Текст книги "Сципион. Социально-исторический роман. Том 1"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 63 страниц)

21

Узнав, что взбунтовавшиеся легионы по дороге в Новый Карфаген уже преодолели большую часть пути, Сципион послал им навстречу тех самых семерых трибунов, которые посещали их у Сукрона. Прибыв в расположение войска, офицеры сделали вид, будто о мятеже все забыли, и объявили солдатам, что в городе их очень ждут, так как находящиеся там легионы в ближайшее время под командованием Юния Силана отправятся в поход против испанцев, а они займут место ушедших и поступят в непосредственное распоряжение проконсула. Под впечатлением от этой вести внешне смиренная масса войска всколыхнулась от потоков подводного теченья неукрощенного мятежного духа, и всеобщее настроение сразу изменилось. Солдаты возомнили, что не они окажутся во власти Сципиона, а, наоборот, им представится возможность, угрожая ему, диктовать свои условия. В войске воцарились веселье и разгул. Трибуны не пытались одергивать смутьянов, а, потакая им во всем, старались укрепиться в их доверии.

Когда шумная толпа, мало напоминающая подразделение римской армии, ввалилась в городские ворота, ее и в самом деле встретили весьма радушно. Горожане, италийские купцы и расквартированные здесь воины радостно приветствовали пришедших и наперебой приглашали их к себе погостить. Семеро Сципионовых трибунов развели зачинщиков мятежа на ночлег к надежным людям, которые заранее получили необходимые инструкции.

На рассвете следующего дня Юний Силан, как и было объявлено, поднял снаряженные в поход легионы и повел их к выходу из города. Но у ворот колонну задержали и велели ждать дополнительных распоряжений. Несколько позднее сигналами труб стали сзывать к трибуналу мятежников. Те собирались лениво и угрожающе роптали, ободренные уходом из города основных сил проконсула. Увидев Сципиона, они приняли самоуверенный, даже наглый вид и грозно придвинулись со всех сторон к возвышению трибунала. Однако среди них не оказалось лидеров, способных организовать распыленное по тысячам голов недовольство в единую силу. Сципион ни словом, ни знаком не поприветствовал солдат, лишь обвел полинявшую от беспорядков толпу угрюмым долгим взглядом и сел на поданное ему ликтором кресло. Смутьянов несколько озадачил облик полководца. Они предполагали встретить изможденного болезнью, надломленного человека, которого легко запугать и склонить к любым уступкам, но вдруг увидели перед собою своего императора во всей мощи духовных и физических сил, таким, каким он был, когда водил их на карфагенян в самые славные дни этой войны. Только лицо его теперь выражало большую суровость, чем перед теми битвами, и солдаты невольно поежились, задумавшись над тем, кому сегодня адресован его гнев.

Бунтовщики оказались в замешательстве. Прежде чем они смогли бы прийти в себя, произошли новые события, усугубившие их тревогу. Легионы Силана вернулись от городских ворот и, прибыв на площадь, где собрались мятежники, с оружием наготове окружили толпу смутьянов. Те сразу сникли, в их взорах, обращенных к Сципиону, недавняя злоба и вызывающая наглость сменились смирением и заискивающей мольбою. Провинившийся пес не мог бы смотреть на хозяина выразительнее.

Сципион не повел и бровью в те драматичные мгновения, когда столь резко изменилась расстановка сил, в свою очередь, вызвавшая крутые изломы в настроениях тысяч людей. Тревожное напряжение в толпе нарастало, но зловещая тишина продолжалась. Наконец к Сципиону подошел ликтор и сообщил, что тридцать пять зачинщиков восстания, которых ночью напоили допьяна, теперь связаны и доставлены в общественное здание невдалеке. Тогда Сципион тяжело встал, прошелся несколько раз по трибуналу и, как бы нехотя повернувшись к солдатам, глуховатым голосом произнес: «Почти всю жизнь я провел в солдатских лагерях, на равных делил с воинами опасности, труды и хлеб. Я познал дух войска, и сам себя давно привык считать солдатом. И вот теперь произошли столь невероятные, непостижимые для римского гражданина события, что я не только не в силах найти слова, какими можно было бы охарактеризовать это чудовищное злодеяние, но даже не знаю, как к вам обратиться. Как назвать вас? Воины? Но вы попрали присягу, отвергли власть полководца. Граждане? Но вы изменили Отечеству. Враги? Но я вижу на вас римское снаряжение и по всему облику вашему узнаю сограждан…»

