Текст книги "Сципион. Социально-исторический роман. Том 1"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 52 (всего у книги 63 страниц)

8

Весь следующий день Сципион не отпускал от себя Масиниссу. Он водил его по расположению лагеря и осадным укреплениям возле Утики, обучая технической стороне подготовки к боевым операциям, и попутно рассказывал о недавнем завоевании пунийских городов. Потом он стал расспрашивать Масиниссу, чтобы тот в свою очередь рассказал, как сражался в стране Сифакса. Публий против обыкновения был грустен и говорил как бы через силу. Нумидиец рассеянно смотрел по сторонам и слушал тоже через силу. Он не смел, как в беседе с Лелием, сам перейти к интересующей его теме, так как знал, что Сципион всегда все понимает, все имеет в виду и ни о чем не забывает, если же римлянин пока обходит стороной мучительный для них обоих вопрос, то, значит, так надо. Временами Публий вдруг останавливался и с болью смотрел в глаза Масиниссе. Тот потупливал взор, и сердце его щемила тоска предчувствия. Пережив такую паузу, они вяло шли дальше.

Конечно, имей проконсул возможность порадовать друга, он давно бы сделал это. Масиниссе уже было все ясно. Удержав свой ответ в устах, Сципион выразил его поведением и словно бы даже насытил им небо и воздух. В набухшем осенней сыростью сизом небе Масинисса видел отражение собственной души, в унылом бесконечном дожде – свои слезы. Не произнеся роковых слов, удержав их в себе, Публий будто проглотил яд, предназначавшийся товарищу, и теперь чах, угнетаемый отравой.

Видя безысходную печаль в глазах этого непобедимого человека, Масинисса забывал о себе. Могучий друг боролся с его горем, а сам он оказался как бы сторонним наблюдателем. Разделенное с кем-либо несчастье уже не является для человека непосильным, подобно тому, как и смерть представляется не столь страшной в плотном ряду объединенных единой целью воинов.

Все было ясно Масиниссе. Но, уже неся кару по непроизнесенному приговору, он все же отказывался верить своим чувствам и разуму, предпочитая жить надеждой. Периоды непроницаемого мрака вдруг сменялись мгновеньями просветления. Падая в пропасть отчаянья, душа цеплялась за уступы сомнений. Надежда амортизировала обрушившиеся на него удары судьбы. Пощаженный от моментальной смерти, он умирал постепенно.

Сципион же словно опытный врач считал, что, выдержав первый смягченный его усилиями приступ болезни, пациент пойдет на поправку. Дело было за временем, и он своим вниманием и деликатным сочувствием весь день поддерживал друга. А вечером Публий пригласил Масиниссу в преторий. Ночью, когда в воздухе реет дух таинства умиротворенной покоем природы, когда зрение не отвлекает сознание мишурою окружающего, становясь бесполезным во мраке, и открываются глаза души, люди становятся чувствительнее и лучше внемлют обращенному к ним голосу. Эту пору Сципион избрал для решительного объяснения.

Масинисса всегда с особым волнением переступал порог шатра великого полководца, понимая, что отсюда, с крохотного участка пространства, защищенного от непогоды лишь кожаным навесом, исходят идеи, изливающие свет на целые страны или, наоборот, ввергающие их во тьму, в непритязательной походной обстановке возникают мысли, заставляющие горделивых царей трепетать среди злата и порфира дворцов. А сейчас он входил сюда еще и с сознанием того, что все могущество и чары этой волшебной палатки обратятся персонально на него, и ум, привыкший размашисто шагать по морям и землям без смущения пред границами, установленными людьми, или пределами, положенными природой, станет мерить его разум, воля, диктующая образ жизни народам, будет ковать его душу.

Сципион посадил гостя напротив себя и расположил светильники так, чтобы свет очистил от мрака только лица.

