Текст книги "Сципион. Социально-исторический роман. Том 1"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 60 (всего у книги 63 страниц)

Лелий и Масинисса, будто бы увлекшись преследованием бегущего врага, на полном ходу гнали пунийцев к ближайшим холмам. Наверное, непросто им было демонстрировать такую беззаботность, уводя с места боя главную силу собственного войска. Однако они неколебимо верили в своего полководца и потому старательно исполняли его приказ, смысл которого никак не мог быть им понятен. Легковооруженные обеих армий, понеся тяжелый урон как от неприятельских снарядов, так и от слонов, сквозь промежутки строя отступали в тыл своих войск, освобождая поле боя, орошенное первой кровью, тяжелой пехоте.

Конница уже скрылась за горной грядой спирали, замыкающей равнину, а Ганнибал все медлил, с одной стороны, будучи разочарованным уж слишком неудачными действиями слонов, почти не потревоживших основного строя легионов, а с другой – опасаясь возвращения Лелия и Масиниссы. Сципион дал гастатам сигнал к атаке. Одновременно он велел несколько подтянуться и второму эшелону, состоящему из принципов и триариев.

Время тянулось нестерпимо медленно, словно сознавало, что любая его составная часть имеет громадное значение, и каждый миг способен сделать этот день последним днем жесточайшей войны, а может обречь человечество еще на годы самоистребления.

«Только бы началось…» – шептал Публий, обращая взор к небесам и моля богов придать решимости Ганнибалу.

Гастаты под звуки прежнего гордого, исполненного ярости и мощи марша, надвигались на врага. Пунийцы пока еще стояли, но дальнейшая задержка становилась для них уже недопустимой, так как они рисковали встретить напор врага в статичном положении, не использовав силы традиционного разгона.

Клубящиеся вдалеке за холмами тучи пыли свидетельствовали о том, что римская конница продолжает удаляться с места событий, доблестно преследуя не сопротивляющегося врага. Казалось, римляне поддались на уловку пунийцев и не замышляют каких-либо каверз. И хотя Ганнибал предпочел бы, наверное, продлить паузу, под давлением обстоятельств он ускорил дело и двинул первые две пехотные линии навстречу противнику.

Сблизившись, фаланги снова издали воинственный клич. Как и в первом случае, в этой мере самовоодушевления и устрашения врага победили римляне, что, однако, не помешало хладнокровным, привыкшим всю жизнь промышлять войной наемникам во всеоружии встретить неприятеля. Два строя сшиблись с равным усердием, но, после нескольких попыток столкнуть противника с занимаемой позиции, напор с обеих сторон ослаб, и бой превратился в сечу. Поорудовав некоторое время копьями и мечами, воины то в одном, то в другом месте снова сплачивались в единую массу и напирали на врага, пробуя прочность его строя. Так каждая сторона стремилась обескровить и расшатать неприятельскую фалангу, чтобы в конце концов смять ее и обратить вспять.

Дивясь неукротимому упорству римлян, побеждающему любой профессионализм, и присущей только им монолитности рядов, наемники стали терять самоуверенность и вскоре осознали, что сегодня вопрос стоит вовсе не о добыче, а о жизни. Они могли рисковать ради наживы, но здесь угроза поражения низводила шансы на награду до нуля, потому алчность вынуждена была уступить дорогу инстинкту самосохранения; что же будет с Карфагеном в случае проигрыша битвы, их интересовало менее всего. Глаза наемников еще смотрели вперед, а их мысли уже обратились назад. Но эти опытные воины знали, что бегство представляет собою лишь способ подвергнуться избиению, потому они попытались отступить организованно. Однако солдаты второй линии не стали расступаться перед ними и, более того, по приказу Ганнибала, воинственно выставили копья вперед. Авангард замешкался, возникла даже потасовка между галлами, мавританцами и лигурийцами с одной стороны и карфагенянами, ливийцами и македонянами – с другой. После этого часть передних наемников снова обратилась против римлян, но большинство их бежало обходным путем, используя фланги.

