Текст книги "Сципион. Социально-исторический роман. Том 1"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 63 страниц)

С самого начала Публий подозревал, что конфликт в Локрах спровоцирован его недругами, уж очень подозрительным было совпадение по времени этого инцидента с предвыборной кампанией. Но расследование, в срочном порядке проведенное консулом, не выявило связи зачинщиков беспорядков в Локрах с кем-либо из его противников в Риме. Правда, в свите Племиния обосновались некоторые подозрительные личности, поощрявшие легата в бесчинствах и тем способствовавшие скандалу, но, возможно, это были обычные человеческие паразиты, неизменно окружающие людей, вознесенных судьбою над другими, в надежде на легкую наживу. Впрочем, Племиний был человеком Сципиона, которого тот создал, можно сказать, из ничего. Этот италик не имел высоких знакомств в Риме. Гораздо уместнее выглядело предположение, что подкуплены трибуны, хотя они прошли с Публием победный путь в Испании и, казалось бы, навсегда завоевали доверие.

Ситуация представлялась запутанной, а для тщательного изучения этого дела Сципиону недоставало ни времени, ни желания. Ко всем его неприятностям добавилась еще одна: едва прибыв в Локры, Публий получил письмо от жены, в котором Эмилия сообщала о тяжелой болезни их сына, родившегося несколько месяцев назад.

Сципион ходил по городу хмурый и раздраженный бесконечными жалобами как солдат, так и локрийцев друг на друга. Слушая их, можно было подумать, что здесь нет ни одного честного человека, и изуродованная физиономия Племиния достойно воплощает дух города. Голова Публия полнилась мыслями о сыне и жене, о Риме и Африке, о консулах и преторах, о богах и жрецах, а говорить он должен был о Племинии, да о локрийцах. Вдобавок ко всему, именно в эти черные дни к нему вдруг пришла долгожданная идея о религиозном действе, которая требовала немедленного воплощения.

Но как бы то ни было, замешан ли в локрийских событиях Фабий или Случай, ошибка ли это Сципиона, переоценившего своего легата, или виновата алчность, решение, приемлемое в этих условиях, виделось только одно: локрийский пожар следовало потушить так, чтобы ни огонь, ни дым, ни искра его не достигли Рима. Публий предпринял попытку примирить Племиния, трибунов и местную знать, изъявивших к тому полную готовность, поскольку все они чувствовали за собою долю вины, и оставил за каждым прежние полномочия. Если бы Сципион поменял что-либо в городе, кого-то сместил, кого-то наказал, то тем самым он дал бы повод политическим соперникам уличать его в ошибках. Допустив малую беду, он рассчитывал избежать гораздо большей.

Такому решению способствовали и дополнительные факторы. Так, например, разжаловав бы Племиния, уже вполне показавшего неспособность руководить людьми, он обидел бы италиков, поддерживавших его во время подготовки к походу. В общем, Сципион полагал, что легат, получивший серьезную острастку от подчиненных, сможет обуздать свои пороки на два-три месяца, пока минет пора магистратских выборов, а трибунам тот сам в достаточной степени внушил готовность к повиновению.

Подводя итог на солдатской сходке, Сципион заявил, что, оставляя всем прежние должности, он и одному, и другим дает испытательный срок и возможность для искупления своей вины. После этого Публий поспешно вернулся в Мессану, а оттуда – в Сиракузы, унеся с собою из Локр неприятный осадок от всего происшедшего и тревогу в душе.

3

За время отсутствия Сципиона накопилось множество дел. В Сиракузы стекалась информация со всей Сицилии, а также из Рима, Бруттия, Галлии, Македонии, Испании и даже из Африки, куда Публий засылал купцов из нейтральных стран в качестве разведчиков. Толпы гонцов из разных краев Средиземноморья сновали по дворцу Гиерона в ожидании консульского пакета.

Сейчас настал такой период, когда ответы на все частные вопросы, сложившись, должны были дать решение одной общей, глобальной задачи. На протяжении целого года неспешно зрели события в отдаленных регионах мира, чтобы теперь в своем завершении задать нужное направление основному процессу, развертывающемуся в столице. Итоги всех военных и политических кампаний, в той или иной мере контролируемых Сципионом, суммировались на Марсовом поле, Форуме и в Курии, подобно тому, как все дороги сходились в Риме, и целью Сципиона в нынешний, решающий момент было добиться, чтобы эта сумма стала для него положительной. Публий работал почти круглосуточно. По ночам его возбужденный ум продуцировал идеи, которые днем материализовывались в дела. К дальним и близким друзьям и союзникам беспрестанно неслись распоряжения Сципиона, облеченные в форму приказа, просьбы, совета или намека.

