Текст книги "Сципион. Социально-исторический роман. Том 1"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 63 страниц)

26

Выйдя на песчаные равнины, Ганнибал не стал более прикидываться запуганным и прекратил отступление. Возле маленькой деревушки Канны справа по течению Ауфида пунийцы возвели лагерь. Римляне расположились по обоим берегам реки. Слева поставил палатки отряд Гнея Сервилия – консула прошлого года, включавший один легион и подразделение союзной конницы, справа разместились консулы с остальным войском.

На следующее утро Ганнибал вывел своих наемников из лагеря и выстроил к бою. В римском стане разгорелись воинственные страсти, однако Павлу, начальствовавшему в тот день, удалось удержать солдат за укреплениями. Простояв напрасно несколько часов в поле, Пуниец вернулся в лагерь, но послал нумидийцев дразнить противника. Африканские всадники долго маячили перед валом, и Теренций, видя это, клокотал гневом. Уже не только солдаты, но и большинство офицеров приняло его сторону, из легатов только Сервилий продолжал поддерживать Эмилия. При таком раскладе сил, несомненно, надвигающийся день нес в себе битву.

С первым утренним светом Варрон, даже не взглянув на коллегу, ни с кем не посоветовавшись, дал сигнал к бою. Легионы перешли реку и, присоединив солдат малого лагеря, выстроились в боевом порядке. Ганнибал также стал выводить свое войско на поле.

У римлян, половина которых впервые видела врага столь близко, но была весьма наслышана о его победах, а другая часть не раз бежала от него, неприятельские ряды вызвали дурные воспоминания, и их воинственность остыла. Самые храбрые вчера, сегодня вдруг обратились в первых скромников. И пунийцы притихли, подавленные многочисленностью соперника. Однако Ганнибал сумел поднять им дух. Гизгон, один из его бравых офицеров, впервые в жизни поник головой и смущенно пробормотал, что его удивляет огромная масса римлян. Ганнибал в тон ему принял сумрачный вид и угрюмо сказал: «А не заметил ли ты нечто еще более удивительное? Во всей этой толпе нет никого, кто звался бы Гизгоном». Окружающие взорвались дружным хохотом. Шутка поползла с небольшого возвышения, где стоял вождь, вниз и оживляющей волною пронеслась по рядам солдат. Вскоре веселилось все войско. Карфагеняне поняли: перед ними всего лишь серая масса, в которой нет героев, подобных им. Тут Ганнибал произнес перед воинами короткую, но энергичную речь, суть которой сводилась к утверждению, что нынешний день бросит к ногам африканцев всю Италию.

В римском построении центр составляли легионы с Гнеем Сервилием во главе, слева к ним примыкали союзники, на правом фланге, которым командовал Эмилий Павел, стояли римские всадники, на левом, где находился Варрон, расположилась союзная конница. У пунийцев правый край занимал Магарбал с нумидийцами, левый – Газдрубал с галльской и испанской конницей, пехота клином выступала вперед, создавая впечатление направления главного удара, в передних рядах ее были испанцы и галлы, ближе к флангам и позади строя заняли позицию африканцы.

Первыми вступили в дело легковооруженные, выбежав вперед и пуская стрелы, дротики, камни и пули из пращей. Одновременно сшиблась с противником римская конница. Выпустив снаряды, метатели шустро отошли назад, предоставив простор тяжелой пехоте. Тут же двинулись легионы, но, прежде чем они сошлись с белыми рядами испанцев и беснующейся, орущей и пляшущей в экстазе толпой голых по пояс галлов, конница на правом фланге уже оказалась смята превосходящим противником. Слева бой начался вяло. Нумидийцы действовали нерешительно, а один отряд в пятьсот человек даже, побросав оружие, сдался римлянам.

Происходящее Публий видел уже не раз. Традиционное построение – конница против конницы по флангам и пехота в центре – всегда приводило к разгрому в сражениях с Ганнибалом. Впрочем, каких-то тактических откровений от Теренция ожидать не приходилось. Публий уже знал, что будет дальше: многочисленные и ловкие, чуть ли не родившиеся верхом всадники пунийского войска вскоре обратят вспять италийцев и ударят в тыл легионам. Он несколько придерживал свой эскадрон, понимая всю бесперспективность конной схватки и не желая напрасно губить людей.