Сципион замолк, и гнетущая пауза тяжелым грузом придавила солдат. Он сделал несколько шагов по трибуналу, остановился и вперил взгляд в лица стоящих в первом ряду, отчего те несколько подались назад, хотя отступать было некуда, так как вокруг толпы плотным кольцом сомкнулись мечи и копья. Сципион снова вернулся на середину возвышения и, глядя поверх поникших голов, продолжил речь.

«Так как же обратиться к вам? Кто вы ныне? Кем вы стали? Испанцы взбунтовались против Рима, воспользовавшись моей болезнью. Но на то они и испанцы, чтобы сражаться за Испанию. Они нарушили договоры, попрали узы гостеприимства, связывавшие их со мною, но на то они и варвары. А кто же вы, если примкнули к ним? Иберы, по крайней мере, не преступали законов своих общин, не предавали сограждан, не свергали власть вождей. С точки зрения покоренных племен, их действия обоснованны и оправданны. А каковы ваши цели? Подчинить соотечественников варварам? Или, может быть, вы хотели безвозмездно помочь пунийцам, которым даже их собственные войска служат за деньги? Где та мораль, каковая способна оправдать вас? Где доводы, коими вы руководствовались?

Для бесчинств повод вам дала моя болезнь. Узнав о недомогании вашего императора, вы словно перестали быть римскими гражданами, будто вместе со мною могло умереть и государство. Да, людские оболочки тленны, но Отечество бессмертно! Тысячи выдающихся мужей создавали нашу Республику, доблесть каждого кирпичиком вошла в ее фасад. Родина – это не столько стены городов и земли, но в первую очередь – это дела ее граждан, их слава. Так что, даже умирая, достойный человек продолжает жить, пока здравствует Отчизна, и действовать не менее реально, чем ранее. Меня, например, и доныне в бой водит Марк Фурий Камилл в одном ряду с моими Сципионами. Но если государство даже своих граждан делает бессмертными, то возможно ли усомниться в его собственной незыблемости и могуществе, тем более, что в него вкладывают труды и познания не только люди, но и боги? Так чем же смутила вас моя болезнь? Пусть, общаясь с варварами, вы одичали до такой степени, что Италия стала казаться вам слишком далекой, но ведь здесь же, в Новом Карфагене, присутствует Марк Юний Силан, вместе со мною получивший власть над провинцией от римского народа, а, кроме него, есть еще и легаты: Гай Лелий, Луций Сципион, Корнелий Кавдин. Нет, моя болезнь не способна поколебать могущество Рима.

Так, может быть, вы просто возненавидели меня и своим неповиновеньем желали причинить зло мне лично? Наверное, я слишком досаждал вам ратным трудом, маневрами и тренировками? Но упражнения развивают в людях лучшие качества и гасят пороки. А в армии поддержание надлежащей готовности имеет особое значение, потому как в частной жизни люди ищут удачи, а на войне вопрос стоит о жизни и смерти. Не приходилось ли вам задумываться, что именно благодаря этим ученьям вы не только одержали верх над врагом, но и отстояли собственные жизни? Пусть будет так, вы тяготились мною, хотя я, кажется, не давал повода для этого, ибо, многого требуя от вас, я многое и позволял, и даже у чужеземцев заслужил больше благодарности, чем неприязни, ведь и теперь против нас восстала лишь незначительная часть местных народов, другие же верны. Но если вы возымели претензии лично ко мне, то почему изменили Отечеству? Вы изгнали военных трибунов, которых дало вам государство, насмеялись над законами, снабдив ликторскими фасцами – атрибутами высшей власти над римским народом – ничтожных италиков, наделили их правом ауспиций, кощунствуя над нашими богами!