К проведению выборов он подготовился как следует, но с религиозными мерами несколько запоздал. Только в Локрах, по непонятной прихоти сознания, в самый неподходящий момент, при разбирательстве неприглядной склоки, у него возникла светлая мысль связать воедино темное по смыслу упоминание в записях Кумской Сивиллы о некоем священном камне, приносящем победу, с фригийским культом Идейской Матери, олицетворяемой в куске необычного мрамора, по преданию, упавшем с небес. По прибытии в Сиракузы Сципион сразу же пересмотрел тайно присланные ему выписки из Сивиллиных книг, содержащие, по мнению жрецов, наиболее подходящие к случаю пророчества, и убедился в плодотворности своего замысла. Особенно подкупала выполнимость задуманного акта, так как друг Рима царь Аттал, пользующийся большим влиянием в Малой Азии, вполне мог предоставить римлянам возможность овладеть желанным камнем. Сципион без промедления передал эти соображения в столицу на рассмотрение жрецов.

И вот в Риме было провозглашено: в связи с тревожными знамениями, явленными богами, сенат повелевает коллегии децемвиров обратиться за разъяснением божественной воли к Сивиллиным книгам. Взглянув же в священные свитки, жрецы ко всеобщему восторгу обнаружили запись, гласящую, что чужеземного врага изгонят из Италии и победят, когда из окрестностей прародины римлян – прославленной Трои – привезут в Город Великую Матерь богов. Тут же стали готовить посольство в Малую Азию. Возглавил его, по настоянию Фабия, заподозрившего нечто неладное во всей этой шумихе, Марк Валерий Левин длительное время воевавший в Македонии и потому признанный главным в настоящий момент специалистом по Востоку. Валерий сформировал делегацию по собственному вкусу, но это уже мало беспокоило Сципиона, так как для поддержания своей репутации Левин так или иначе обязан был добыть реликвию.

4

Пора выборов застала римлян в состоянии невиданного воодушевления и активности. К этому времени благоприятно разрешились конфликты в Испании и Македонии. Восстание иберов было подавлено, инициаторы устранены: Индибилис погиб в сражении, а Мандоний оказался в плену. Семпроний Тудитан заключил вполне почетный мир с Филиппом, который был тем более целесообразен, что этолийцы, чьими руками римляне вели македонскую войну, растратили свой пыл и склонились пред царем. Ганнибал и Магон бездействовали, и о них уже стали забывать. Вся обстановка сулила надежду на успех в последнем предприятии этой войны, и мысли римлян устремлялись к Африке.

Избрание магистратов прошло под диктовку в прямом и переносном смысле партии Сципиона. Торжественной процедурой на Марсовом поле должен был руководить Публий Лициний Красс как консул, находящийся в Италии. Однако, будучи человеком мягким по натуре, Лициний не был уверен в своих силах на случай возможных осложнений при противодействии соперничающей группировки, потому по внутрипартийному соглашению он, сославшись на болезнь, назначил вместо себя диктатора для проведения выборов – Квинта Цецилия Метелла. Тот взял в помощники недавнего коллегу по консульству Луция Ветурия Филона. Таким образом, фабианцы оказались на задворках Марсова поля и остались не у дел.

Консулами избрали Марка Корнелия Цетега и Публия Семпрония Тудитана, который еще находился в пути, возвращаясь из Македонии. В преторы также прошли двое сторонников Сципиона: Марк Помпоний Матон и Марк Марций Ралла, а из явных противников – только Тиберий Клавдий Нерон. Даже эдилами в этот раз были Корнелии.

При распределении полномочий, как и на выборах, тон задавали сторонники Сципиона. Корнелий Цетег получил назначение в Этрурию и возглавил борьбу с Магоном. Семпроний Тудитан отправился в Бруттий, где в паре с Лицинием Крассом должен был нейтрализовать Ганнибала. Один из ключевых постов наступающего года – сицилийская претура – досталась Марку Помпонию. Правда, претору отказали в наборе нового легиона, так как Фабий уличил его в намерении усилить войско Сципиона, и тому пришлось довольствоваться каннскими легионами, отбывающими ссылку на острове. Зато наиболее опасного из магистратов, Клавдия Нерона, практически устранили от важных дел, отправив его наместником в Сардинию. Городским претором стал Марций Ралла. Публию Корнелию Сципиону безоговорочно продлили империй в Сицилии, Корнелию Лентулу и Манлию Ацидину – в Испании. Марку Ливию и Спурию Лукрецию оставили прежние войска.

