручена Аллуцию, и к их ногам возложили подарки. Когда подношения закончились, вперед выступили два ликтора проконсула и поставили рядом с ворохом безделушек и тканей сундук с золотом и серебром, которые незадолго перед тем в знак благодарности преподнесли Сципиону родственники Виолы. Публий объявил, что это его вклад в приданое для невесты. Тут он поймал восхитительно кокетливую улыбку Виолы, от которой не только тронулись губы, но в миг озарилось опьяняющим сияньем все ее лицо. С него фонтаном брызнули флюиды соблазна, и несчастный Публий почувствовал себя так, будто вкусил колдовского зелья. Он ощутил боль в груди, туман в голове и слабость во всем теле.

Из последних сил Сципион поздравил молодых и, сославшись на неотложные дела, позорно бежал с поля веселья и любви. Его функции распорядителя мужественно взял на себя Гай Лелий. У Публия ноги сделались ватными, и он никак не мог взобраться на коня. Ликторам пришлось подсадить его, как старика. Конь почувствовал желание хозяина и, рванувшись с места, во весь опор понес его в даль. Публий прискакал в лагерь, закрылся в своей палатке, велел никого к себе не пускать и упал ничком на ложе. Так, то, валяясь неподвижно, точно мертвый, то, корчась в мучительных судорогах и кусая подушку, словно раненый, он провел остаток дня и всю ночь.

Первый день свадьбы целиком был посвящен всевозможным обрядам. Вечером к праздничному шествию присоединилась огромная толпа простого народа. В таком сопровождении при свете тысячи факелов счастливая пара проследовала в самый богатый из частных домов города, принадлежавший ранее пунийскому наместнику. Во дворец проникли ближайшие родственники новобрачных, среди которых сумел затесаться только один римлянин – Гай Фламиний, снова воспылавший страстью к Виоле и потому не знающий преград. В сто первый раз пожелав молодым любви и счастья, гости отвели их в шикарную спальню и там, наконец, оставили одних.

Утром начался праздник для всего народа. Лелий организовал массовую лотерею, и плебс весело разыгрывал различные сувениры и угощенья. Позднее, когда перед толпою предстали воспрявшие от брачной ночи влюбленные, Фламиний пригласил всех в наскоро воздвигнутый амфитеатр, для которого использовали крутой склон у крепости, где установили деревянные скамьи. В этом наполовину природном сооружении вместилось почти все население города. Несколько часов на овальной арене, посыпанной песком, шли состязания колесниц, скачки всадников, а в завершение было разыграно сражение, представлявшее штурм Нового Карфагена. В нем участвовали три тысячи легионеров. Они были вооружены учебными мечами и копьями, и жертв, естественно, не было. Подобные мероприятия, только без пышности и театральности, Сципион часто проводил в ходе учений в зимнем лагере под Тарраконом. С добавлением к обычным тренировочным боям некоторых зрелищных эффектов представление получилось очень красочным и захватывающим, особенно для испанцев, которым подобные развлечения были непривычны. Сципиона на арене играл Луций Марций, а сам Публий, бледный и подавленный, неподвижно сидел в первом ряду амфитеатра. Однако, когда грандиозный спектакль завершился, толпа, половину которой составляли римские солдаты, стоя, шумно аплодировала и восхваляла полководца сразу и за недавнюю победу, и за зрелище. Публий вынужден был встать и, подняв руки, приветствовать долго не смолкающий народ. Всеобщий восторг в некоторой степени передался и Сципиону, он несколько повеселел.

Толпа все никак не унималась. Тогда Публий, посчитав, что он уже принял достаточную долю славы, решил поделиться ею с другими. Он вышел на арену и стал в круг легионеров, участвовавших в театральной битве, тем самым показывая, что своим успехом он обязан солдатам. Этот поступок вызвал новую волну восхищения на склонах амфитеатра.