Вы восклицаете, будто творили все это только потому, что по болезни полководца на несколько дней вам задержали выплату жалованья! И такая причина видится вам достаточной для измены Отечеству? Какое впечатление производит на вас подобное оправдание теперь, когда вы слышите его со стороны? Нет, ваше поведение невозможно объяснить не только какими-либо добрыми побуждениями, но даже и злобными помыслами, в нем нет ничего осмысленного, ничего логичного. От ваших дел сквозит безумием!

Итак, ввиду избытка сил и свободы, с целью побесчинствовать и пограбить мирных жителей вы надругались над порядками и законами нашего государства!

По обычаю предков, те манипулы или когорты, которые на поле боя бежали от врага, подвергались децимации. Каждый десятый позором и смертью искупал трусость всех. А как же следует поступить с теми, кто не краткими мгновениями страха запятнал славу римского оружия, а намеренно, со злым умыслом оскорбил Родину предательством?

Во времена войны с Пирром наш легион был отправлен в Регий защищать от противника его стены и жителей, но нарушил приказ, и сам повел себя там как захватчик, из воинского подразделения превратившись в банду разбойников. За это самоуправство, неподчинение приказам консулов весь легион, всем наличным составом, был казнен. Так как же следует поступить государству с теми, кто не просто отказался повиноваться его магистратам, а в сговоре с врагами Отечества обратил оружие Республики против нее самой?

Вы молчите, вы потупили взоры, значит, осознали цену своим прегрешениям? Да, действительно, пред вашим преступленьем смолкает человеческий голос, ибо в латинской речи даже нет слов для обозначенья подобной гнусности. Тут в силах высказаться только визгливые розги и безмолвно-красноречивые секиры.

Найдется ли среди вас кто-либо настолько бесчестный, чтобы искать оправданья? Вы были очень шумны, нападая всей толпою на нескольких трибунов, так способен ли кто-нибудь из вас бросить упрек Родине теперь, когда она вооружена, и справедливость охраняют копья? Изобретательна человеческая природа, изворотлив ум перед угрозой наказанья, и, может быть, идя на казнь, вы до последнего мгновенья будете преуменьшать свою вину, ворча себе под нос, что ваш бессмысленный мятеж не повлек за собою жертв и преступление большей частью как бы осталось в проекте. Но ваша ли в том заслуга? Разве вы добровольно сложили оружие и сдались властям? Нет, вы даже здесь, на этой площади намеревались угрожать мне. Мои офицеры, семеро военных трибунов, рискуя жизнью, взялись укротить ваш разнузданный нрав и удержать вас от кровавых дел. А мы, кому государство вверило легионы и провинцию, посовещавшись, прониклись жалостью… не к вам, конечно, вы ее недостойны, а к вашим семьям, о которых вы забыли, и вместо того чтобы привести настоящие войска и уничтожить ваш лагерь под Сукроном вместе с вами, как подлый Илитургис, решили нейтрализовать ваше безумие, дабы спасти вас вопреки вашим же помыслам. При этом мы подвергали опасности всю провинцию, мы как бы ступали по лезвию меча, ибо, стоило нам в чем-то просчитаться, ошибиться в каких-то мелочах, и зараза мятежа, вырвавшись из вашего притона, разлилась бы по всей Испании. Ведь, что иное могло бы сильнее вдохновить иберов на борьбу, как не междоусобица в наших рядах? Действия легатов и трибунов были подобны поведению самоотверженного лекаря, который, увидев чумного больного, мечущегося в беспамятстве бреда, вместо того чтобы разложить очищающий костер, принялся лечить его, дни и ночи напролет дыша смрадом чумных испарений. Как бы выглядело утверждение этого больного после выздоровления, что он будто бы и вовсе не болел? Так что не стоит похваляться несовершенными злодеяниями, если вас силой удержали от них, в данном случае – силой ума и отваги.