Согласно политике Сципиона расстановка сил и распределение власти в этом году были сориентированы на войну в Африке. Официально о ливийском походе не говорили, но всеобщее настроение уже не позволяло медлить, народ требовал решительного наступления и финала войны под стенами Карфагена. Дух Сципиона незримо реял над любым собранием граждан, будь то в курии или на Комиции, и его имя носилось в италийском воздухе, слетая с губ людей символом надежды.

Открывая новый административный год, сенаторы пришли к выводу, что утвердившееся положение государства позволяет несколько отвлечься от внешнеполитических проблем и уделить внимание внутренним делам. Пять лет в ущерб справедливости и чести Рим терпел пассивное предательство двенадцати городов – колоний, отказавшихся участвовать в войне. Теперь настало время водворить порядок в собственном стане и привести к повиновению забывшие Отечество общины. Им через послов в жесткой форме были продиктованы условия возвращения в сферу государственной деятельности. И, несмотря на плаксивые стенания местных магистратов, колониям пришлось выполнить все требования метрополии по поставке рекрутов и выплате налогов. Затем сенат показал, что, строго спрашивая с других, он помнит и о собственных долгах. Вторым постановлением была организована выплата денег в счет займа у частных лиц, произведенного в тяжелый для Республики период.

Вскоре после этого началась подготовка к встрече Великой Матери богов с горы Иды, земное воплощение которой в виде черного камня уже находилось на пути из Пергама в Рим. Валерий Левин посредством гонца сообщил, что по его запросу Дельфийский оракул повелел принять святыню самому лучшему человеку в Городе. Это известие, показавшееся простому люду вполне естественным, по достоинству оценили только политики. Марк Валерий сыграл свою роль. С его помощью Фабий Максим предпринял попытку обратить затеянное соперниками предприятие к собственной выгоде и тем самым перехватить инициативу у Сципиона.

Едва возник вопрос о лучшем человеке Рима, в толпу подбросили мысль, что первейший из первых есть не кто иной, как пятикратный консул, экс-диктатор, принцепс сената Квинт Фабий Максим. Когда это мнение пронеслось несколькими кругами по форуму, каждый принялся уверять соседа в том, что именно он раньше всех назвал имя старца.

Организаторы обряда, видя, как противники похищают у них восторги толпы, принялись лихорадочно искать выход. Если Фабий присвоит себе религиозный престиж и свяжет свое имя с предвестием победы над Карфагеном, это придаст ему дополнительные возможности влиять на политику государства и, следовательно, вредить идее африканского похода. Необходимо было проложить новое русло для эмоций народа, чтобы направить этот поток в нужную сторону. Очевидно, что соперничать с Фабием Максимом в данном случае мог только Корнелий Сципион. Но, увы, он теперь далеко, а черный камень уже близко. Положение долгое время казалось безнадежным. Однако в конце концов партия подтвердила свое достоинство, соответствующее талантам вождя. Было найдено остроумное решение в истинно Сципионовом духе. Хотя два Сципиона находились в Сицилии, зато третий пребывал в Риме. В противовес Фабию решили выдвинуть кандидатуру Публия Корнелия Сципиона, сына Гнея Сципиона Кальва, к имени которого народ добавил прозвище Назика, чтобы отличать его от уже прославившегося тезки и двоюродного брата. Старости, таким образом, противопоставлялась молодость, устрашающему перечню титулов – еще непочатая карьера, поблекшему, угасающему светилу – имя восходящей звезды.

