Текст книги "Сципион. Социально-исторический роман. Том 1"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 51 (всего у книги 63 страниц)

Со следующего дня Масиниссе уже некогда было думать о непризнанной жене, столь многих трудов требовало наведение порядка в захваченной стране. Дело со свадьбой замяли, представив в народе брачные торжества как празднество по случаю победы, а Софонисбу содержали во дворце под охраной римлян в своеобразном почетном плену. Утвердив свою власть в столице, Лелий и Масинисса отправились в западную Нумидию – исконные земли Сифакса. Завоевание проходило под лозунгом воссоединения двух родственных нумидийских народов в единое независимое государство при бескорыстной помощи друзей из-за моря. Усердием самых голосистых и продажных африканцев такой взгляд широко распространился в массах и на первых порах, пока римляне не утвердились силой, принес им успех. Правда, Лелия смущал термин «независимое государство». Он говорил, будто это нечто вроде простонародного словосочетания «масло масленое», но Масинисса утверждал, что для непросвещенных нумидийцев такой идеологический уродец вполне приемлем. Для поддержания независимости Масиниссы в стране Сифакса пришлось оставить здесь значительную часть опытных преданных воинов, а вместо них наспех навербовать новобранцев. Более-менее благополучно устроив дела в Нумидии, Гай Лелий и Масинисса с пленными и длинным обозом, нагруженным добычей, тронулись в путь, держа курс на лагерь Сципиона.

Сифакс, и впрямь будто сгорбившийся, по настоянию Масиниссы шел пешком, жалобно звякая цепями, в гуще бывших придворных, ныне понурых, как и их господин. Только теперь он получил возможность по достоинству оценить необъятные просторы своей страны. Временами, когда царственные ноги слишком явно проигрывали состязание шагающим механизмам никогда не устающих солдат, его взваливали на телегу, и царское тело тряслось на ухабах рядом с мешками зерна. Иногда поодаль мелькал на красавце-коне Масинисса, и глаза его светились сладостным томлением при виде мучений поверженного соперника в войне, политике и любви.

Софонисбе был оказан больший почет. Ее везли в мягкой крытой карете. Но она чувствовала себя не лучше Сифакса. Крепкая воля не позволяла ей смириться с судьбою, силы бурлили в ней и, не находя доступа к деятельности, терзали душу. Она выглядывала в окошко и с ненавистью смотрела на окружающих карету римлян. Колонна, насколько хватало глаз, уходила вперед и назад. Вражеские ряды казались бесконечными. Если бы ее душа вдруг материализовалась, и отдельные частички обратились в воинов, то против римлян восстало бы великое войско. Но ее уделом оставались лишь мечты. Карфагенянка закрывала глаза и воображала лютую битву. Там, впереди, она только что видела грациозно покачивающуюся на коне фигуру римского военачальника, и теперь ей представлялось, как тот размашисто падает, пронзенный ее кинжалом. Губы красавицы трогала счастливая улыбка, ресницы вожделенно вздрагивали. Ей грезилось, словно она, облаченная в роскошные серебряные доспехи, блистая неотразимой красотой, подходит к распростертому на земле трупу Гая Лелия и торжествующе склоняется над ним, занося меч, чтобы отрубить на сувенир прекрасную голову, но вдруг… впивается в его холодеющие губы умопомрачительным поцелуем, какового никогда не знали ее мужья, затем лобзает глаза… В этот момент она может себе позволить такое, ибо римлянин мертв, тогда как живой он для нее только враг.

Хлесткий звук латинской речи возвращал ее к действительности. Софонисба злобно отстранялась от окна, но в следующий момент опять приподнимала штору и мучила свой взор созерцанием ненавистных толп. Взгляд, скользя по кожаным шлемам всадников, вновь и вновь устремлялся туда, где среди невзрачных трибунов выделялся особой статью Гай Лелий. Этот римлянин за всю дорогу даже ни разу не обернулся в сторону пленницы. Невольно любуясь притягательным для женщины зрелищем, карфагенянка начинала строить планы покушения на вражеского легата. Опять ей виделось его мертвое тело, подвластное ее противоречивым страстям, и больная фантазия заново пускала мысли проторенным путем.