Итак, вопрос, казалось бы, ясен, степень ваших преступлений известна, она диктует и меру наказанья. И вам следовало бы восславить Республику, хотя вы и надругались над нею, за то, что в нашем государстве не применяются к гражданам более жестокие орудия казни, чем розги и секиры, и потому вам не грозят азиатские пытки. Но, к счастью, это не последнее мое слово, обращенное к вам. Возрадуйтесь же еще раз, что носите имя римлян, благодаря чему имеете сограждан, которые не ищут легких путей к выходу из положения, когда речь идет о соотечественниках. Недаром я привел в пример лекаря и больного. Собравшись на совет, мы принялись искать возможность излечить вас от безумия и здравыми вернуть Отчизне, вашим родителям, женам и детям, вашим пенатам и манам. Мы стали рассуждать. Любое преступление подло, но мы постарались ввести градацию и разделить подлость злобного нрава и подлость по недомыслию. Первая, как закваска, малым количеством сеет брожение в большой массе. Дурные люди всегда стремятся жить за счет других, потому-то они и дурные. Ясно, что если они заявят о своих намерениях открыто, то честные люди поступят с ними так, как те заслуживают, потому главное их оружие – ложь. Ею они и пробивают себе путь в жизни. Всякий век и каждая страна, увы, становятся свидетелями одной и той же трагедии, когда многие тысячи людей, внимая кучке подлецов, губят самих себя. Природа порождает авантюристов различного масштаба. Некоторые, из породы Александров и Ганнибалов, полмира готовы погубить в войне, чтобы подмять под себя остальную часть человечества и тем насытить похоть своего тщеславия. Иные вносят смуту в пределах государства. Ложью, а именно двумя ее разновидностями: лестью перед плебсом и клеветою на лучших людей – они вводят народ в заблуждение, втираются к нему в доверие и далее раздувают в людях все самое низкое и мелочное, что есть в человеческой природе, а потом уж властвуют взахлеб, паразитируя на этих, взращенных ими пороках толпы. У других же душонки настолько ничтожны, что в них просто не помещается потребное для подобных дел количество подлости, такие, за неспособностью большего, губят отдельных людей.

Приняв в соображение все это, мы поняли, что и в вашей среде произошло нечто аналогичное, и вас сгноили эти черви. Не все вы носите в себе источник зла, не собственную гнусность изрыгали ваши неразумные глотки, когда вы грозили Республике. В любом сообществе подлых людей всегда меньшинство; паразитов должно быть меньше, чем тех, кого они объедают, ведь в противном случае им не прокормиться. Мы присмотрелись к вам внимательнее и в самом деле выявили ваших вожаков, этих лидеров растления.

Они не ставили перед собою грандиозных задач, им достаточно было торжества над вами хотя бы на несколько дней. Воспользовавшись ослаблением надзора законных военачальников, эти люди распространили среди вас отраву недовольства и возбудили бунт, чтобы, возвысившись над вами, дать, пусть и ненадолго, волю своим дурным наклонностям. Их нисколько не заботило то, что таким поведением они толкают вас на преступленье и ввергают в пучину бед. Более того, сами они рассчитывали, когда наступит день расплаты, затеряться среди вас, отсидеться за вашими спинами и таким образом уйти от ответственности.