Публий смотрел на окружающее как бы со стороны и впервые во время сражения был столь хладнокровен. Еще с вечера его охватила апатия: все складывалось настолько удручающе бесперспективно для римлян, которые сами рвались к позору и гибели, будто кто-то опоил их одуряющим зельем, что надеждам не оставалось места. Казалось, разгневанные боги запустили государство с горы, и оно вертящимся комом несется по гладкому склону в пропасть. Первый раз ему удалось проспать всю ночь перед боем, однако сон почему-то не освежил силы, тело наутро оказалось налитым тяжестью, а дух объят гнетом обреченности. Когда исход столь очевиден, не о чем заботиться, не к чему стремиться.

Публий удивлялся своему отчуждению. Вокруг раздавались воинственные крики и вопли жертв, но он будто не слышал их, не чувствовал под собою коня. Месиво из тел людей и лошадей, мертвых и живых, как бы кто-то отделил от него стеклом. Все ощущалось как неестественное, создавалось впечатление, что изображения отделены от звуков и существуют сами по себе. Временами казалось, будто бы он и вовсе умер, и лишь дух, растворяясь в воздухе, еще воспринимает какие-то обрывки мира.

Сципион пребывал в составе легионной конницы на правом фланге, где атаку начал сам консул. Только разогнав коней, римляне поняли первую хитрость Ганнибала. Он занял подветренную позицию, как опытный флотоводец, и теперь юго-восточный ветер Волтурн, поднимая с песчаных полей тучи пыли, бросал их в лицо римлянам, заставляя их в замешательстве отворачиваться. Конный бой проходил на малой территории, ограниченной с одной стороны рекой, с другой – пехотным строем, потому правильного сражения не получилось, все смешалось в беспорядочную свалку. Даже копья трудно было использовать, так плотно сбились ряды. Противники сумбурно рубились мечами в такой толпе, где искусство полностью уступало случаю. Потерявшие коней стаскивали на землю других всадников, и местами уже шел пеший бой. В этой ситуации шансы соперников несколько уравнялись, правда, и здесь все-таки сказывалось умение испанцев устойчиво держаться на конях. Однако в скором времени двойной численный перевес врага дал результат, и римлянам оставалось бежать либо погибнуть. Некоторые выбрали смерть, но большинство – первое.

Сципион несколько дней готовил своих друзей, а через них и простых солдат к этому критическому моменту. Он сумел сохранить три сотни всадников своего легиона и теперь с ними стал пробиваться влево, к пехоте. За ним последовали, как было условленно ранее, Фабий, Аппий Клавдий с их отрядами и некоторые другие офицеры. Видя, что среди общего хаоса поражения какая-то группа ведет себя организованно и осмысленно, к ней примкнули и многие другие подразделения римлян. В конце концов они увлекли за собою и Павла, который обрел надежду переломить ход битвы натиском пехоты.

К этому времени легионы дружным порывом сломили сопротивление галлов и испанцев и, веря в победу, устремились вперед, как вдруг наткнулись на свежие ряды африканцев. Римляне уже устали и поломали строй, преследуя врага, а теперь им предстояло как бы начать новое сражение. Кроме того, оттеснив второстепенные части пунийского войска, они зашли в глубь построения карфагенской армии, и ливийцы обрушились на них сразу с трех сторон.

Гней Сервилий попытался выстроить окруженные легионы в каре. Возможно, это и удалось бы, но его энергичную деятельность оборвал римский меч в африканских руках: многие ливийцы использовали захваченное в предыдущих сражениях оружие побежденных. Его дело продолжил Минуций Руф – недавний соперник Фабия Максима. Римляне перестроились и дали отпор карфагенской пехоте. Но тут их постигла новая беда. В тылу стоял отряд якобы сдавшихся нумидийцев. Африканцы дождались, когда римляне, увлекшись боем, забыли о них, и сейчас, вынув из-под туник припрятанные мечи, обрушились сзади на легионеров, являя пример воистину пунийской хитрости. Атака нумидийцев ввиду своей неожиданности оказалась настолько эффективной, что они не успевали убивать солдат и для упрощения своей задачи, догоняя их, подсекали им сухожилия под коленями. Минуций, заметив это, побледнел так, что проступили его веснушки, которые в иное время были почти незаметны, не подтверждая его прозвища. Он выхватил «орла» у знаменосца и ринулся на свирепых всадников. Однако его порыв остановило вражеское копье, и он упал навсегда. Несколько сотен солдат, вдохновленных подвигом легата, организовали строй и отбросили нумидийцев. В этот момент подоспели испанские всадники, которых Газдрубал вернул из погони за остатками римской конницы и направил в обход фланга, в тыл неприятеля. В неравном бою легионеры, давшие отпор на участке Минуция, все погибли.