Изнывая в своем бессилии от безысходности чувств, она искала взглядом хоть сколько-нибудь родственную душу, но вокруг были только италийцы, даже Масинисса ни разу не появился в пределах видимости из кареты. Впрочем, наряду с досадой, этот факт вызывал в ней и приятный зуд злорадства, поскольку означал, что римляне не доверяют нумидийцу, отравленному ее красотой.

Расчет Софонисбы на Масиниссу не оправдался. Склонив нового царя к поспешной свадьбе, она надеялась отвратить его от союза с иноземцами, или, по крайней мере, сохранить для себя сильную позицию на будущее. Но римляне так круто взяли нумидийца в оборот, что тот не успевал и подумать об измене, а, отказавшись признать в ней жену Масиниссы, они лишили ее не только возможности в дальнейшем влиять на ход войны, но и в перспективе – жизни, так как она не мыслила своего существования в плену у врага.

7

Сципион, узнав о возвращении легатов, поспешил в базовый лагерь под Утикой. Гай Лелий заранее письмом оповестил его о драме, разыгравшейся в Цирте. Публий был встревожен и сочинял различные варианты действий на случай измены Масиниссы. Как о крайней мере он даже подумывал о реанимации политической фигуры Сифакса. Однако от подобного переворота веяло таким цинизмом, что, поколебавшись, Публий отбросил эту мысль.

Встретившись с Масиниссой лицом к лицу, Сципион понял, что тот не совсем безнадежен, а потому решил всеми силами бороться за своего испытанного союзника. Но пока проконсул только воздал ему в равной степени с Лелием хвалу по поводу удачного похода и ничем не выказал озабоченности, желая получше присмотреться к нему, прежде чем предпринимать что-либо радикальное.

Несчастный Сифакс издали наблюдал, с какой радостью Сципион приветствует Масиниссу, и горестно думал об упущенной им возможности быть на месте соперника. Но когда его подвели к полководцу, и он увидел располагающее лицо Публия, все поражения, Софонисбы и Газдрубалы показались дурным сном. Нумидиец подался вперед и сделал попытку широкого жеста, забыв, что руки скованы цепями. Проконсул обернулся к пленному и нахмурился. Сифакс замер, замороженный произошедшей с римлянином метаморфозой. Он не хотел понимать, что их неодолимой преградой разделила война, и жадно искал в его глазах блестки былой симпатии.

– Ну что, Сифакс, не так мы представляли нашу встречу, когда расставались в твоем порту? – выдержав тягостную для африканца паузу, обратился к пленному Сципион.

– Я оказался слаб… – тяжело, с одышкой заговорил царь, – подлые карфагеняне оплели меня сетью интриг, и я поддался чувствам, в то время, когда надо было руководствоваться рассудком и твоими советами… Меня окружали только враги и льстецы, никто не помог мне узреть правду. Притворные ласки злой фурии ослепили мой ум, и я, послушный дьявольской воле, ступил со своих высот прямо в пропасть. Все эти годы я падал, сам не видя этого, и вот… оказался на дне… Но поверь мне, ясноглазый Корнелий, ныне я не тот, что прежде. Беды не прошли для меня бесследно, я узнал нутро человеческой души, и если смогу пережить такое прозренье, то в будущем наверняка смогу отличить фальшивый камень от алмаза. Я заслужил кару, но я уже наказан. Я раскаялся, Корнелий. Поверь, на меня теперь можно положиться. Я доставил тебе много неприятностей, но все позади, и если ты доверишься мне, я заново заслужу твое уваженье и прощение богов…