Началась беспорядочная бойня. Линия фронта изломалась уступами и зигзагами, словно скорчившись от внезапной боли. Где-то наступали гастаты, в других местах – наемники. Наконец дружный напор свежих сил второй линии карфагенского войска сдвинул всю массу сражающихся к римской ставке, обнажив на месте предыдущей схватки россыпи и даже целые горы растерзанных трупов и еще шевелящихся тел тяжелораненых.

Карфагенские ополченцы шли в бой с яростным восторгом, равным вдохновению римлян, ибо защищали Родину, ливийцы, большей частью, сегодня тоже считали объектом своего патриотизма Карфаген, ну а македоняне, привыкшие к победам на Востоке, старались не сплоховать и здесь, рядом с африканцами. Так что этот эшелон пунийских сил имел в сравнении с первым гораздо больший нравственный потенциал, и мощь духа питала тела воинов, делая их железными.

Гастаты терпели пораженье. Они бились бескомпромиссно и сосредоточенно, не отвлекаясь на посторонние мысли, но все же или пятились назад, или гибли на месте. Было ясно, что пунийцы вот-вот окончательно сомнут первую линию римлян, утерявшую достоинства сплоченного строя.

Сципион приказал дать сигнал к отступлению. Гастаты согласованно отошли на сотню шагов и заново выстроились по своим манипулам, будучи вновь готовыми к бою. Продолжали отходить дальше в тыл только раненые, отчаянно досадуя при этом на невозможность продолжать битву. В эшелоне авангарда оставалось еще более половины воинов, и потому гастаты с прежней твердостью встретили карфагенян и выровняли ход сражения.

Маневр частичного отступления, конечно, не был доступен войску Гая Теренция или Фабия Максима, но Сципион не раз репетировал его на войсковых учениях, обосновывая для солдат целесообразность такого хода потребностью уйти с испорченной битвой местности. Поэтому гастатов не смутила такая команда полководца. Они просто посчитали, что заваленное трупами поле боя стало неудобным для сражения, и совершили отход без всякого смущения.

Однако Публию было ясно, что при всей стойкости гастатов главную тяжесть битвы необходимо переложить на свежие силы. Потому он приказал вступить в дело принципам и триариям. Те начали выдвигаться на фланги, готовясь совершить обходной маневр вражеской фаланги, принесший некогда римлянам победу над армией Газдрубала и Сифакса.

К этому моменту тактическая ситуация еще не созрела для применения такого хода, поскольку двадцать две или двадцать пять тысяч Ганнибаловых ветеранов все еще стояли поодаль и спокойно наблюдали за перипетиями схватки. Сципиону нужно было, чтобы эта могучая свирепая толпа втянулась в сражение, дабы обрушить на нее фланговые атаки. Сейчас же ударные подразделения карфагенян сохраняли возможность маневра. Но при всем том обстановка требовала немедленных мер, и так же, как недавно Ганнибал, размышлявший о своевременности введения в бой фаланги, Сципион, не будучи полностью удовлетворен сложившимся положением, все же пошел на риск и пожертвовал жестокому богу войны свои лучшие силы.

Сципион полагал, что при виде угрозы окружения пунийцы растеряются, в их рядах поднимется суматоха, и они потеряют время, позволив тем самым римлянам выполнить основную часть маневра, причем казалось очевидным, что и в дальнейшем африканцы уже не смогут должным образом перестроиться и организовать отпор принципам и триариям.

Однако случилось непредвиденное: ветераны Ганнибала, ничуть не смущаясь поведением противника, в ответ в точности повторили действия римлян, и двумя фалангами согласованно устремились навстречу неприятелю. В результате, вместо того чтобы ударить в незащищенные фланги вражеского строя, легионеры вынуждены были вступить в обычный фронтальный бой, только на большем пространстве, без всяких преимуществ для себя.