– Вот как получилось, друг, Масинисса, – заговорил он, – одержав внушительные победы, разгромив Газдрубала и уничтожив Сифакса, мы, тем не менее, сегодня печальны. Под шум ликования по поводу успехов к нам проникла карфагенская Пандора и посеяла раздор. Хватит ли добрым росткам дружбы, взращенным в наших душах в ходе сотрудничества, силы, чтобы устоять против колючих сорняков распри?

Проконсул замолчал, задумавшись, Масинисса, не дыша, ожидал продолжения. Когда пауза достигла пика напряжения, и тишина сделалась звенящей, Сципион возобновил речь, медленно, угрюмо возводя ряды слов, которые, казалось, вот-вот окаменеют и непреодолимой стеной заградят Масиниссе доступ к миру и жизни.

– Мы овладели обеими Нумидиями, – говорил он. – Многие предлагают мне образовать там провинцию Римской республики, но я предпочитаю иметь дело с друзьями, а не с подчиненными, ибо свободный человек во всех отношениях выше раба. Потому передо мною теперь встает задача найти настоящего хозяина для этой земли, который не замыкался бы в жалкой оболочке тела, чье «я» охватывало бы собою всю страну, личность, включающую в себя составными частями сотни тысяч нумидийцев. Еще несколько дней назад я считал, что у меня есть человек, способный вырасти в истинно государственного мужа, и лелеял его, дорожа им больше царства. Однако судьба устроила ему проверку… Против моей воли у меня начинает складываться мнение, будто нумидийская земля, производя в своих недрах прекрасный мрамор, не может зато порождать на свет достойных людей. Я вынужден видеть, как нумидиец, даже будучи безмерно возвеличен капризной богиней Фортуной, все равно тяготеет к рабству, и если избегло цепей его тело, он первому встречному позволяет заковать душу, готовый униженно покорствовать и женщине… Но я отказываюсь верить собственным глазам. Масинисса, избавь меня от этого наважденья, проясни мой взор обликом заслуживающего уважения нумидийца! Что мне теперь делать? Утвердить в Африке господство Рима, мелочной опекой низведя твоих сородичей до уровня неразумной скотины, жующей жвачку под щелканье кнута? Искать вам заморского царя? Может быть, возродить Сифакса? Тот уж, по крайней мере, от одной-то болезни излечился навсегда…

Под впечатлением услышанного у Масиниссы потемнело в глазах, ему почудилось, будто он на всем скаку падает с коня. А Сципион вновь умолк, и в наставшей тишине только что произнесенные фразы обрели объемность и ужасающую глубину.

– Скажи мне, Масинисса, кого ты видишь пред собой? – спустя некоторое время, спросил Публий.

Африканец поднял поникшую было голову и, взглянув в ярко освещенное лицо императора, которое словно висело во мраке, поскольку фигура растворялась во тьме, и как бы символизировало собою господство духа над телом, поднял руки и благоговейно возвел глаза к потолку, казавшемуся ему в тот момент выше небес, подыскивая слова, но римлянин перебил его.

– Вижу, задумал ты какую-то глупость, – сказал он, – потому отвечу сам. Перед тобою сейчас находится проконсул Римской республики. И уверяю тебя, это значит гораздо больше, чем то, что желал выразить ты.

Далее Сципион произнес целую речь.