– Сочти, сколько раз ты сказал «я», но не единожды не произнес «мы», – холодно заметил Сципион. – А ведь ты – царь, в твоих руках сплелись узлом нити, исходящие от десятков тысяч нумидийцев. Государственный муж несет на себе груз интересов сограждан, и если он, натерев вдруг мозоль, сядет передохнуть, рухнут тысячи судеб. Даже крестьянин, забудь он, «поддавшись чувствам», засеять свой надел, погубит голодом семью. Так что же сказать о царе, потерявшем разум от «ласк злой фурии»? Твое раскаянье, Сифакс, вернет жизнь ста тысячам нумидийцев, которых ты угробил в безумной войне с тем, кто согласно договору и желанью богов был определен тебе в союзники? Твое прозренье возвратит мне год, потерянный на бесплодную возню? Сейчас, благодаря хитрости Газдрубала и твоему безволию, война с Карфагеном только начинается, тогда как она уже должна была бы заканчиваться. Ты виновник и прошлого, и будущего кровопролитий.

– Я всего лишь человек… – пролепетал Сифакс, раздавленный страшным смыслом услышанного.

– Когда человек вступает в общественные связи, он уже представляет собою социальную силу и за свои поступки несет ответственность не перед той или иной личностью, а перед обществом, которому нанес ущерб. А то ведь один тщеславный наглец, возомнив себя Александром, возжелал непомерной славы, сто тысяч других поддались корысти, жажде необычного или иным человеческим слабостям, а в результате свирепые полчища вторглись в мою страну и стали уничтожать все живое. Так, может быть, ты думаешь, народ римский восстал на эту войну, чтобы образумить Ганнибала и принудить его попросить прощения?

Сифакс униженно поник на виду у всего войска и готов был рухнуть на землю. Сципион пожалел его и повел в свой шатер. Там он остался с ним наедине, не считая переводчика Сильвана. Пауза позволила нумидийцу прийти в себя, и теперь, глядя на совсем близко сидящего Публия, он снова забыл, что перед ним проконсул Римской республики, которому поручено жестокое дело – вести войну со смертельным врагом Отечества. Сифакс видел перед собою обаятельного молодого человека, знающего массу интересных вещей, умеющего вести застольную беседу и очаровывать умы.

– Корнелий, много ужасного произошло со дня нашего расставания, но… ведь мы были друзьями… – с чувством, проникновенно заговорил нумидиец, – ты утверждал, что, раз кого-то назвав другом, уже не изменяешь своего мнения…

– Да, по отношению к свободным людям, – жестко сказал Публий, – а ты стал рабом карфагенянки. Раб не может быть другом Сципиона.

Сифакс вдруг ожесточился, воспоминания придали ему силы.

– Ты находился в моей власти, – с неожиданным гонором произнес он, – так же, как я теперь – в твоей. Я мог бы казнить тебя тогда.

– Если бы мог, то казнил бы, – с некоторым презрением перебил его Сципион, – но ты этого не сделал, потому что я не позволил. И как бы ни сложилась та встреча, верх в любом случае остался бы за мною. Но важно другое; я был у тебя, следуя собственной воле, и по твоему приглашению, ты же попал сюда насильно, как предатель, я пришел к тебе как друг, а ты ко мне – как враг. Но при всем том, я, может быть, и попытался бы помочь тебе, снизойдя к твоим слабостям, но ты – военная добыча римского народа, трофей каждого моего солдата. Ты не только мой пленник, а принадлежишь всем. Отпустив тебя, я прощу одного виновного и обделю тридцать тысяч правых, украв у них часть славы. Я многократно предостерегал тебя. Ошибку можно было бы исправить еще совсем недавно, но тот день минул. Существует страшное слово: «поздно». К настоящему моменту твоя вина разрослась за пределы моей власти, и теперь я уже не лишу свое войско возможности показать тебя Риму в триумфальном шествии.

– Как! Ты поведешь меня, царя, связанным за твоей колесницей на глазах у толпы людей, выставишь на позор пред низкой чернью?

– Пред гражданами Рима – твоими победителями.

– Непостижимо! Невозможно!

– Ты отказался приехать в Рим другом, так увидишь его врагом.

– Позволь мне умереть! О, как я в тебе ошибался…

– А много ли ты думал обо мне и наших старых отношениях, когда вел на меня пятьдесят или шестьдесят тысяч солдат, когда на пятидесяти тысячах копий нес мне смерть?