Вот кто – истинные виновники всего происшедшего. Причем каждый из них столько же раз совершил измену Родине, сколько человек подбил к мятежу. Они преступники пред государством, нами, легатами и офицерами, солдатами, жизням которых грозил бунт, но более всего они виноваты перед вами. Никакой враг не мог бы причинить вам столько зла, сколько сделали они. Галлы и пунийцы покушаются лишь на ваши жизни, эти же выскочки ради мелочно-корыстных целей пытались не просто отнять у каждого из вас жизнь, но и обратить ее против вас же самих и вам, и близким вашим на позор! Подумайте, к чему они вас призывали. Что было бы, если б мы не пришли к вам вовремя на помощь, если бы мятеж удался! Вы безвозвратно лишились бы Отечества и, как бездомные псы, метались бы по холмам этой, чужой вам страны в поисках пропитанья, со всех сторон навлекая на свои головы проклятья и презренье, вы навсегда расстались бы с понятиями чести, славы, гордости, забыли бы любовь родных, то есть лишились бы всего человеческого и уподобились диким зверям, сохранив людское обличье лишь как напоминанье о своем падении, как вечный упрек самим себе! Вот куда вас вели громкоголосые смутьяны, вот кому вы доверились, в ком увидели своих лидеров, кому вручили фасцы!

Ага, вы озираетесь, ищете в толпе этих негодяев, чтобы скорее расправиться с ними. Успокойтесь, меры давно уже приняты, их изъяли из вашей среды! В том ваше счастье, в том ваше спасенье! Итак, оставайтесь жить на благо Родине, будьте ей полезны, будьте ей верны, в этом залог и вашего благополучия. Но, дабы окончательно протрезветь от хмельных чар мятежного разгула, чтобы излечиться от подобного недуга на всю оставшуюся жизнь, примите напоследок самое горькое и крепкое лекарство. Здесь, в этот час, на ваших глазах произойдет казнь тридцати пяти заговорщиков. И пусть в муках, физических – на трибунале и душевных – на площади, в толпе, родится справедливость!»

Сципион умолк и, отойдя несколько назад, как бы в глубь сцены, сел на свое кресло, всем обликом выражая суровую беспристрастность. В этот же момент войско, оцеплявшее сходку, опустило копья. Провинившиеся солдаты, наконец-то решились перевести дух, но не успели этого сделать: легионеры Сципиона ударили мечами в щиты, и жестокий рокот прокатился над толпою, пронизывая людей от ушей до пят. Снова и снова мечи плашмя опускались на обшитое кожей дерево, и под этот своеобразный барабанный бой на трибунал стали выносить столбы, оковы, розги, секиры и прочие орудия казни. Иногда чей-либо меч попадал по медной обшивке щита, и тогда сквозь тупой грохот прорывался звенящий лязг, словно предвещавший вопли жертв.

Когда столбы были врыты в землю и возле них на видных местах равномерно разложили принадлежности предстоящего ритуала, гром щитов резко оборвался, столь же внезапно, как и начался, и образовавшаяся пустота тишины показалась не менее угрюмой и угрожающей. Вперед вышел глашатай и стал выкрикивать имена осужденных на смерть. Одновременно на возвышение втаскивали нагих преступников, показывали их толпе и затем поворачивали лицом к месту казни. Назвав все тридцать пять имен, глашатай объявил приговор, который тут же, незамедлительно, стал приводиться в исполнение. Осужденных партиями по несколько человек привязывали к столбам, секли розгами до полусмерти и затем обезглавливали топорами. Покончив с одними, подводили к тем же столбам следующих, поседевших и чуть ли не ослепших от зрелища.

Ликторы проявляли сноровку и работали быстро, но для присутствующих время будто остановилось, и потом никто из них не мог сказать: была ли эта процедура слишком долгой или, наоборот, короткой. Однако всему приходит конец, настал и такой момент, когда запас осужденных иссяк. Казнь завершилась. Исполнители с холодной деловитостью очистили трибунал от растерзанных тел, словно от мусора, унесли столбы, собрали уцелевшие розги в пучки, воткнули в них окровавленные секиры и с этими устрашающими знаками власти в руках стали по краям площадки.