«Пятьсот пятьдесят лет возвышается на холмах Лация Рим. Тысячи магистратов за столь великий срок всходили на Капитолий, сотни тысяч граждан собирались на форум, множество войск выступало с Марсова поля навстречу врагам, вырастали герои, свершались подвиги, кипели страсти, бурлила жизнь; и все это порождалось целью возвеличить славу Отечества и имело итогом могущество и честь государства. Во славе Рима и поныне живут те люди, и это единственное обиталище, способное продлить земное существование за природные пределы, ибо истинная природа человека не в теле, а в обществе. Человек смертен, но люди бессмертны. Из глубины веков гордо выступают римляне длинной чередою и, преемственностью характера и духа укрощая Время, устремляются в бесконечность будущего. На краткий миг на вершине исторической пирамиды оказались мы. Малый срок отпущен нам для проявленья своих качеств. Но часто и подвиг свершается в мгновенья, и смерть приходит внезапно. Мы, как и всякое другое поколенье, можем вознести достояние Отечества на недоступную прежде высоту или уронить его в грязь. Однако именно нам повезло больше, чем предшественникам, так как ныне мир стоит на распутье. Конечно, не будь Ромула, Брута, Деция, Камилла, Курсора, Фабриция, Курия, Дуилия и тысяч тех, на первый взгляд безымянных, но в действительности носящих самое громкое имя на свете – римский народ, которые умножили силы великих людей и воспитали их, ведь герои возникают только там, где их способны оценить, так вот, не будь этих людей, государство не достигло бы нынешнего уровня, и мы пребывали бы теперь в ничтожестве. Так что всякая эпоха имеет свое значение. И все же нам выпала особая роль. В наш век грянула величайшая война… Неисчислимыми бедствиями обрушилась она на Республику. Гибли легионы, консулы, нас предавали союзники, и враг посмел вторгнуться в Лаций. Но римляне выстояли. Иначе и быть не могло. Нам невозможно пасть пред агрессором, ибо мы являемся звеном в цепи, пронизывающей время, и за одну руку нас держат предки, а за другую – потомки. В результате борьбы к деяниям прошлым добавились нынешние. Усилиями наших современников, перешагнувших через собственные страдания, государство поднялось на новую ступень и возвысилось над захватчиком. Настал перелом, открывший пред нами новый горизонт, и в туманной дали будущего требовательным зигзагом обрисовался следующий вопрос. Воспрявшая Республика просветленным взором воззрилась на своих сынов в поисках того, кому теперь надлежит вручить свою судьбу, того, кто способен не только разрушать чьи-то замыслы, но и конструировать собственный успех, не только противостоять врагу, но и побеждать его. Смена стратегии, как и любой переход от одного состояния к другому, содержит в себе угрозу, сокрытую в скачке. Не тебе, военному человеку, объяснять, что наиболее уязвимое место во фронте фаланги – стык между подразделениями, но в войсковом построении за гастатами стоят принципы, а триарии поддерживают и первых, и вторых, а вот у полководца, ведущего войну в чужой стране, такой страховки нет. Судьба же своенравна, нельзя давать ей лишний повод для коварства, и потому при совершении серьезных дел ее соратником должен быть безупречный человек, с ног до головы закованный в доспехи достоинств, которых не коснулась ржавчина порока.

Возможно ли найти такую личность? Мы все рождаемся немощными и неразумными, но в дальнейшем нас различает доблесть; в здоровом государстве именно она определяет наши достижения в обществе. В деле воспитания добрых качеств важно все: твой род, маски предков, которые ты видишь с детства в нише ларария, шум форума, флейты жреческих обрядов и гром триумфов. Наши души формирует величие Курии, гордость лиц, блеск имен и даже – колыханье тоги, торжественностью несравнимое с колебаньями одежды иноземцев. Однако задача человека – не только добросовестно внимать хору звуков жизни, но и в том, что-бы собственною волей придать им особый строй, подчинив единой цели, дабы в мире гармонично прозвучала твоя личная мелодия. Самое сильное войско потерпит неудачу, если непомерно широко растянет фронт, зато небольшой отряд, сплотившись острым клином, прорвет могучую фалангу. Так и человек достигнет высоты, когда сожмет свои способности в кулак и все достоинства направит в дело. Целеустремленности римлянам не занимать, каждый у нас стремится к славе и с малых лет растит в себе героя. Выбор у Отечества велик, но возглавить решающую кампанию войны может лишь один… Состязание на перспективность выиграл я. Этот приз, дающий сегодня честь, а назавтра требующий славы, и называется: проконсульство в Африке.