– Теперь я еще сильнее сожалею о гибели моих воинов, будь они живы, как бы я бился с тобой… Но ты победил нас коварством.

– Я слышу упрек в коварстве от предателя? Я не принял открытого боя, потому что побрезговал, для меня было бы бесчестием сражаться с тобою.

Сифакс снова сник, столь же внезапно, как и взорвался. Но, помолчав некоторое время, он надрывно воскликнул:

– Ах, Корнелий, солги раз в жизни, скажи, будто прощаешь меня и берешь к себе в советники, а черной ночью пошли в мою палатку убийц: пусть зарежут меня во сне. Тогда я умру без презренья к себе и с верой в людей. Я век буду счастлив в далекой стране предков!

– В детстве у меня был котенок с необычайно слабым голоском. Он мог умилить и разжалобить, кого угодно. Но ты, Сифакс – мужчина и должен вызывать не жалость, а уваженье.

– Как мне заслужить твое уважение, Корнелий! – отчаянно крикнул африканец.

– Так же, как и уважение всех других людей, в том числе, свое собственное: с достоинством прими должное, до последнего мгновенья, не сгибаясь, смотри в глаза судьбе.

– Но невозможно терпеть существованье без надежды!

– Ну что же, надейся на карфагенян, ибо ты сделал свой выбор. В африканской войне начинается самое интересное, и если злой волей богов Ганнибал вдруг победит меня, возможно, тебя освободят, коли Пуниец соизволит вспомнить о бесполезном союзнике. А то еще и твою «фурию» отнимут у Масиниссы и вернут тебе. Ведь ты ревнуешь ее?

– Не напоминай об этой змее, с коварным умыслом вползшей на мое ложе! На краю могилы у меня есть только одна отрада: сознание, что пунийская чума поразила ненавистного Масиниссу. И по-доброму предупреждаю тебя, Корнелий, не доверяй своему варвару, теперь он человек конченный! Уж я-то знаю… Не говори мне также и о карфагенянах: я сыт этими газдрубалами по горло. Ты – единственный, кто еще может возвратить меня к жизни.

– Увы, Сифакс, – тяжело сказал Сципион, вставая с кресла, – я не способен воскресить самоубийцу.

По знаку проконсула, вошли ликторы и под руки вывели обессилевшего царя. Публий вяло вытянулся на ложе и некоторое время пребывал в неподвижности. После общения с Сифаксом он чувствовал себя так, словно сам побывал в плену. Его взгляд бесцельно блуждал по своду шатра. Впервые окружающая обстановка казалась ему чуждой и зловещей. Сейчас он не узнавал себя и тяжело переживал разрыв между умом и душой. Но, как и прежде, победила воля. Сципион встал и повелел привести к нему карфагенянку. Пример Сифакса подхлестывал его спешить на выручку Масиниссе. Нельзя было терять ни часа.

Сегодня Софонисба приняла образ оскорбленной добродетели. Собираясь говорить с ней по-гречески, Публий отослал переводчика и остался с пленницей наедине. Воспользовавшись этим, она начала испуганно озираться по углам, делая вид, будто опасается насилия, намереваясь такой демонстрацией возбудить в римлянине соответствующие желания. С трогательной робостью сев затем на указанное ей кресло, женщина принялась тщательно кутаться в прозрачное тряпье, безуспешно пряча запретные постороннему взору прелести, и тем самым акцентировала на них внимание.

Как мужчина Сципион произвел на Софонисбу гораздо меньшее впечатление, чем Гай Лелий, но она решила соблазнить его, чтобы заколоть грозного вражеского военачальника в своих объятиях. Причем, будучи горда задуманным гражданским подвигом, карфагенянка не могла отделаться от второстепенной и даже вовсе бредовой мысли, основанной на незнании республиканских законов: ей думалось, что со смертью Сципиона управление войском автоматически перейдет к Лелию. Предвкушение своей услуги холодному красавцу, совершенно бесполезной лично для нее, все же щекотало ей какой-то нерв, вызывая сладостное томление.