Сципион, сохранявший все это время облик монумента, теперь поднялся с кресла и сказал солдатам, что, как им и было объявлено, их пригласили в Новый Карфаген для получения жалованья, которое, как он особо подчеркнул, полагается только воинам, то есть тем, кто дал присягу верности магистрату Республики. На возвышение взошли военные трибуны, некогда изгнанные мятежниками из Сукрона. Они поименно вызывали солдат, те на одеревеневших либо, наоборот, ватных ногах поднимались на трибунал, побелевшими губами произносили слова присяги, составленной проконсулом, трясущимися руками брали причитающееся серебро и, искоса поглядывая на кровавые фасцы, торопливо возвращались вниз на площадь, веря и не веря в то, что остались живы. Причем, спустившись с трибунала, они попадали уже не в толпу, а в разбитый по манипулам и центуриям строй.

22

Солдатский мятеж эхом волнений прокатился по всей Испании и даже у пунийцев возбудил надежды на возобновление войны. Магон отправил в Карфаген переполненное оптимизмом послание, в меру своего красноречия преувеличив постигшую римлян беду. В ответ Африка в свойственной ей манере прислала подкрепление, запечатанное в сундуках. На полученные деньги легаты Магона навербовали четыре тысячи иберов, но дальнейшее вложение капитала в живой товар было приостановлено Луцием Марцием, который со своим отрядом разгромил наемников-новобранцев и заставил пунийских предпринимателей снова укрыться в Гадесе.

Вожди илергетов – братья Индибилис и Мандоний, притихшие, после того как узнали, что Сципион жив, здоров и контролирует ситуацию, теперь, услышав о расправе над главарями взбунтовавшихся легионеров, усмотрели в этом угрозу себе, потому стали усиливать свои войска. Руководство римлян, продемонстрировав непреклонность по отношению к мятежникам, охладило пыл большинства иберийских общин, но тем, кто уже был замешан в заговорах и восстаниях, дало понять о неотвратимости грядущего наказания. У Индибилиса и Мандония оснований для опасений было тем больше, что однажды они уже клялись Сципиону в вечной верности и тем добились прощения за свою долгую службу карфагенянам. Им удалось сформировать армию численностью свыше двадцати тысяч, с которой они вновь вторглись в земли римских союзников.

Сципион начал собираться в поход против илергетов. Кампанию он намеревался провести быстро, потому взял с собою небольшое, но боеспособное войско, снаряженное налегке, почти без обоза. Процедура подавления бунта соотечественников, несмотря на то, что представлялась ему неизбежной и оправданной, произвела тяжелое впечатление. Тем охотнее он взялся за дела предстоящей войны с иберами, надеясь подавить неприятный осадок в собственной душе и поднять настроение солдат. На следующий же день после казни он уже по-дружески разговаривал с прощенными воинами из сукронского лагеря, показывая этим, что сам лично не таит к ним зла, полностью, раз и навсегда исчерпав конфликт официальным порицанием от имени государства. Многих из них он взял с собою в поход.

Перед тем, как двинуться в путь, Публий произнес перед солдатами речь, в которой прозвучали две темы: обоснование законности и целесообразности наказания варваров, вероломно разорвавших узы дружбы, отплативших изменой за избавление их от пунийского гнета, и внушение презрения к врагу, какового ни коим образом не стоило равнять с карфагенянами. Но основной целью выступления было восстановление солидарности полководца и войска, утверждение общности их интересов и целей. Сципион желал, чтобы более свежие впечатления от новой речи оттеснили прежние, тягостные, как бы на дно сознания, куда мысль обращается лишь при необходимости и в сходной ситуации, и воины опять стали бы воспринимать его как человека, шагающего с ними в одном направлении, императора, ведущего их к совместным победам, а не как судью, противостоящего им.