Незамедлительно началась работа. Клиенты Корнелиев, Эмилиев, Цецилиев, Ветуриев, Помпониев, выйдя поутру с подарками из домов своих патронов, влились в толпу, и форум вновь зашелестел пересудами на тему о лучшем человеке. Говорили, что старику непристойно встречать великую богиню, она, де может оскорбиться, увидев перед собою морщинистый, дряхлый лик, вместо милого любому женскому, пусть даже и божественному сердцу ясного лица благопристойного юноши. Многозначительно переглядываясь, граждане подчеркивали друг другу особенности формулировки оракула, гласящей, что богиню должен принять именно лучший человек Рима, а не самый почтенный и заслуженный. Лучший же обязан быть таковым во всех отношениях, являть собою достоинства и тела, и души. «А разве можно считать безукоризненным рыхлого патриарха, у которого подкашиваются ноги, слепнут глаза и мутится ум?» – эффектно вопрошали клиенты, взбодренные вином, выпитым за сытным завтраком у патронов. «Пусть Фабий и заслужил уважение граждан, но вся его жизнь осталась в прошлом, качества и способности, воплотившись в поступки, покинули оболочку, в которой теперь звучат только старческое брюзжание и зависть», – вторили им другие. «Кому почет за былое, а кому дела нынешние», – подхватывали третьи.

В глубинах души своей народ не мыслил себе иного героя, кроме Сципиона, и вот ему нашли Сципиона. Пропагандистская стрела попала в самое сердце толпы. Сципион Назика ослеплял людей отраженным светом, глядя на него, плебс воспринимал только имя и видел в воображении другого Сципиона. Сенату оставалось лишь узаконить то, что вызрело в народе, утвердить всеобщий выбор.

Сам Фабий, спеша спасти обломки своей репутации после неожиданного крушения, заверил собрание, будто он и не думал претендовать на честь встречи Идейской Матери. Правда, в заключение краткого высказывания он не сдержал раздражения и несколько презрительно добавил, что за свою долгую жизнь совершил немало мужских деяний и потому ему нет резона добиваться милости женской богини.

Празднество, посвященное прибытию в Рим Матери богов, прошло торжественно, пышно и с великою славой для всех Сципионов. Публий Назика сыграл свою роль с тонким артистизмом и изяществом, ненавязчиво, в меру надобности подражая знаменитому родственнику. Он, казалось, воплощал в себе все фамильные добродетели Сципионов и, целый день выступая в центре событий, окруженный торжественным хороводом матрон, совершенно очаровал плебс, так что, расставшись в конце концов со священным камнем, он взамен приобрел славу и благоволение народа.

Богиню «поселили» в храме Виктории на Палатинском холме, ибо все это действо проходило под знаком грядущей победы.

5

Наступила весна. Сципион, в общем-то, подготовился к походу, но, прежде чем отправиться в чужеземные края, он желал увидеться с новым претором Сицилии Марком Помпонием, который пока еще находился в Риме, чтобы, договориться с ним о взаимодействии в ходе военной кампании. Кроме того, ознакомившись с состоянием расквартированных в провинции войск, Публий остановил выбор на издавна знакомых ему каннских легионах, а поскольку эти подразделения сенат передал в распоряжение претора, то опять-таки ему необходима была встреча с Помпонием. Впрочем, и теперь скучать не приходилось. Большое дело требовало многих забот, и время накануне войны не было просто днями ожидания.

Среди прочего помнил Сципион и о Локрах, где он лишь притушил конфликт, не устранив его очаг. Как и рассчитывал Публий, предпринятых им мер хватило, чтобы обеспечить затишье в этом городе в политически напряженный период выборов, однако долее оставлять прежнее положение дел было опасно. Тем не менее, Сципиону, поглощенному насущными делами провинции и войска, никак не удавалось заняться этой проблемой. Тогда Локры сами заявили о себе. Видя, что Сципион не торопится привести в исполнение прозвучавшие во время визита угрозы, Племиний уверовал в собственную безнаказанность и зверски разделался с ненавистными ему трибунами.

Узнав об этом происшествии, Сципион укорил себя за промедление, а более всего – за то, что, занимаясь подготовкой великого предприятия, отвлекся на второстепенную операцию, поддавшись соблазну отобрать у Ганнибала Локры. Теперь же ему не оставалось ничего иного, как поручить одному из своих легатов арестовать Племиния и восстановить порядок в городе. Он немедленно сделал соответствующие распоряжения, и вскоре зачинщики смуты вместе с вожаком были закованы в цепи. Однако локрийская болезнь уже успела распространиться за пределы городских стен. О ней узнали не только в ближайшей округе, но и в Риме. Еще в то время, когда ненадолго присмиревший Племиний растратил свой страх перед консулом и вновь стал притеснять горожан, наиболее видные граждане задумали тайное посольство в Сиракузы, но возникшие разногласия задержали исполнение их замысла. Затем по доносу Племиний расправился с участниками этого сообщества, после чего в состав делегации вошли многие обойденные милостями Сципиона богачи, и отправились вновь избранные послы уже не в Сиракузы, а прямо в Рим.