Теперь ты знаешь, какова цена выпавшего мне признания народа, указан и путь, к нему ведущий. Но все же, почему именно я? Еще восемь лет назад меня, тогда ничего особого не совершившего, народ облек полномочиями проконсула Испании, вверив мне, юноше, огромную провинцию и войско. А совсем недавно, добиваясь назначения в Африку, я оказался в том же положении просителя аванса, ибо сделанное мною к этому моменту, при всей своей значительности, не шло в сравнение с предстоящим предприятием, но государство поверило мне вновь. Почему?

Всякий раз люди видели во мне больше, чем я явил в делах. Что же открывал их взор, столь необычное в, казалось бы, обычном? А именно то, о чем я уже говорил: они заметили, что все мои качества и способности сориентированы в направлении на великую цель и выстроены по манипулам в полной боевой готовности, в войсках царит дисциплина, и единодушие придает им незыблемую монолитность. Да, я с момента первой встречи с пунийцами в лесных дебрях Косматой Галлии стал готовить себя к роли вождя. Я свысока смотрел на утехи, положенные природой и обществом моему возрасту, не позволяя преходящим удовольствиям расхищать мою жизнь, и копил силы как физические, так и духовные к решающей схватке с врагом и судьбою. Я дорожил даже гневом, захлестывавшим душу ядовитыми волнами ярости при виде преступлений африканцев, терзающих мою Родину, и, стиснув зубы, терпел в себе эту клокочущую огненную лаву, чтобы однажды выплеснуть ее всесокрушающим потоком на Карфаген и утопить в ней всяких Ганнибалов – авантюристов, смотрящих на беды человечества, как на забаву своему тщеславию. Каждое мгновение этих пятнадцати лет я заставил служить высокой цели и за столь длительное время аккумулировал в себе гигантскую энергию, способную раздавить не одного, а десять Ганнибалов. Но пока я все храню внутри души, ставшей подобием вулкана накануне изверженья, и внешне я спокоен, улыбаюсь и шучу, если очень надо, но в глубине раздаются тревожные толчки, из недр исходит грозный рокот. Вот по этим признакам народ и предсказал землетрясенье. Наши люди – мастера в малом узреть великое».

На некоторое время Сципион умолк, и в наступившей тишине слышались надрывные вопли ночной птицы.

«Итак, я достиг наивысшей концентрации сил в сравнении с остальными соотечественниками, – снова заговорил римлянин. – Но, думаешь, Масинисса, коварная судьба не пыталась соблазнить меня своими лакомствами? В умении заманить человека в ловушку она не уступает вам, нумидийцам. Были и в моей жизни сладко-кислые дни влюбленности и прочих томлений. Приведу тебе пример на злободневную тему. Когда мы овладели Новым Карфагеном, у вас, в Африке, его называют вторым или испанским Карфагеном, мои воины обнаружили среди пленных девицу необычайной красоты. Эта жемчужина, сверкавшая в серой толпе, была столь яркой, что солдаты не посмели к ней прикоснуться и, посчитав ее даром, которого достоин только полководец, ибо боги уж давненько не сходили на землю, привели ее ко мне.

Как тебе рассказать о ней? Наш язык предназначен для описанья обыденных вещей. Бессмысленно пытаться в словах запечатлеть ее портрет. Даже если бы удалось объяснить, каковы у нее губы, нос и глаза, это ничуть не приблизило бы нас к пониманью чуда красоты. Платон говорил… впрочем, ты, наверное, не читал Платона?»

«Я обязательно прочту», – решительно заявил Масинисса.

«Так вот, – продолжал Сципион, – Платон говорил, что у каждого рода предметов или явлений есть идея, представляющая собою их сущность в, так сказать, очищенном виде. Возможно, с таких позиций и объясняется феномен красоты, которая не определяется суммой составляющих ее частей и, мерцая изменчивыми бликами под покровом тайны, вечно ускользая от нас, значит всегда больше, чем мы способны уловить и осознать. Она сродни музыке, каковая также не исчерпывается набором звуков и несет в себе энергию закодированных магическими знаками переживаний и страстей, и, подобно мелодии, заповедными тропами, минуя редуты разума и воли, проникает в центр души, заставляя трепетать наши глубинные основы…