Эмилий Павел, осевший на правом краю легионов, некоторое время поддерживал регулярное сражение и провел несколько удачных контратак, но был ранен в голову камнем из пращи и выпустил нити управления боем. Предоставленные самим себе легионеры растерялись. Откуда-то донесся слух, что карфагеняне победили на левом фланге и в центре, положение будто бы безнадежное и необходимо спасаться. Зачатки паники в подобных случаях зарождаются под действием страха одновременно в каждом человеке, и достаточно какого-то намека, стоит лишь взглянуть друг другу в глаза, увидеть какого-либо бегущего труса, и зловещий слух, ниоткуда не придя, возникает как будто из воздуха, расползаясь, заражает все большее пространство, до тех пор, пока не поразит всю армию. Вскоре все вокруг раненого полководца бежали. Военный трибун Гней Корнелий Лентул увидел консула сидящим на камне и в отчаянии обхватившим голову. Лентул спешился и предложил ему своего коня и помощь, сказав при этом, что он единственный человек, не повинный в нынешней катастрофе. Эмилий Павел не сразу очнулся, но, придя в себя, велел Корнелию не терять времени и спасаться. Напоследок он просил передать сенаторам его совет немедленно укреплять Город, а Фабию Максиму сообщить, что он, сколько мог, следовал его наставлениям. Затем, тяжело поднявшись с камня, Павел сказал: «Я же – полководец и должен разделить судьбу войска в поражении так же, как принял бы славу вместе с ним в победе». Тут он, шатаясь и расталкивая бегущих солдат, один пошел на врага, и те, увидев такого сумасшедшего, решили не рисковать в рукопашной схватке и издали забросали его дротиками.

Союзная конница также была наголову разбита и опрокинута вдруг преобразившимися нумидийцами, которые, расправившись с регулярными частями, теперь рыскали в окрестностях и избивали одиночек либо небольшие группы, которые пытались спастись бегством.

Сципиону казалось, что он уже прошел половину Апулии, пробираясь по полю боя, покрытому мертвыми, умирающими и убивающими друг друга. Воздух отяжелел от зноя, пыль разъедала глаза и забивала глотку. Дышать становилось все труднее. Возникало впечатленье, будто души погибших, покинув изрубленные тела, реют над окровавленной долиной и удушьем заражают воздух.

Круговая оборона римлян разрушилась, и сражение распалось на отдельные очаги сопротивления, тогда как на всем остальном пространстве пунийцы беспрепятственно уничтожали отчаявшихся.

Сципион, продвигаясь со своею конницей в центр, отгонял врага от групп, бившихся в окружении, и вел тех за собою. Он уже не отвлекался на трагическое созерцание гибнущих сограждан, все это было пережито им заранее в бессонные ночи, а сейчас его существом безраздельно владела одна цель: собрать боеспособное подразделение и ударить с ним в слабое место врага.

Наконец Публий встретился со вторым легионом, основной силой, на которой строился его расчет. Манипулы стояли под знаменами и твердо держали строй. Увидев Сципиона с конницей, легионеры взбодрились, поверили в реальность обещанного им накануне тактического приема и дружно ударили на врага, стремясь пробиться к ставке Ганнибала и обезглавить пунийское войско. Атака имела некоторый успех, но Магон вернул в дело отдохнувших галлов, и римляне увязли в бесчисленных рядах варваров.

Публий, стараясь сохранять спокойствие, тщательно осмотрелся вокруг. Везде, где доставал взор, правила пиршество Смерть. Африканцы уже изнемогали от непосильного труда – избиения мечущихся в панике новобранцев. Глядя на рыхлую песчаную равнину, политую кровью и засеянную трупами, можно было подумать, что единственным ее урожаем навсегда останутся кости, черепа и красная трава. Могли ли дикие звери пожирать друг друга столь ненасытно в таком количестве? Если бы эти люди в другое время со стороны увидели нынешних себя, они прокляли бы свои глаза.

Публий покачнулся, взор его замутился, голова закружилась. Однако он нашел новые силы в ненависти к врагу и напомнил себе клятву – по заслугам рассчитаться с Ганнибалом, заставить однажды и его смотреть на поле боя глазами Эмилия Павла, Фламиния, Семпрония и Публия Сципиона отца.