Публий внимательно изучал пленницу и, увлекшись, забыл усталость. Бесспорно, она была красива, но совсем иной красотой в сравнении с Виолой или Эмилией. Правильные черты будто мраморного лица, гармонично группирующиеся вокруг прямого носа, производили бы впечатление чего-то греческого, до приторности классического, если бы не волевая линия рта и энергичные глаза, придающие всему облику особый колорит. Это лицо было бы еще прелестнее при несколько большей продолговатости, тогда не появлялось бы ощущение некоторой тяжеловесности его нижней части, возникающее теперь, несмотря на аккуратный, вполне женственный подбородок. Однако, при всей изысканной строгости линий, составляющих такой тип красоты, в их узоре угадывалась пока еще скрытая рыхлость, грозящая в будущем обернуться отвратительной одутловатостью. Невысокая фигура карфагенянки на первый взгляд казалась весьма ладно скроенной, но, как и лицо, а пожалуй, и в большей степени, таила в себе «подводные камни», подстерегающие мужской вкус под волнами хитона. Густые одежды не помешали Публию заметить, что ноги этой самоуверенной красавицы немного короче, чем требует эстетическое чувство, и сделанное наблюдение сразу позволило ему смотреть на нее спокойнее. Мельком он подумал о том, как подобный недостаток, лишающий женщину ореола небесного совершенства идеала и в прямом, и переносном смысле приближающий ее к земле, в глазах влюбленных варваров может придавать ей дразнящую похотливость. Проследовав сверху вниз, его взгляд снова поднялся и остановился на уровне глаз пленницы.

Все разведывательные маневры и предварительные оценки сил друг друга обеими сторонами были сделаны в считанные мгновения. Промедление не превысило традиционной паузы, предшествующей общению незнакомых людей.

Публий заранее заготовил для гостьи весьма лестную фразу, однако теперь, при виде типично женского кривлянья, она показалась ему неуместной, но, поразмыслив, он все же произнес задуманные слова, правда, уже с иронией.

– Вот она, доблесть Карфагена, – достаточно приветливо, но не без язвительности сказал Публий.

Софонисба молчала, пристально вглядываясь в своего противника.

– Видимо, в Карфагене совсем перевелись мужчины, если воевать против нас посылают женщин, – спокойно продолжал Сципион, одновременно отражая взглядом стрелы, летящие из ее глаз. – Недаром ваша богиня любви скачет на коне и потрясает луком.

– Не понимаю, что имеет в виду римлянин, – заговорила Софонисба, враждебными интонациями усугубляя низкое звучанье голоса, – я ни с кем не воевала. Я безоружна и всегда была таковой. Можешь сам обыскать меня и убедиться в этом… А вот зато вы, римляне, стали нападать на женщин, наверное, страшась встречаться с мужчинами.

– Ну, во-первых, я тоже теперь уже не размахиваю мечом или копьем, но именно сейчас, когда моим оружием стали ум и воля, сражаюсь в полную силу. Так что, боевые средства весьма разнообразны, и если я, следуя твоему смелому вызову, примусь тебя обшаривать, то, несомненно, найду инструмент войны, о который поранился Сифакс. А по поводу ваших мужчин замечу, что уж слишком они быстроноги. С ними в самом деле нелегко повстречаться лицом к лицу. Ведь твой родитель, например, каждое сражение заканчивает галопом. Ну да это мелочь, все равно попадется.

– Перейдем к существенному, – сказал он суровым тоном. – Ты, карфагенянка, украла у меня друга и беспощадно бросила его в гибельное дело. Ты похитила у нас сто тысяч воинов и в три приема погубила их в жестокой бойне. Сифакс, согласно логике войны и политическому разуменью, стал нашим сторонником, но тут в строгую причинно-следственную цепь событий встряло иррациональное звено в образе низменных женских чар и, как камень Ясона, разбило единство, смешало ряды. Люди обезумели, друг обратился против друга, союзник восстал на союзника. И кошмар не прекратился до тех пор, пока не рассыпалось прахом могучее царство, на пепелище которого осталась в целости лишь ты одна, уже готовая к новым гнусностям.