Когда я увидел ее лицо, мне показалось, будто я разом объемлю всю Вселенную, и в голове моей слепящим хороводом закружились звезды. Мир засверкал, заискрился в лучах ее глаз, и я поплыл в океане восторга, забыв, где я и кто я. Но тут во мне очнулся полководец и, стряхнув наваждение, назидательно сказал, что если я теперь проявлю слабость, присущую простым солдатам, то перестану быть для своих подчиненных императором Сципионом и превращусь в мальчишку, юнца, охочего до примитивных удовольствий наравне с сопливыми гастатами, а потому в решающий момент уже не смогу потребовать от войска воздержания и вообще – дисциплины. Через несколько мгновений я узнал от окружающих девушку соплеменников, что она просватана за сына одного из первых людей воинственного народа кельтиберов. И тогда во мне воспрял политик, который, брезгливо стряхнув с себя остатки похоти, встал рядом с полководцем и суровым тоном напомнил мне, что я нахожусь в чужой стране, совсем недавно поглотившей моего отца и дядьку с тысячами соотечественников, окруженный тремя вражескими войсками, и, что на меня сейчас оценивающе взирает вся Испания глазами своих представителей, собранных в Новый Карфаген пунийцами. Выслушав этих государственных мужей, я твердо посмотрел им в глаза, затем, оборотившись к публике, сладко улыбнулся, поперхнувшись горечью в душе, и во всеуслышанье под ликование толпы назначил день свадьбы моей красавицы с ее женихом».

«Неужели ты так и не овладел ею?! – воскликнул потрясенный нумидиец. – Ведь ты мог сделать это тайком, прикинувшись в темноте рядовым солдатом, а потом для соблюдения приличий демонстративно казнил бы кого-нибудь, давно тебе неугодного, за якобы совершенное им насилие».

«Масинисса, от тебя временами все еще несет дикарем, – поморщившись, сказал римлянин. – Ты забываешь не только то, что я – Сципион, но и о том, что ты – друг Сципиона. Однако я тебе отвечаю: ею я не овладел, честно вручив ее испанцу, зато я овладел собою. И поверь, это самая значительная из моих побед, благодаря которой стали возможны все последующие. Сказанное вполне объемлет мою мысль, но для убеждения кого-либо всегда требуется больше слов, чем представляется достаточным тебе самому, поскольку, так сказать, семя ложиться в неподготовленную почву. Потому я потружусь над всходами и орошу сухие конкретные фразы неспешным ручейком сравнений и примеров, отведенным от русла многоводной реки житейского опыта.

Действительно, как ты говоришь, Масинисса, иногда проступки удается скрывать от окружающих, правда, в нашем положении, когда мы находимся на вершине общественной пирамиды и обозреваемы множеством пристрастных глаз, такое может получаться лишь до поры, до времени, но главная опасность в том, что от самих себя мы их не скроем никогда. И, если уж повод к сегодняшнему разговору дала женщина, я спрошу тебя: видел ли ты особу упомянутого рода, только один раз предавшую мужа? Мудрено найти таковую: чаще встретишь настоящую жену или уж совсем развратную нечисть, ибо, однажды протоптав тропинку в человеческую душу, порок превращает ее в торную дорогу и из гостя становится хозяином, властелином, тираном. Малое зло неизбежно порождает большее, оно разрастается по закону лавины в любых своих проявлениях от гнойника до жажды наживы. Поддавшись стихии зла, человек уже не может повернуть обратно, так как враг в нем самом постоянно умножает силы, и тогда он растрачивает себя в неблагодарных страстях во вред себе и всем другим. Если бы я тогда в Испании впал в соблазн использовать огромную власть, данную мне государством, не для достойных дел, а для ловли красоток, то, располагая выбором из тысяч их, конечно, не ограничился бы одной, тем более, что различие между римским сенатором и дикаркой в воспитании и духовном содержании сделало бы нашу страсть однобокой, как бы хромой, и она, спотыкаясь в непосильном беге, скоро разбилась бы насмерть, оставив в память о себе трупный смрад разочарованья. Неудовлетворенность погнала бы меня за новой добычей. Недостающую глубину общения я невольно стремился бы восполнить широтою охвата, качество – количеством. Но каждое приключение в таких случаях лишь усугубляет досаду, и осадок подобных любовных утех становится все более зловонным. А поскольку на поприще разврата несподручно выступать в одиночку, то скоро вокруг меня сгруппировалась бы ватага кутил. Дружки же такого рода, как связка камней, тянут человека на дно. Вот и распылился бы я весь в гнусных оргиях, разбросав свои силы по бесчисленным ложам. Но духовный ущерб при этом даже превысил бы физический. Разочарование – яд для души, разрушительной способностью уступающий только оскорбленью. Вдобавок ко всему я стал бы презирать себя. И под гнетом адской смеси таких переживаний дряхлели бы мои чувства и воля, а фантазия, лишившись крыльев мечты, как червь, пресмыкалась бы по земле. На великие свершения у меня не осталось бы ни сил, ни эмоционального потенциала, ни морального права.