Беглого взгляда вокруг было достаточно, чтобы отвергнуть любую надежду на победу. Вопрос мог стоять только о том, погибнет ли все войско или какая-то часть сохранится. Самое большее, что Сципион мог сделать, это спасти несколько тысяч воинов для государства.

Он развернул свои силы в направлении лагеря, пехоту поставил клином в центре, конницей прикрыл фланги и тыл и бросил этот отряд в прорыв. По пути к ним примыкали группы беглецов.

Публий несколько раз едва не упал на всем скаку, так как конь постоянно сбивался с ритма, стараясь не наступать на поверженных людей. Пятьсот лет росло и крепло Римское государство, чтобы на этой невзрачной апулийской равнине у небольшой речки Ауфид, возле крошечного поселка Канны за несколько часов рассыпаться прахом под оскверняющим сапогом африканского завоевателя. Борясь с опасностью лишиться рассудка, Сципион, как заклинание, твердил сквозь зубы угрозы Ганнибалу.

К этому времени пунийцам надоело побеждать, и теперь они все больше увлекались плодами победы, грабя мертвецов. Десятитысячное войско Сципиона и Аппия Клавдия, сжатое в мощный кулак, успешно отбивало атаки охладевшего к битве противника и довольно легко пронизывало захваченное врагом пространство, приближаясь к реке. Римляне удачно сочетали конные и пешие силы. Легионы, сплотившись чуть ли не в виде «черепахи», проламывали любой строй врага, а конница отражала нападения с флангов и тыла и не позволяла расстроить ряды своей пехоты.

Ганнибал послал против этого отряда Газдрубала с испанскими всадниками и Магона с африканцами. Но Сципион, резко изменив маршрут, устремился навстречу Газдрубалу и обратил в бегство конницу, прежде чем подоспела пехота. Магон же без конной поддержки тоже недолго противостоял римлянам. После преодоления этой преграды путь к переправе через реку был открыт. Военный трибун Публиций Бибул предложил бежать в малый лагерь, находившийся сейчас совсем рядом. Публий категорически этому воспротивился и повел воинов на правый берег к основному лагерю. Однако группа солдат, устав от трудов и не желая более рисковать, отделилась, чтобы укрыться за ближайшими укреплениями.

Перейдя через реку, воины Сципиона вскоре оказались за валом. Здесь они с удивлением обнаружили, что почти никто, кроме них, не спасся. Ничего не было слышно и о Теренции. Поняв, что все войско уничтожено, солдаты пали духом.

Приближался вечер, и Сципион велел всем быть готовыми во вторую стражу выступить к Канузию – ближайшему из городов, свободных от пунийцев. Сейчас, когда катастрофа, наконец, совершилась, разум его прояснился, он почувствовал облегчение, как больной, у которого отрезали зараженные органы, после чего, несмотря на потерю крови и боль, самое страшное все же осталось позади, и наступил период тяжелого, медленного выздоровления.

Первым делом военные трибуны, посовещавшись, отправили центуриона Авфидия с десятком легионеров в малый лагерь. Пользуясь сгустившимся мраком, Авфидий проскользнул между нумидийскими постами и передал соратникам, которых по ту сторону реки оказалось почти семь тысяч, предложение своих начальников немедленно пробиться сквозь неприятельские заслоны и присоединиться к основным силам.

Однако люди, измученные неблагодарными трудами дня и удрученные сознанием гибели всего войска и, как они думали, обоих консулов, пали духом столь же сильно, как незадолго до этого непомерно возносились мечтами, слушая Варрона. Многие предпочитали тихую смерть или даже рабство, лишь бы их оставили в покое. Некоторые кричали, чтобы желающие объединения сами пересекли охраняемую врагом территорию и явились сюда к ним, подозревая друзей Сципиона в трусости, в намерении самим отсидеться за валом, а их подвергнуть опасности. В конце концов военный трибун Семпроний Тудитан, стыдя сограждан за нерешительность, собрал вокруг себя несколько сотен боеспособных воинов, с ними пробился сквозь нумидийские заставы и прибыл к Сципиону.