– Я любила Сифакса, – с чувством превосходства обладателя особой тайны произнесла Софонисба, – и я, счастливая женской долей, вышла замуж, не думая о войне, не подозревая о существовании римлян и каких-то там сципионов. Причем врага Отечества я не смогла бы полюбить, я не полюбила бы твоего друга, надменный римлянин, значит, Сифакс никогда не был таковым. Вот тебе мой ответ. Он, конечно же, не убедителен для холодного северянина из далекой Италии. Вы – несчастные люди, ибо не знаете любви. Как охотничьи псы, разъяренные непрестанной травлей, вы забыли о жизни в погоне за славой, весь мир стал вам полем боя. Предупреждаю тебя, Сципион, в своей неуемной жажде завоеваний, вы захлебнетесь войной! И мне жаль тебя, ведь ты же человек. Взгляни на меня, – она встала и непринужденным движением приняла позу, при которой ткань выразительно облекла фигуру, словно в вожделении прильнув к женскому телу, – неужели тобой сейчас могут владеть мысли о политике или какие-то расчеты! Ты обкрадываешь себя, упускаешь плоть жизни и скучно гложешь сухие кости. И, стараясь обмануть самого себя, называешь женские чары низменными. А ведь ты, Сципион, нерядовой мужчина и в любви мог бы достичь не меньших высот, чем в войне. Мне допустимо говорить тебе такое, невзирая на женскую стыдливость, ибо я карфагенянка и жена прекрасного Сифакса, между нами ничего не может быть, нас разделяет пропасть, а потому я смотрю на тебя со стороны.

Во время этого экспрессивного монолога ее глаза и колыханье стана, вопреки словам, призывали Публия рискнуть перепрыгнуть через пресловутую пропасть и оправдать выдаваемые ему авансы. Однако он не пошевелился и лишь холодно поинтересовался, знает ли она, почему ее чары были названы низменными. Софонисба ничего не ответила, но испуганно подалась назад, будто спохватившись, что в порыве увлеченья наговорила лишнего. После выразительной паузы Сципион продолжил свою мысль:

– Те чувства, которым ты звучно пела гимн, самой же тобою опошлены, низведены до уровня платежного средства. Твоими ласками Карфаген расчелся за предательство. Их низменность в неискренности.

– Я любила Сифакса, – с достоинством, основанном на сознании неуязвимости избранной позиции, повторила Софонисба.

– А как же в таком случае понимать свадьбу с Масиниссой? – сделал резкий выпад Публий.

Лицо женщины изобразило стыд и негодование.

– Этот мерзкий дикарь овладел мною силой, – потупившись, промолвила она.

– Ах, вот как? А зачем ты строила глазки моему легату? Софонисба вздрогнула, взгляд сверкнул молнией, но в следующий миг глаза вновь подернулись туманной поволокой, скрывающей переживания души.

– Я ничего не строила, – сказала она, будто обиженно, – а всего лишь старалась выразить вполне естественную благодарность. Ведь это он спас меня от твоего грубого варвара, а то уж я намеревалась наложить на себя руки…

– Стоп, достаточно, – изменившимся голосом прервал ее Сципион, – я узнал то, что хотел. Я увидел боевые приемы твоего ума и тела, и теперь мне ясно, как лечить Масиниссу.

Софонисба встрепенулась. Мгновением назад она бравировала находчивостью, с которой отвечала римлянину, но теперь поняла, что выдала себя, открыв врагу свои способности и выказав изворотливость. Так же, как ранее Лелий проник в ее сердце, так и Сципион теперь пробрался к ней в мозг.

Карфагенянка дернулась, порываясь удушить врага, но силы оставили ее, и она беспомощно упала в кресло. Сломленная поражениями, следующими одно за другим, Софонисба отчаялась перевернуть мир, и в охватившей ее слабости впервые почувствовала себя женщиной.