Обо всем этом думал я, глядя на резвящуюся красотку-иберийку во время празднеств, устроенных нами по поводу ее свадьбы. Признаюсь, что те дни были для меня подобны изнурительному переходу через пустыню, когда от жгучих песков жаром веет смерть, а в небесах сияет мираж оазиса. Однако я выдержал заданный маршрут, не поддавшись ни унынию перед удручающим бесплодием пустыни, ни сладостному обману видений, и в итоге с удивлением обнаружил, что, идя все время по равнине, я в конце концов поднялся на вершину. Вот каким образом совершаются восхождения. Да, Масинисса, так же, как мы укрепляем тело, не жалея пота, следует закалять и дух, не жалея слез. Слезы – это пот души.

Между прочим, судьба тоже оценила мою выдержку и вручила мне в качестве приза жену, равную мне по уму и достоинству, да еще и красавицу, в которой я обрел не только женщину, но и друга, тем самым удвоив собственные силы.

Вообще, этот эпизод в Испании поднял меня на новый уровень, я словно испил концентрата жизни и разом повзрослел на десять лет. С тех пор меня уже сложно заманить в сети кокетства и обманчивых женских прелестей. Потому-то и наша шустрая пунийка не смогла оказать на меня какого-либо влияния. Правда, этой коротконожке и прежде такое было б не под силу».

– Как, коротконожке! – горячо воскликнул нумидиец. И в следующий момент он зарычал зверем: – Так ты любовался ее прелестями! Ты… – через мгновение он уже сник и покорно опустил голову, лишь ноздри его рьяно раздувались, и казалось, будто шевелятся уши.

– Масинисса, – холодно сказал Сципион, – я как раз сейчас объяснял тебе, что пошлыми приманками меня не проймешь. А что касается качеств женской фигуры, то их легко оценить по характерным зонам. Достаточно мне было взглянуть на руки пленницы, чтобы узнать, каковы ее ноги, увидеть укороченные кисти и утолщенные запястья, чтобы представить куцые бедра-крепыши и неуклюже сбитые голени. При хороших руках еще могут быть плохие ноги, но наоборот – никогда.

– А я столько восторгался ею и ничего такого не замечал, – сокрушенно промолвил Масинисса, – и лишь теперь до меня дошло, что так и есть, как ты сказал.