В несколько дней ускоренного марша римляне настигли илергетов. В небольших стычках солдаты Сципиона захватили у врага много скота, которому Публий назначил более славное применение, чем употребление в пищу. Он выбрал длинную, но узкую лощину, со всех сторон ограниченную холмами различной крутизны и высоты, и выпустил туда все стадо. При этом среди погонщиков были равномерно распределены легионеры. Иберы, увидев рогатое ополчение, штурмующее выцветшую на солнце траву, возгорелись желанием вернуть себе утраченное, полагая это тем более справедливым, что римляне предпочитают мясу хлеб, и в беспорядке хлынули на равнину. Внезапная контратака легионеров нанесла им значительный урон, но за счет многочисленности испанцы сдержали натиск и выровняли ход схватки. Однако к этому времени Лелий, загодя засевший с отрядом конницы за холмами, покинул свое убежище, и ударом с фланга его всадники окончательно смяли толпу варваров, лишь немногим из которых удалось спастись.

В испанцах первая неудача только сильнее распалила гнев. Вожаки внушали остальным, что римляне в своей беспощадной мстительности пришли сюда не столько за победой, сколько – за их жизнями. Подобным нагнетанием страха, подслащенного призывами к борьбе за свободу, они настроили войско на решительное сражение. И утром следующего дня, после битвы за коров, испанцы вышли на бой за свободу.

Сципион с готовностью принял вызов, ведь он сам заранее облюбовал место для этой встречи. И безобидная на вид лощина в течение дня постепенно раскрывала свой, угаданный римлянином жестокий характер. Испанцы не смогли разместить на узком участке все войско и в сражении принимали участие только две трети их сил. Таким образом, за счет выбора местности римляне лишили противника численного превосходства. Здесь не было возможности развернуться и коннице. Испанские всадники вынужденно столпились в тылу пехотного строя. Римляне не могли позволить себе подобной роскоши, и Лелий, как и накануне, попытался горами провести свою конницу в обход вражеского построения, но иберы, учтя вчерашний опыт, внимательно следили за окрестными тропами. Тем не менее, Публий дал сигнал к бою, и долина, проведшая в безмолвии тысячелетия, загремела, завопила и застонала хаосом звуков. Варвары, у которых темперамент властвовал над разумом, в пылу сечи забыли о холмах, и все их сторожевые отряды ринулись в лощину. Тогда-то Лелий беспрепятственно проник в тыл неприятеля и обрушился на иберийскую конницу. В тесноте схватки римляне, привыкшие в бою, как и во всех других делах, действовать сообща, плотным строем, имели значительное превосходство над противником. Испанцы очень скоро убедились в тщетности усилий своих рук и в иных условиях давно вверили бы собственную участь ногам, но здесь бегству препятствовал характер рельефа.

Сципион понимал, что стоит ему вступить в настоящее, правильное сражение с иберами, как те побегут и, спасшись таким манером, в дальнейшем будут уклоняться от генерального сражения, затягивая войну до бесконечности, как некогда делал это Газдрубал. Публий мог одержать десяток побед, но не приблизиться к завершению кампании. Такая тактика в стиле Ганнибала, наполненная грохотом литавр холостой славы, не устраивала Публия. Он стремился не побеждать, а победить, и сразу в одной битве вместе с трупами врагов похоронить и войну. Потому, подготавливая столкновение с иберами, Сципион предусмотрел все меры к тому, чтобы не просто одержать верх, а сокрушить противника.

И вот теперь, когда под натиском римлян испанцы перестали думать о борьбе за свободу и занялись поиском путей непосредственно к самой свободе, Сципионова долина, как раз и проявила свирепый нрав, крепко держа свои жертвы и отпуская побежденных только в царство Плутона. Лишь царькам и их свите удалось бежать к стоявшей в резерве трети войска, да и то благодаря тому, что они приступили к этому мероприятию заблаговременно. Рядовые воины погибли. Правда, и римляне потеряли в этой сече более тысячи человек.

После столь жестокого поражения союзники илергетов отвернулись от них, и с кучкой запуганных соплеменников Индибилис и Мандоний возвратились на родину. Сципион направился в их земли, но испанцы, предупредив его намерения, выслали навстречу посольство.