Если о причинах возникновения инцидента еще можно было строить различные предположения, то его развитием сегодня, уже несомненно, управляли из столицы, и на прицеле, конечно же, был Сципион, иначе локрийцы не посмели бы обратиться в сенат, минуя непосредственного магистрата.

Ко всему прочему добавилась и еще одна неприятность: исчез новый квестор Марк Порций, направленный в Сицилию сенатом в этом году. Сципион был занят напрасными поисками, когда вдруг узнал, что пропавший казначей объявился в Риме и выступает с нападками на своего полководца.

Итак, противники Сципиона предприняли массированное наступление, атакуя его позиции сразу с нескольких сторон. Публий вынужден был тревожно озираться вокруг, гадая, кто же предаст его следующим.

Относительно квестора Сципион с самого начала полагал, что этот шустрый рыжий и зеленоглазый, как кот, крепыш, у которого весьма кстати и прозвище было Катон, подослан ему фабианцами. Но он показался ему уж слишком ничтожной фигурой, чтобы принимать его всерьез. Такой выбор враждебной партии, по его мнению, свидетельствовал о растерянности в ее рядах. Впрочем, сильного противника друзья Сципиона и не допустили бы на ответственную должность, лишь подобная мелочь могла просочиться у них между пальцев. Правда, вскоре Публий убедился, что этот отчаянный рубака со шрамами шестидесятилетнего ветерана на тридцатилетнем теле, успевший помахать мечом в Сицилии и под Нолой в войске Марцелла, отличиться под Тарентом на глазах у самого Фабия, сумевший уцелеть в каннском побоище и будто бы даже переплыть Тразименское озеро, имеет язык еще более острый, чем копье, и заявляет претензии, не соответствующие ничтожности его рода. Верный принятому принципу подбора людей в свое окружение по деловым качествам, а не по фамилиям, Публий и к Катону отнесся с присущим ему доброжелательством, рассчитывая перевербовать его у соперников и сделать соратником, но тот держался дерзко и норовил высмеять дружелюбность Сципиона, выставляя ее как лицемерие. Публий на это лишь снисходительно пожимал плечами, считая, что стрелы такого рода насмешек не способны достичь высот его имени. Но все же Катон раздражал его. Они были противоположностями во всем и при малейшем соприкосновении между ними проскакивала искра. Истинный аристократ душой и обликом с утонченным вкусом и изысканными манерами не мог питать симпатии к грубому пахарю, не скрывающему, а наоборот, бахвалящемуся своей мужиковатостью, который неизменно бранил все возвышенное и красивое, чтобы находить достоинство в невежестве и скупости, оскорблял Грецию и восторгался варварами. И однажды Публий не удержался от ответного выпада вечному оппоненту, он презрительно обронил:

«Наш Порций Катон явно пребывает не в ладах с самим собою и добрые позывы души на корню губит мелочной склочностью. Видно, не только гусь, как говорят, но и кот свинье не товарищ». Услышав намек на неблагозвучность своего имени, а по сути – на убогость происхождения, Катон был уязвлен, что называется, в Ахиллесову пяту, поскольку и без того страдал комплексом неполноценности перед представителем великих Корнелиев. Но и после этого плебей не сдался и с еще большим ожесточением продолжал соперничать с Публием в остротах, хотя проконсул уже потерял всякий интерес к личности квестора и замечал его лишь по необходимости.

Теперь Сципион полагал, что Марк Порций, с самого начала сделав ставку на лагерь Фабия, выступал как его непримиримый враг и конфликтовал с ним для оправдания этой враждебности. Однако сейчас не следовало вдаваться в нюансы психологии квестора, были заботы поважнее. Публий плохо представлял, в чем его может уличить Катон, но вот опасность, которую несло с собою посольство локрийцев, являлась очевидной. Он срочно отправил в Рим к друзьям письма, содержащие некоторые рекомендации по защите на ожидаемом процессе, а для обеспечения им свободы маневра в предстоящей борьбе детально изложил истинное положение вещей в Локрах и Сицилии. Он сообщал, что у него в провинции дела находятся в полном порядке как во взаимоотношениях с союзниками, так и с подготовкой войска, на основании чего советовал своим столичным соратникам чувствовать себя уверенно.