– Ты был ослеплен страстью, Масинисса, – мягко пояснил Публий и, помолчав, добавил: – Она ведь еще и толстушка, если не сейчас, то будет таковой лет через пять. Так что ее тело столь же предательски лживо, как и душа… Видел бы ты, Масинисса, стройных гордых италиек, тогда бы у тебя раскрылись глаза на красоту. Впрочем, это я заметил мимоходом. Не о том сегодня речь. Пусть бы пунийка даже действительно была хороша, все равно не стоило из-за нее лишаться разума. Ты Масинисса, царь, точнее сказать, завтра станешь царем, если я объявлю об этом в лагере. Но лишь тогда ты сможешь царствовать над людьми, когда научишься властвовать над собою, когда все помыслы твои и силы души устремятся к единой цели и не будут походить на разноплеменный, разноязыкий сброд, бестолково шарахающийся из стороны в сторону. Недавно, Масинисса, ты лишился трона, но сохранил самого себя, и царство вернулось к тебе, еще и удвоившись при этом, но, если ты потеряешь себя, никакое царство уже не поможет… Пример тебе – несчастный Сифакс.

Сципион умолк, но Масинисса продолжал прислушиваться даже к тишине, словно ловил из воздуха флюиды растворившихся там мыслей проконсула. Между тем настало утро. В шатре по-прежнему было темно, как ночью, но невидимый глазу рассвет угадывался тайным чувством, и Масиниссе чудилось, будто солнце восходит в его груди, озаряя душу ярким сиянием, проникающим в самые укромные ее уголки, где прежде гнездилась тьма, ужасающая порою самого нумидийца.

Так они сидели довольно долго. Потом Сципион проводил Масиниссу до порога. Лишь только дневной свет пасмурного утра пал на лицо африканца, с него вдруг исчезло выражение тихого просветленного спокойствия, и оно омрачилось заботой. Публий заметил это, потому, едва нумидиец ушел в свою палатку, подозвал начальника караула, приставленного к Софонисбе, и велел ему удвоить бдительность, но, запрещая кого-либо допускать к пленнице, он позволил сделать исключение для Масиниссы, если тот уж очень будет настаивать на визите.

Через некоторое время Масинисса, сизый от переживаний, действительно подступил к деревянному домику, в последние дни переоборудованному в тюрьму, где с возможной для лагерных условий роскошью содержалась карфагенянка, и повел бурный диалог с центурионом. Африканец то просил, то требовал, то умолял. Он обещал стражнику полцарства, пост сатрапа или же кинжал в спину, бряцал перед ним золотом, либо показывал смертоносное лезвие, клялся возвеличить его и тут же грозился уничтожить. Выдержав достойную паузу, охранник, словно бы уступая порыву великодушия, открыл дверь, предварительно отобрав у нумидийца пресловутый кинжал. Но, послушно выполняя секретный приказ, он все же неодобрительно качал головою, дивясь упорству своего полководца, заботливо обхаживающего обладателя столь дикого нрава.

Масинисса, ворвавшись в помещение, освещенное через узкое окошко у потолка и двумя подвесными светильниками, замер, жадно всматриваясь в сидящую на пурпурных пунийских подушках Софонисбу. Карфагенянка, видя, что нумидиец явился к ней с позволения римлян, лишь слегка приподняла голову и встретила его надменным скептическим взглядом, не ожидая от такого посещения ничего хорошего. Масинисса полагал, что Софонисба бросится ему в ноги и будет умолять его о защите, этого он сильнее всего желал, но более чего-либо другого опасался. Но, натолкнувшись на независимость и спокойствие этой женщины, взирающей в преисполненное бедами будущее, как философ, готовый уверенно ступить из тлена Земли в вечность Космоса, он опешил, забыл свои намерения и, растеряв собственное, начал наполняться чужим, в который раз поддаваясь чарам карфагенянки, чья красота, облачившись в величавый наряд гордости, засверкала перед ним новыми гранями. В его груди мгновенно вспыхнула страсть, едва притушенная стараниями римлян, и сразу преобразила весь облик, придав ему зловещую устремленность. Две рабыни, прислуживающие здесь Софонисбе, испуганно забились в угол. Но Масинисса их не заметил, он видел лишь одну женщину и, все презрев, жаждал броситься на нее с яростью голодного зверя. Однако она упредила его, холодно сказав:

– Я вижу, раб Сципиона вымолил у хозяина позволение обесчестить беспомощную пленницу, прежде чем распять ее на кресте. И мудрый сладколикий повелитель великодушно позволил рабу, своей верной собаке, надругаться над беззащитной женщиной… Так?