Теперь в пору было придти в уныние уже римлянам. Но солдаты Сципиона не знали иных чувств, кроме ненависти к врагу и радости победы, и потому они, невзирая ни на что, доблестно исполняли свои обязанности, а за них всех страдал один полководец. В отличие от рядовых воинов, бьющихся мечом и копьем, Сципион сражался мыслью и чувством, и ему невозможно было уберечься от шквала страстей, которые терзали его душу подобно тому, как металл рвал тела солдат. Сейчас Публий отчаянно укорял себя за то, что показал пунийцам высшее достижение своего тактического искусства задолго до столкновения с главным противником. Однако год назад применение флангового выдвижения принципов и триариев против войска Газдрубала представлялось ему вполне обоснованным, так как, во-первых, позволило римлянам одержать полную и относительно бескровную для себя победу, а во-вторых, дало возможность в боевых условиях отрепетировать этот сложный по тем временам маневр. Тогда, идя на такой шаг, Сципион был уверен, что Ганнибал не сможет в течение одной зимы освоить этот тактический ход, но, увы, при всей своей расчетливости, он все же недооценил Пунийца и его чудо-ветеранов, а потому теперь ему оставалось лишь стискивать зубы и уповать на богов, впрочем, не только… До боли напрягая глаза, он всматривался в даль, туда, где скрылась ударная часть его армии. Тучи пыли за холмами редели, рассеиваясь и оседая, горизонт светлел, и не было ни одного бурого облачка, каковое своей густотой указывало бы на приближение конницы. Несколько мгновений назад Публий страшился обнаружить признаки возвращения Лелия и Масиниссы, которые могли бы спугнуть Ганнибала, но теперь, когда ветераны пунийцев вступили в рукопашную схватку, и нейтральный исход сражения стал невозможен, его отношение к виду на горизонт обратилось в противоположное. В новых условиях все надежды Публий возложил на всадников, а потому без устали мысленно призывал их на поле боя и в воинственном исступлении даже гипнотизировал небеса, требуя немедленно передать его приказ легатам. Но пока ни пространство, ни время не вняли беззвучному гласу полководца, и степь за холмами лениво дремала, неспешно переваривая полуденный зной. Сципион перевел взгляд на лица штабных офицеров, выражавших тревожную озабоченность, и усмехнулся.

– Не унывайте, друзья, – твердо сказал он, – было бы неинтересно столь легко, как мы хотели, расправиться с Пунийцем. Но, коль скоро мы не смогли одолеть врага тактикой, возьмем его мужеством, нашим истинно римским оружием!

Лучшие части враждебных войск сцепились мертвой хваткой матерых хищников. Они дрались в полном молчании, не желая тратить силы на боевой клич, тем более, что запугивать здесь было некого. Со зловещим безмолвием воины разили противников и также беззвучно падали сами, когда получали смертельные раны, бесполезный стон при этом заменяя последним устремлением пронзить врага. Только железо не выдерживало напряжения и скорбно звенело над равниной.

Третью часть римского строя составляли остатки каннских легионов, четырнадцать лет назад потерпевших поражение именно от нынешнего неприятеля и с тех пор обреченные на позор бесславия. Ганнибаловы наемники стали для них проклятьем, кошмаром всей жизни. Несчастным побежденным даже не позволяли достойно умереть в битве, и они были вынуждены прозябать в изгнании, влача неподъемный груз презрения Отечества, пока не прибыл Сципион, который вытащил их, заживо погребенных, из бездонного провала небытия и поставил против тех, кто был для них злее, чем просто враг. Возможно ли им теперь не жаждать крови наемников, каковая одна только могла смыть с них полтора десятилетия нараставшую грязь! Другая треть отборных подразделений Сципиона была представлена его ветеранами, прошедшими Испанию и Африку, познавшими столько побед, сколько их выпало на долю всех карфагенских армий вместе взятых, и ни единожды не обративших тыл. Эти профессиональные победители, полмира прошагавшие с высоко поднятой головой, приходили в восхищение от пунийцев, посмевших вступить с ними в состязание, и потому разили их в неистовом восторге, спеша насладиться мгновеньями счастья великой борьбы на пределе сил, ибо знали, что никогда в будущем у них уже не будет достойных соперников. С этими двумя категориями легионеров делили ярость битвы воины, собранные со всей Италии, лучшие их из лучших, определенные во второй эшелон Сципиона в награду за их многочисленные подвиги в Италии, Галлии, Сицилии, Сардинии и Африке; могли ли они уступить славу другим? И все эти три части, по-разному, но в едином направлении заряженные на борьбу, сплачивала идея Родины, придававшая их страстям и чаяниям высший смысл.