Когда Племиний уже гремел оковами, локрийские послы наполняли Рим стенаниями. Облачившись в скорбные одежды, протягивая навстречу прохожим шерстяные повязки и масличные ветви как символы униженной мольбы, они ходили по улицам, вопия о злодеяниях италийского гарнизона в их родном городе. Римляне, приобщенные к театральному искусству в основном комедиями Плавта, очень популярными в то время, теперь воочию познакомились с греческой трагедией, правда, не в классическом варианте, а в любительском исполнении. Но, невзирая на эти издержки, драматический эффект был огромен. Некоторые старушки, глядя на демонстративные прорехи в одеяниях посланцев несчастного народа, уверовали, что их хитоны разорвал не кто иной, как сам Племиний, и предлагали им туники своих сыновей. Путешествуя по римским холмам, делегация нередко совершала привал в домах Фабиев, Фульвиев, Клавдиев, Валериев и Цинциев, где жалобы поруганных греков находили особенно сочувственный отклик. Их даже выходили провожать толпы клиентов этих родов, которые, повсюду следуя за траурной процессией, услужливо поясняли своим согражданам, слышавшим о жестокости пресловутого легата, что Племиний – это человек Сципиона. Корнелиев и Эмилиев локрийцы избегали, не искали они утешения и в таких нейтральных семьях, как Манлии и Семпронии.

Наконец, когда все узнали, что существует город Локры и есть легат Племиний – человек Сципиона, послы были приняты в сенате. В Курии греки вели себя гораздо солиднее, и их лидер произнес длинную внушительную речь. Представление им Племиниевых бесчинств, помноженных на риторические достижения эллинской школы красноречия, наполнило зал черным смрадом зловещих эмоций. Сенаторы глотали слезы. Многим казалось, будто они услышали повесть о каннской катастрофе, у других сложилось впечатление, что достаточно изъять из мира Квинта Племиния, и на всей земле воцаряться добро, спокойствие и счастье, третьи удивлялись, как в относительно небольших Локрах вместилось такое устрашающее количество бед.

Когда последнее слово речи пылающей стрелою упало с трибуны, и грек замолк, предоставляя сенаторам терзаться химерами возбужденного воображения, поднялся со скамьи Квинт Фабий Максим и с позволения консула, ведущего собрание, поинтересовался, сообщали ли локрийцы о своих бедствиях Корнелию Сципиону. Оратор несколько растерялся, зато его сосед быстро встал и заявил, что в Сиракузах неоднократно появлялись делегации молящих о помощи, но каждый раз были вынуждены возвращаться ни с чем. Фабий обвел лица сенаторов торжествующим взором и предложил удалить иноземцев из помещения, чтобы приступить к обсуждению вопроса при закрытых дверях, как полагалось в таких случаях.

Едва стукнули створки ворот, закрываясь за последним из локрийцев, в зале грянула битва продолжающейся второй год войны между партиями Фабиев и Корнелиев за выбор стратегии борьбы с Карфагеном. Так как саму идею наступления на Африку, глубоко вросшую в народ, скомпрометировать уже не представлялось возможным, Фабий стремился очернить ее автора и главного исполнителя. Причем вражда к Сципиону, возникшая из разногласий идеологии, постепенно переросла в душе Максима первопричину и превратилась в самоцель. О локрийцах и Племинии сразу же все забыли – злоупотребление властью в завоеванном городе было обычным делом – спор шел только о Сципионе. Едва стих шум авангардной схватки, на трибуну вышел сам Фабий.

Патриарх говорил медленно и величаво. Уста, привыкшие утолять речами жажду истории, торжественно сбрасывали слова, которые, казалось, вот-вот сами облекутся в мрамор. Он обличал Публия Сципиона, обличал всем сердцем, обликом, жестами, интонацией и уж только после этого – смыслом фраз. Экспрессия выступления, сжатая в лаконичные формы, достигала разрушительной концентрации. Искусственные красоты греческой речи, звучавшей здесь час назад, померкли перед волевым напором римской страсти. Квинт Фабий исполнял свою лебединую песню, по циничной насмешке судьбы избрав для этого не достойную его прежней славы тему. Нелегко было определить, верит ли он в пагубность тактики Сципиона или в его личную порочность, верит ли собственным доводам, но во что-то Фабий верил, несомненно, и эта вера, подобно катапульте, придавала силу и стремительность словам, которые пробивали броню сомнений и поражали слушателей.