Масинисса отчаянно вздрогнул, уязвленный сарказмом, словно пронзенный стрелой, и молчал от избытка страстей.

– Ну что же, – растягивая слова, будто поворачивая кинжал в ране, продолжала Софонисба, – я не буду препятствовать римлянам запятнать себя очередной гнусностью… Дерзай, если ты только на это и способен…

С уничтожающей презрительной улыбкой она небрежно подняла тунику и чуть напряглась, чтобы тело заиграло переливами мышц. Масинисса, борясь с вожделением, пытался удержать взор на уровне глаз красавицы, но тот все же сполз вниз: гордость проиграла похоти.

Софонисба ядовито усмехнулась.

– Ну что, раб, ты и предо мною склонился? – промолвила она густым чувственным голосом.

Последней фразы Масинисса не услышал. «А ведь ноги у нее действительно нехороши!» – сверкнула в нем мысль в тот момент, когда он уже готов был упасть, сраженный женщиной. Его замешательство длилось лишь мгновение, но этого хватило, чтобы он пришел в себя и твердо поднял голову. Масинисса окинул Софонисбу новым взглядом: она опять представлялась ему безукоризненно прекрасной, но уже была далека от него. Он смотрел на нее сквозь прозрачную, но прочную преграду, пропускающую свет, но не чувства.

Карфагенянка сразу уловила изменение в его настроении, хотя и не поняла причины этого, и кошачьим движеньем набросила на себя ткань, словно воин, перезаряжающий пращу, давшую осечку.

– Неужели ты могла бы отдаться мне теперь, когда уже для всех открылась ложь нашей свадьбы? – спросил он, переходя в контрнаступление, однако голос его еще дрожал от пережитого волнения.

– Тебе, верно, что-то померещилось, – насмешливо промолвила она. – Наоборот, я нашла единственный способ пробудить в дикаре остатки человеческого достоинства и тем самым отвратить опасность. В итоге, поранив свою стыдливость, я все же избегла позора.

– Гм, – неестественно хмыкнул Масинисса, стараясь подражать манере Софонисбы, – такое объяснение похоже на правду: ведь ты всегда говоришь противоположное тому, что замышляешь, и тебе можно верить лишь тогда, когда ты уличаешь себя во лжи.

– Что я слышу! – воскликнула Софонисба, красиво округляя глаза. – Уж не Сципион ли предо мною в маске незадачливого варвара? Или раб научился слишком ловко подражать господину? Впрочем, не стоит удивляться, ведь и собака перенимает нрав хозяина; чем же нумидиец хуже?

При этом карфагенянка села несколько повыше и распрямилась, словно спустила тетиву, выстрелив в противника. Ее будто воспрявшая с изменением позы красота явилась острой приправой к произнесенным словам. Однако Масинисса, увлеченный дуэлью характеров, уже меньше реагировал на третьего участника разговора – женское тело.

– Ты ошиблась. Кстати, поправь тунику на груди, – уверенно парировал он удар соперницы. – Так вот, ты ошиблась, пунийка. Ты видишь не римлянина, а нумидийца, снабженного римским оружием. Прежде я был лишь хитер, но мои друзья пробудили во мне разум. Хитрец может пострадать от другого хитреца, как я от тебя в Цирте, тогда как разум стоит над хитростью и смеется над ее ужимками!

– Браво, африканец, разукрашенный италийскими побрякушками! Когда враги потащат меня по камням римской мостовой за колесницей Сципиона, ты, видно, будешь произносить хвалебную речь их толпе по всем правилам риторики! Уж лучше бы ко мне теперь пришел настоящий римлянин, ведь оригинал всегда лучше подделки. Пусть бы лучше Сципион или этот их… Гай Лелий издевался бы над несчастной женщиной, смакуя предсмертные конвульсии жертвы, чем тот, кого я считала другом!