Существовала ли земная сила, способная противостоять этой мощи? Такой силы не могло быть, но она была. Ветераны Ганнибала ничуть не уступали принципам и триариям Сципиона. За двадцать лет эти люди забыли, где родились, лишились имен, замененных кличками, перемешали свои языки в грубый армейский жаргон. Их Отечеством стало войско, богом – Ганнибал, а образом жизни – война. Они производили смерть, единственным итогом их существования являлись трупы и разруха. Причем все это вершилось с единственной целью – вредить Риму, сама их жизнь была направлена против Рима и римлян, следовательно, победа Рима означала для них глобальное истребление, в римском мире им не было места, в нем не нашлось бы ни одного государства, ни одного народа, ни одного племени, согласного приютить кого-либо из них. Потому сегодня они сражались не только за Ганнибала и собственные жизни, они бились за право иметь место в истории, за право называться людьми. Общее преступленье против Рима, а значит, с победой римлян, и против всей цивилизации, сплавило всю эту человекообразную массу в единую глыбу, которая теперь, остервенело грохоча, накатывалась на фалангу Сципиона.

При равенстве уменья и ненависти друг к другу воинов обоих войск ни одна из сторон не могла сдвинуть с места встречный строй. Победа представлялась недостижимой как римлянам, так и наемникам. Лишь смерть была в выигрыше от столь беспощадного противостояния и целыми шеренгами получала тех бойцов, за каждым из которых поодиночке безуспешно многие годы гонялась по всему свету. Может быть, именно в тот час и ослепла Фемида, проглядев глаза в напрасных усилиях среди достойных узреть достойнейших, и отчаявшись в своей способности справедливо рассудить этот спор. Жестокое равновесие, всякий миг питаемое новыми жертвами, длилось довольно долго, а для наблюдающих за змеящейся на месте линией фронта полководцев – нестерпимо долго. Солдатскому напору уже стала поддаваться сама земля; разбитая сапогами, она взметалась вверх облаками пыли, словно желала скрыть устрашающее зрелище от ока небес. Но, при всем том, невозмутимыми оставались воины. Задние ряды снабжали пополнением быстро редевшие – передние, и оттого оба войска казались высшими бессмертными существами, хотя и состояли из смертных людей.

Однако постепенно начал сказываться численный перевес карфагенян, и левый фланг римлян стал загибаться назад, а правый держался на прежней позиции из последних сил. Тогда возле ставки Сципиона зажгли два костра – это был знак для Минуция Терма, находящегося со своим отрядом за холмом как раз у левого края римских войск. Квинт тотчас приступил к делу и напал на вражескую засаду. Но пунийцы, будучи весьма изощренными в подобных предприятиях, не растерялись и успели перестроиться для организации сопротивления. В результате, поодаль от места главного сражения возник еще один бой.

В исполненный драматизма момент, когда стало ясно, что помощь от Минуция Терма запоздает, а принципы и триарии уже просто ввиду недостатка физической массы строя не смогут сдержать давление вражеских толп, Сципион заметил далеко за горной грядой мутное чуть движущееся пятно. Этого события он ждал так долго, что теперь уже не нашел в себе сил для радости. Публий бросил еще один быстрый взгляд на горизонт и поспешно отвернулся, словно боялся выдать свое открытие врагу, хотя Ганнибал находился от него на расстоянии мили, и, кроме того, теперь Пуниец мог сколько угодно любоваться приближающейся конницей, так как изменить что-либо уже все равно не представлялось возможным. На какой-то миг у Публия мелькнула мысль, что обозначившаяся в тылу пунийцев конница принадлежит неприятелю, каким-нибудь образом перехитрившему римлян. Это предположение, пронзив голову, жестоко ударило в сердце, но Публий рассудил, что более вероятно обратное, и потому заставил себя успокоиться. Как бы там ни было, а переживаниям надлежало уступить место действию. Сципион вскочил в седло и пустился в сопровождении штабной свиты объезжать строй своих войск. В нем было столько страсти к битве и воли к победе, что ему хотелось растерзать собственную душу на тридцать тысяч частиц и бросить их воинам, уж тогда они смогли бы разгромить не только сорок тысяч Ганнибаловых наемников, но и сорок тысяч Ганнибалов! Надрывая глотку, он кричал воззвания легионерам, напоминая им, кто они и ради чего сражаются, и хотя солдаты на передовой за грохотом сечи не слышали его, задние ряды подхватили клич полководца и, напитавшись словно из воздуха новой энергией, ринулись вперед, создав столь необходимый подпор передним шеренгам.