Возглавлял делегацию младший из царствующих братьев Мандоний. Увидев Публия, он бросился к его ногам и обнял колени. Сципион, не поднимая его, отошел в сторону, сел на скамью и предложил гостям сделать так же. Далее Мандоний произнес витиеватую речь, в которой он то мысленно падал ниц перед римлянином, как только что совершил это физически, и обвинял себя, то упрекал свой народ, судьбу, а себя уже восхвалял, то снова униженно пресмыкался и прославлял Сципиона. Он говорил, будто не они, вожди, затеяли этот бунт, а стихийно поднялся весь народ, почувствовавший вкус к свободе после изгнания пунийцев, который и принудил их начать войну. Однако, по его словам, они с братом, хорошо помня оказанное им Сципионом благодеяние, сопротивлялись мятежному духу, как могли, но лишь его именем сдерживали напор неразумной толпы, и только когда разнеслась молва о болезни и даже будто бы смерти проконсула, им, царям, якобы пришлось уступить народу. Вести же о выздоровлении Сципиона оказалось достаточно, чтобы убедить солдат возвратиться в свои селения. А возобновилась война, как он утверждал, лишь после того как народ проникся ужасом грядущего возмездия, напуганный слухами о казни римских бунтовщиков. Изложив все это, испанец стал бить себя в грудь и восклицать, что себе с братом пощады не ждет и сам себя презирает за измену, хотя и вынужденную, но просит Сципиона, взывая к его испытанному великодушию, помиловать их многострадальный народ, уже наказанный жестоким поражением. Он заклинал римлянина проявить добрую волю, обещая ему за это благодарность всей Испании, которая сейчас напряженно наблюдает за развитием событий. Потом он еще раз эмоционально потребовал для себя самой суровой кары и тут же намекнул, что без него и его брата привести иберов к повиновению будет непросто. Далее полутонами была изображена картина ликования испанцев в случае проявления проконсулом высочайшего благородства – одарения пощадой двух очень видных, но несчастных людей, загнанных в тупик коварной судьбою. По мере того, как оратор распалялся, намеки усугублялись. Он стал «беспокоиться» за репутацию Сципиона, утверждая, будто в народе ходят слухи, что прежде римлянин сохранил жизнь вождям илергетов, следуя расчету, и лишь теперь, когда могущественные племена побеждены и соображения выгоды исчезли, выявится истинный нрав полководца. Взвалив на голову Сципиона множество подобных косвенных доводов в пользу их помилования, Мандоний, опасаясь, что еще не убедил проконсула, снова начал повторять их в иной интерпретации. Такие импровизации на весьма злободневную для оратора тему могли продолжаться долго, потому Публий, улучив паузу, когда испанец переводил дух, сделал вид, будто воспринял эту передышку как окончание речи, и жестом выразил намерение отвечать. Мандонию пришлось остановиться.

Тон Сципиона был заметно недовольным. Он сказал илергетам, что при первой их встрече они вели себя честнее, теперь же хитрят и изворачиваются, словно перед ними не мужчина, а наивный ребенок или женщина.

– Не надо меня просвещать в том, как вызревают бунты, – укорял он Мандония, – я прекрасно понимаю, кому выгодны волнения и, следовательно, кто их затевает. Не стоит также утверждать, что сразу за намерением растоптать мою могилу, последовало почтительное преклонение предо мною живым. Не убеждайте меня, будто казни за предательство испугалось простонародье, в таких случаях наказывают главарей, а не всю массу, что мы и продемонстрировали. Излишне устраивать экзамены моей честности, великодушию, у меня достаточно средств, чтобы кого угодно убедить и в том, и в другом. Для меня весьма прозрачна вся ваша игра. Увы, не с тем, с чем следовало, явились вы ко мне, не изворотливость вызывает сочувствие, не ложью надлежит добиваться доверия.