Публий хотел подать ей воды, но, взглянув на нее, подумал, что это слишком пресная жидкость для такой сильной натуры, и велел слугам принести сицилийского вина, которое привез с собою из провинции, так как пунийцы, обладая прекрасными виноградниками, делали плохое вино. Он сам поднес ей кубок, однако она опрокинула его на землю и слабым голосом промолвила:

– Я Сафанбаал, женщина Карт-Хадашта. Я ненавижу тебя и никогда ничего не приму из твоих рук.

Ее напоили рабы. А Публий, сделав паузу, чтобы карфагенянка смогла прийти в себя, сказал:

– Ты восхитительна, когда не уродуешь себя котурнами и лживыми масками. В ближайшее время тебе предстоит пережить немало тягостного, но потом, после триумфа, я добьюсь для тебя в виде исключения, как для женщины, сохранения жизни и, более того, – свободы. Я устрою твое положение. Конечно, ты не сможешь стать женою гражданина, но я выдам тебя за какого-нибудь знатного грека.

Она пожала плечами и скривила презрительную гримасу.

– Как знаешь, – ответил на этот жест Сципион, – по крайней мере, предлагаемое мной воздаяние за доблесть куда пристойнее, чем то, которое нашел у вас Атилий Регул, зверски замученный за самоотверженную верность слову.

– Когда я пойму, что не смогу более вредить вам, я убью себя, но не порадую римскую толпу своим униженьем, – негромко, но твердо сказала Софонисба, – и будь у меня десять жизней, я все бы их истребила одну за другой, если бы это помогло разрушить твои замыслы, я убивала бы себя по любому поводу: чтобы расстроить тебе триумф, испортить аппетит, нарушить сон или хотя бы забрызгать кровью твою тогу.

– Ну что же! – потеряв терпение, возвысил голос Сципион. – Стоит сожалеть о расточительстве богов, позволяющих бесследно исчезнуть женщине столь выдающихся качеств, но в Италии под кинжалами свирепых африканцев погибли тысячи женщин, из которых сотни матрон были выше тебя во всех отношениях! На фоне их смертей твоя – ничтожна!

Проконсул вызвал ликторов и приказал увести пленную. Но она повелительным жестом остановила их и гневно крикнула Сципиону:

– Ты, римлянин, гордишься победой и собою! Ты думаешь, что красив и благороден! Но знай: Сифакс красивее тебя и возвышенней душою, ибо не подчиняет чувства расчету, он живет, а ты лишь чертишь схему! Ведь ты даже меня перехитрил, это чудовищно. Представляю, как холодна и страшна твоя жизнь! Сейчас, узнав тебя, я действительно полюбила Сифакса!

– Чисто женская месть! – воскликнул Сципион. – Женщины могут всецело отдаваться эмоциям, но, конечно, не такие, как ты, однако это недопустимо государственному человеку. Там, где чувства губят тысячи людей, куда достойнее расчет!

Софонисба потеряла контроль над собою и, сопротивляясь ликторам, нервно выкрикивала откровенные оскорбления Сципиону.

Публий задрожал от ярости, но вдруг улыбнулся, подошел к разгневанной, как торговка, карфагенянке и, галантно взяв ее под руку, аккуратно вывел из палатки. Она онемела от неожиданности, а он, воспользовавшись этим, передал ее ликторам.

На востоке, за черневшей вдали громадой Карфагена, уже посветлело небо. Публий сладостно вдохнул свежий воздух и сделал шаг к порогу шатра. Тут к нему подошел брат Луций.

– Ого! Ты провел с пунийской гетерой целую ночь! – насмешливо восхитился он. – Смотри, а то дьявол Масинисса зарежет тебя. Стоит ли эта красотка такого риска: ведь ты навлек на себя ревность сразу двух царей!

– Ох, Луций, мне не до шуток. А ты с какой стати поднялся в такую рань? Или ты еще не ложился?

– Не то чтобы не ложился… – усмехнулся молодой человек, – но… Дальнейшего Публий уже не слышал, он спал на ходу. Однако Луций пошел за ним в палатку и не успокоился до тех пор, пока не сообщил о своих похождениях все, что было, и все, чего не было.