Тут подался назад карфагенский центр. Как ни мужественно бились карфагенские ополченцы, недостаток мастерства и закалки начал сказываться, и двужильные гастаты, накатываясь на противника с неутомимостью морского прибоя, стали одолевать изнемогших горожан. Почин центра подхватил Гней Октавий, распоряжавшийся правым флангом. Исчерпав все тактические возможности своей должности, он созвал отборных воинов, с ними бросился в гущу врага и личной отвагой заразил остальных легионеров, в которых воодушевление пробудило новые силы.

Этот новый пыл римлян, воспламенивший их тогда, когда уже, казалось, были исчерпаны все ресурсы, привел в смущение Ганнибаловых ветеранов. Скрытыми чувствами души они учуяли перспективу всем своим множеством полечь замертво на эту сухую бесплодную землю. Наемники готовы были сколько угодно сражаться за Ганнибала, но вот умирать за него – не хотели. Достойно умереть можно только за Родину: за жен, матерей, детей и друзей, за тех, кто некогда умер за тебя, и за тех, кто когда-нибудь будет умирать за твоих детей и внуков – но невозможно вдохновенно идти на смерть за Ганнибала, Александра или персонально – Сципиона. Тут-то и проявилось преимущество гражданской армии над наемной, превосходство людей над машинами смерти. Как ни велик был Сципион, особенно в глазах своих солдат, высоко над его головой возвышалась громада Рима, а за спиною Ганнибала простиралась пустыня, и сколь много ни мнил бы о себе этот человек, сейчас он виделся наемникам маленьким и ничтожным. Перед лицом монолитного римского войска, озаренного светом Родины, наемники бессознательно ощутили убожество своих идеалов, а значит, и человеческую неполноценность. Руки их продолжали добросовестно манипулировать оружием, но звезда пунийцев погасла, и если они еще держались на заданном рубеже, то лишь за счет численного перевеса.

Так было в центре и на фланге Гнея Октавия, но на другом крыле карфагенская фаланга продолжала теснить римлян. Однако вскоре туда подоспел Минуций Терм, все-таки одолевший пунийскую засаду, и положение на этом участке выровнялось.

Общая картина боя формально все еще обещала одинаковые шансы на успех обеим сторонам, и Ганнибал, игнорируя произошедший духовный перелом в битве, мог надеяться на успех, но тут на равнину стремительным галопом ворвалась конница Гая Лелия и Масиниссы, и судьба сражения сделалась ясной для всех.

Наемникам показалось, будто земля загорелась у них под ногами, и они, обезумев от ужаса, бросились врассыпную, а карфагеняне из защитников государства снова обратились в расчетливых дельцов и, смекнув, что попытка бегства столь же безнадежна, сколь и сопротивление, поспешили сдаться римлянам, уповая на могущество оставленных дома сундуков.

Фронт сражения оказался слишком широк, чтобы кто-либо, кроме находящихся на самом краю строя, мог иметь надежду скрыться от тылового удара многочисленной конницы. Поэтому битва выродилась в беспощадное избиение побежденных. Римляне, прежде за счет характера державшие страсти в подчинении, теперь отпустили узду, и эмоции несли их по равнине быстрее коней. Шестнадцать лет копившийся гнев к агрессору хлынул на поле и затопил наемников в крови. Здесь им припомнили и «Тразименское озеро», и «Канны», и подвиги в захваченных городах, «победы» над женщинами и стариками, италийские руины и выжженные земли, тут они «получили» и золото, и серебро! Каждый наемник, громыхающий в беге еще не сброшенными остатками доспехов, имел ровно столько времени, сколько нужно, чтобы успеть проклясть свою мать за то, что она родила его, после чего копье или меч милостиво обрывали эти праведные мучения.