Но при всем том, непосредственно по части содержания он не блистал оригинальностью и так или иначе повторял сказанное локрийцами, только вместо фамилии «Племиний» говорил «Корнелий», иногда разнообразя повествование зловещими обобщениями на основании предполагаемых качеств Сципиона. Вершиной его обличений был проверенный веками полемики упрек в стремлении к царской власти, сопровождающемся разнузданностью и своеволием как самого полководца, так и его окружения. «Инцидент в Локрах – это язва на теле государства, каковая выявляет его глубинную болезнь, – вещал Фабий, – и Племиний представляет собою не случайное порождение темных сил подземного мира, как заявляли здесь греки, а воплощенный в реальное явление нрав сицилийского проконсула!» Восклицательные знаки давались принцепсу тяжело, ему уже не хватало дыхания. Но неукротимый характер превозмог одышку, и патриарх внушительно закончил речь, грозно провозгласив:

«Знайте, отцы-сенаторы, в этом Корнелии, родившемся на беду Отечеству, сокрыта тысяча Племиниев! И пока они появляются на свет поодиночке, но дайте ему волю, и Племинии посыплются из него десятками и сотнями! Вся Италия превратится в Локры и Сукрон и погибнет в разгуле необузданных страстей, если прежде он не погубит ее своим бредовым замыслом, этим африканским безумием!»

Казалось бы, Фабий сделал все, что возможно, и карфагеняне при лютой ненависти к Сципиону, не сумели бы сказать больше, однако он и теперь не вернулся на скамью. По его знаку в зал ввели довольно молодого человека простоватой внешности, который посматривал на представительных сенаторов с нарочитой дерзостью, стремясь таким способом скрыть естественное смущение. Поравнявшись с Максимом и остановившись рядом с принцепсом, он разом обрел уверенность, расправил грудь и бойко, с петушиной задиристостью окинул взором собрание.

Публий Валерий Флакк склонился к своему соседу и довольно громко, чтобы слышали и другие, произнес:

– Сейчас, коллега, ты познакомишься с прелюбопытным явлением.

– А кто это? По-моему, я видел его на выборах… – отозвался тот.

– Перед тобою самородок, который я выкопал из Сабинской грязи, – промолвил Флакк, тонко улыбаясь.

«Отцы-сенаторы, – раздался голос Фабия, – я представляю вам патриота Родины, доказавшего это во многих битвах с пунийцами, а ныне не побоявшегося вступить в борьбу с самым страшным врагом – порочностью самовластья, врагом, поразившим наше государство изнутри, бедой, грянувшей на Город с высоты Палатинского холма. Вы видите Марка Порция – сицилийского квестора, того, кто сам, лично, ознакомился с тем, как ведется так называемая «подготовка к ливийской кампании» и, будучи честным человеком, прибыл сюда, чтобы поведать нам о моральной чуме в сицилийском войске, каковая гораздо опаснее обычной чумы, поразившей легионы Лициния Красса в Бруттии».

От молодого Порция ожидали монотонного пересказа фактов, предполагая в нем обычного доносчика, но тот преподнес сенаторам целую речь, причем, выступая после Фабия, сумел не потеряться на его фоне, потому что не нагнетал страсти, не соперничал с принцепсом в яркости фраз и грандиозности тематики, не пророчил всесветских катастроф. Он говорил лишь о Сципионе и его друзьях, говорил раскованно, простым, но по-плебейски сочным языком, которому придавали особую живость неожиданность сравнений и едкость острот.

В его изображении проконсул предстал перед сенаторами юным царевичем, готовящимся в скором времени вступить на престол, а пока что развлекающимся за счет владетельного папаши, в чьей роли он видит все государство. Штаб полководца оратором был выставлен как кучка напомаженных развратных льстецов, потакающих вождю в разгуле, каковая, платя ныне унижением, мнит в будущем сделаться придворной свитой. Квестор смачно расписал похождения Сципиона в Сиракузах, его участие в пиршествах изнеженных греков, посещения бесстыдных палестр, аморальных театров, пустые мечтания среди поэтов, бредни в обществе философов, игрушки в побрякушки с механиками. Красноречив для слушателей был и словесный портрет полководца: кудрявый, почти как грек, молодой щеголь в длинной полупрозрачной тунике с женскими рукавами, в сандалиях, с книжными свитками в руках, разящий женщин на расстоянии смрадом аравийских благовоний.