В большом лагере царил такой же упадок духа. Солдаты только сейчас осознали масштаб поражения, обреченность государства, а следовательно, и безнадежность своего положения. Они осмотрелись вокруг, ища выход недовольству, и, как обычно, обратили его на самое заметное из представшего взору, а таковыми являлись трибуны, спасшие их от резни. Раздались возгласы, что офицеры обманули легионеров, никакого поручения Теренций им не давал, а они устроили заговор, чтобы оружием солдат защитить свои жизни во время бегства. Дальше больше: возбуждаясь от собственных измышлений, толпа ощетинилась злобой и выкрикивала все новые обвинения. Мол, если бы трибуны не увели их с поля боя – заявляли наиболее распалившиеся – славный Теренций одержал бы с ними победу, тогда как теперь этот народный герой, наверное, кормит воронов и, конечно же, по вине патрицианской знати.

Аппий Клавдий, получивший по наследству от знаменитых предков неукротимое презрение к обывателям, взорвался бешенством от этих упреков.

«Да, ваш бестолковый консул ничего не поручал нам! – гневно воскликнул Клавдий Пульхр. – Но только потому, что не способен на это! Мы сами решили спасти ваши жизни Отечеству, но, видя, сколь они ничтожны, можем завтра же вернуть их Ганнибалу! И напрасно вы беспокоитесь за своего любимца. Варрона не клюют вороны. Проварронив армию, сам он, могу вас заверить, находится теперь далеко от места совершенного им преступления. Люди, которые больше всех кричат с трибуны, не бросаются на вражеские копья!»

Эти слова, вместо того чтобы поставить смутьянов на место, вызвали еще больший шум. Предпринял попытку восстановить спокойствие Публиций Бибул, но его освистали и вынудили замолчать. Тогда вперед вышел Сципион и спокойно дождался тишины. Солдаты уважали его как за проявленную им смелость в битвах, так и за доброе, без высокомерия, но и без панибратства, отношение к простым воинам, а еще более – за налет таинственности, приданный ему слухами о посещении храмов и общении с богами.

Ровным голосом Публий сказал: «Я не буду гадать о том, чего не знаю твердо, могу лишь сообщить, что Тит Квинкций, – назвал он погибшего трибуна, – привлекший меня к этому мероприятию, действовал, по его словам, от имени консула. Мне этого оказалось вполне достаточно, чтобы принять решение. Я не задумывался о том, какой именно консул распорядился создать на поле боя ударный отряд для захвата вражеского лагеря. Власть обоих консулов, избранных народом, для доброго гражданина в равной степени не подлежит обжалованию, по крайней мере, за пределами померия. К этому можно только добавить, что, если бы Теренций не питал уважения к Квинкцию, разве дал бы он ему в управление легион? Но все это дела прошлые, нам же следует подумать о предстоящем. Государство оказалось в сложном положении, но гораздо хуже ему пришлось после битвы при Аллии, когда враг в один день разбил войско и вступил в Город. Сейчас же Рим стоит во всеоружии своих стен и башен, и еще достаточно времени, чтобы подготовить метательные машины. Ему не хватает только защитников, потому нам надо поспешить в Город, на пути в который, наверное, уже находится и консул Теренций, а я слышал, будто он жив. Десять тысяч воинов за такими укреплениями, какими обладает Рим, стоят целой армии у его стен. Так не пора ли устремиться вперед на помощь консулу и Отечеству? Необходимо использовать эту ночь, пока пунийцы, объевшиеся успехом, отяжелевшие от трудов, лежат в своих палатках».

Солдаты несколько успокоились, а некоторые даже приободрились и выразили согласие следовать за трибунами. Сципиону они поверили, проконтролировать его слова не представлялось возможным, так как Квинкция уже не было в живых.

Однако, когда Публий среди ночи стал поднимать людей, готовясь к маршу в Канузий, выяснилось, что половина солдат снова скисла под разлагающим действием боли от ран и страха перед неизвестностью. Уговаривать их уже не было времени. Сципион вывел из ворот разношерстный отряд, примерно равноценный одному легиону, и тихо повел его вдоль Ауфида. На противоположном берегу в кромешном мраке рыдало и стонало поле боя. Вопли отчаянья и боли, пронзая ночную черноту, раздирали души солдат.

Натерпевшись немало страха, отряд, тем не менее, достиг Канузия, который уже сто лет сохранял верность Риму. Но в этот раз жители встретили легионеров сдержанно, хотя и открыли ворота перед ними. На римлян уже повеял холод поражения, и они почувствовали себя в Италии, словно в чужой стране. Лишь немногие знатные люди на собственные средства снабдили их продовольствием.