Сципион с императорского холма взирал на грандиозную драму возмездия и в исступлении чувств заливался слезами, впервые за годы власти потеряв контроль над собою в присутствии подчиненных. На зрелище распятого на африканской равнине Ганнибалова войска накладывались истерзавшие его за долгое время войны картины несчастий сограждан, и он, не сдерживаясь, кричал своим солдатам: «Еще! Еще!» На мгновение ему явился образ Ганнибала, и он воскликнул: «Смотри же, Пуниец, на итог твоих эгоистических стремлений! Уж теперь ты, конечно, пожалел, что не слеп на оба глаза!»

Увы, Публий ошибся в Ганнибале, и это была его единственная ошибка за день. Ганнибал не видел избиения своих людей, да они уже и перестали быть для него своими. Дух Эмилия Павла, предпочевшего гибель вместе с войском позорной жизни, был чужд вождю наемников, а потому Ганнибал уже давно упражнял коня в преодолении равнин и холмов. Он ударился в бегство сразу же, едва только опытным оком узрел участь загубленного им войска, и теперь его заботило лишь одно: как бы не попасться на глаза римским всадникам или – еще того страшнее – бывшим соратникам, каковые теперь были для него страшнее любого врага.

Когда у конницы не осталось иных забот, кроме как по обустройству пиршества шакалам, воронам и грифам, Гай Лелий и Масинисса подъехали к Сципиону и, взбежав на преторий, обнялись с полководцем. Вначале это сделал Лелий, но потом и Масинисса, смутившийся в первый момент, последовал его примеру.

– Почему ты дал нам задержку, Публий? – торопливо спросил Гай, хотя глаза его кричали только о победе. – Ты хотел заманить пунийцев поглубже?

– Да, Ганнибал предусмотрел пути отхода в лагерь, – устало ответил Сципион.

– Свершилось, – торжественно промолвил Лелий. – Теперь я желаю только одного: чтобы мы всегда оставались друзьями.

– И я мечтаю о том же, – на чистой латыни объявил Масинисса. Сципион задумался и после паузы тихо сознался:

– А я сейчас хочу умереть… Потому что такого дня уже не будет в моей жизни.

Все погрустнели, но тут Публий встрепенулся и со счастливой улыбкой сказал:

– Простите меня, друзья. Я, конечно же, буду жить и буду хотеть жить… ради вас и всех нас. Теперь, когда этой кровью мы омыли мир, очистив его от мерзости и грязи, жизнь стала истинным благом.

Тем временем события шли своим чередом. С присущей римлянам расчетливостью, удивительным образом уживавшейся в них с неистовым темпераментом, войско, даже в такой обстановке послушное воле полководца, разделилось, и часть манипулов отправилась к пунийскому лагерю, чтобы выбить оттуда остатки врага и завладеть добычей, а остальные продолжали сосредоточенно истреблять бегущих, будучи, благодаря справедливости установленного порядка, вполне спокойны за причитающуюся им долю трофейного добра. При столь оперативных и целенаправленных действиях лагерь был взят почти без боя, и армия Ганнибала прекратила свое существование даже формально.

В этой битве было уничтожено двадцать тысяч представителей пунийского войска, почти столько же – взято в плен. Римляне потеряли около двух тысяч воинов убитыми, и почти все победители получили различной тяжести раны, которыми великое сражение, как символами славы, отметило их на всю оставшуюся жизнь.

Римляне старательно произвели погребение павших сограждан, захоронили также карфагенских ополченцев, а трупы наемников бросили на растерзание стервятникам. Подведя как радостный, так и печальный итог битве, войско Сципиона быстрыми, насколько позволяло состояние раненых, переходами возвратилось на побережье в свой базовый лагерь.