Здесь римляне узнали, что Теренций в самом деле жив, здоров и находится в Венузии. Он вовремя бросил обреченное войско и с пятью десятками всадников удачно бежал с поля боя.

Сципион сказал трибунам, что их задача, едва солдаты восстановят силы, следовать к консулу. Но тут начался разлад среди офицеров. Публий Фурий Фил и Марк Цецилий Метелл – представители золотой римской молодежи – считали Отечество погибшим.

Цецилий Метелл – известный щеголь, любимец женщин всех категорий, поправив левой рукой кучерявую, как у грека, шевелюру, по привычке позируя даже в отсутствие девиц, даже в столь скорбный час, изрек: «Квириты, вы слышите это, чисто латинское, обращение в последний раз. Увы, государство, взрастившее нас, более не существует. Я рыдаю вместе с вами, но у нас осталось одно утешение, а именно то, что мир велик. Рядом море. Через несколько дней мы можем быть уже далеко от этой, проклятой богами, злосчастной земли. Так оставим пепел Италии и обретем отдохновение от неблагодарных трудов в роскошных садах Азии, средь утонченного искусства Эллады, либо в плодороднейшей во всем земном круге долине Нила. О Египет! Величественное царство на фундаменте тысячелетий цивилизации! Вы не бывали в городе Александра Великого? Мне улыбнулось это счастье: когда я был еще ребенком, отец брал меня с собою в путешествие туда по каким-то жреческим делам. Что можно сказать об Александрии? Тут нужен стих Гомера, но не латинская убогая проза. Могу заверить вас: Рим в сравнении с Александрией все равно, что крестьянка-замарашка против царицы! Двинемся в синие дали, друзья, и, может быть, мы еще благословим нынешний рок, толкнувший нас на поиски счастья в большой мир! Ведь и божественный Эней пережил свою Отчизну и в неведомых краях основал собственное государство! Не для того ли боги разрушили примитивный город землепашцев, чтобы произвести на свет десяток Энеев? Выбирайте свои пути, я же отправляюсь к Птолемею!»

У Сципиона трясся его коренастый подбородок, в остальном он выглядел спокойным. Когда смолк голос Цецилия, и настала тишина, исполненная трагического пафоса, Публий нарочито медленно, борясь с собственными эмоциями, встал с каменного сиденья, тяжело посмотрел на окружающих и непривычно резко сказал: «Выбор был сделан прошлой ночью в лагере. Все, кого я вижу здесь, последуют в Венузий. Выбравшие иное и оставшиеся под Каннами, я думаю, именно в этот момент стали рабами африканцев!

Вы говорите, Рим погиб? Нет, ему в лечебных целях боги сделали кровопусканье, удалив гнилую кровь. Теренций жив, тем лучше, ибо остался консул, но Теренции-политики скончались. Это значит, что государство обрело разум и ему недостает лишь мышц. Мышцы – это легионы, и мы вернем их Родине. Не для того я вывел из кошмара бойни десять тысяч, чтобы в одиночку возвратиться в Рим. Половину людей в лагере у меня похитили глупость и страх, но остальных я не отдам.

И ты, Цецилий, и ты, Фурий… Подумать только! Фурий, чье происхожденье восходит к Камиллу! Марку Фурию Камиллу, который дважды спас Отечество, разбив диких галлов и освободив Город – в первый раз, и – во второй, когда вернул из Веий Риму его граждан. Фурий Фил, ты ищешь героев в чужеземье, тогда как в собственном роду имел величайшего из них! Вы вспомнили об Александре, но он, покорив Персию, сам стал азиатом. Так кто же победитель? Но Камилл, подчинив роскошные Вейи, остался римлянином и не позволил другим согражданам унизиться до звания вейянина. Так вот, Цецилий, Фурий, вы последуете за мною и, если станете честными гражданами, я забуду ваш нынешний позор.

Тут говорили об Энее. Но кто из вас способен заглянуть в книгу судеб мира? Я скажу, что прочел там в одну длинную бессонную ночь, когда рядом раздавался ваш сытый храп: не римлянам, а Ганнибалу суждено бежать из поверженного Карфагена и в скитаниях по свету искать не новой Трои, а лишь убежища себе. Но не найти ему земли, согласной приютить его после того, что сделал он два дня назад, ибо наш Вечный Город породит не десяток, а тысячи Энеев, которые в каждой стране заложат основанье Рима, и весь земной круг превратится в Рим!

Вы намереваетесь бежать, забыть свои обычаи и речь, родных, друзей, то есть забыть себя, чтобы, перестав быть римлянами, сделаться египтянами и персами?

Ваш дух произрос на почве Италии. Вы с детства впитали ее воздух, облик гряды синих гор в легкой дымке, страсть и свободу Форума, победы Ромула, Камилла, Папирия Курсора, волю к победе, влеченье к славе, мечту о триумфе перед своим народом. Что останется от вас после утраты всего этого? Вы заполните пустоту именами Дария и Кира, оголенными холмами Греции, Вавилоном, раболепством пред царями, Марафоном, а может быть, Платеями или Олимпийскими празднествами? Все это для вас чужое, оно не затронет сокровенных струн души. Жизнь на чужбине – лишь бесцельное существованье оболочки, в то время как в опустошенных недрах духа будет раздаваться эхо стонов! Подделка всегда хуже оригинала, вам не стать греками или сирийцами так же, как не может кто-либо из вас превратиться в женщину, ибо родился и вырос он мужчиной. Вы хотите потерять себя и на развалинах души обрести чужого? Предел ваших возможностей на этом позорном поприще – участь евнуха, который уже не мужчина, но далеко и не женщина!»

Эта речь произвела впечатление на всех, кроме тех, кому адресовывалась. Однако большинство согласилось с Публием, потому Цецилий и Фурий тихонько ушли к себе, то есть в тот дом, где канузийцы предоставили им ночлег. Там они в сговоре еще с тремя молодыми людьми стали готовиться к тайному побегу.

Сципион послал своего раба проследить за ними, и вскоре Фауст сообщил, что его подопечные произносят мятежные речи. Публий выхватил из ножен меч и метнулся к убежищу заговорщиков. За ним успел последовать только Клавдий Пульхр, тоже с мечом наголо, который в гневе был истинно прекрасен в полном соответствии со своим именем. Они ворвались в триклиний, где, развалившись на ложах, как в мирное время, совещались мятежники. Сципион яростно, но отчетливо произнес: «Я уже убил десяток пунийцев и мне не составит труда уничтожить пятерых предателей!»

Те смотрели на разгневанных друзей, ошеломленные внезапностью нападения и видом мечей. Используя их замешательство, Сципион продолжил атаку и велел им немедленно дать клятву быть верными Отечеству до последнего вздоха, угрожая заколоть отказавшихся тут же на месте. Все безропотно повторили за ним величественные слова клятвы. Напоследок он сказал, что не станет губить их репутацию, приставляя к ним стражу, но расположит неподалеку солдат, которые перехватят их при всякой попытке покинуть город.

Вскоре отряд в полном составе был готов к выступлению из Канузия, но в этот момент от Теренция вернулся посыльный Сципиона и сообщил, что консул сам со своими силами, а к нему собралось около пяти тысяч беглецов, идет к ним.

Через несколько дней Публий передал легион прибывшему Варрону, который был удручен происшедшим, пал духом и в своей подавленности даже забыл поблагодарить трибуна за сохраненных солдат.

Увидев беспросветную печаль на небритом лице виновника поражения, Сципион забыл ненависть к нему, но проникся брезгливостью к безволию этого человека. Он вдруг почувствовал себя гораздо старше и сильнее его и потому сказал: «Не будем, Гай Теренций, доискиваться причин поступков, позволивших тебе спастись. Как бы то ни было, это хорошо, что ты жив. Государству нужен консул. Сбрось груз прошлого и считай, будто только сейчас вступил в должность. Ты нужен Родине, нужен бодрый и полный сил. Так стань же таковым». Отчаявшийся, отрешенный от всего мирского Варрон не заметил, что к нему обращается девятнадцатилетний юноша. Когда он глядел в пронзительные глаза Сципиона и слышал его твердый голос, ему чудилось, будто этими словами взывают к нему сами боги, столь глубоко выражали они его сокровенные надежды, в которых до этого момента он даже не смел себе признаваться. Постояв в задумчивости, Теренций молча повернулся и ушел. Публий тоже некоторое время неподвижно размышлял о происшедшей сцене, удивлялся своей непочтительности к консулу, но в конце концов пришел к выводу о справедливости и своевременности сказанных слов, а значит, и о правильности поступка.