Текст книги "Сципион. Социально-исторический роман. Том 1"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 63 страниц)

3

Придя домой, Публий сразу же объявил о предстоящей свадьбе. При этом Помпония, сумевшая сдержать эмоции, когда провожала сына на войну, и тогда, когда встречала его с победой, впервые расплакалась на виду у всех. Луций, имевший собственные виды на Эмилию, несколько опечалился, но лишь на мгновенье, а потом воспрял духом и стал шумно поздравлять брата и расхваливать его невесту, словно свою собственную.

Ложась в эту ночь спать, Публий почувствовал давно забытую душевную легкость; гнет мучительных дум о прекрасной иберийке, тяготивший его последние годы, исчез, растворился, как это бывает иногда с тучей под действием солнечных лучей. Он посчитал, что с нынешнего дня женский вопрос окончательно решен для него, и все прежние переживания разом ушли из реальной жизни и как бы превратились во фрески на стенах памяти.

Утром Публий тщательно напомадился аравийскими благовониями, как последний Марк Цецилий, сам при этом посмеиваясь над собою, и отправился к Эмилиям. Там он сообщил Эмилии Павле о своем желании взять ее в жены и получил ее согласие. Был назначен день свадьбы на ближайшие ноны, и в обеих знатных семьях началась интенсивная подготовка к торжествам.

Но самому Публию предаваться предпраздничным настроениям было некогда, и, несмотря на излишнюю возбужденность, он сразу от Эмилиев пошел к Назике. Публий Назика при виде двоюродного брата, повел острым носом и, улыбаясь, нараспев сказал:

– Каким, однако, ты стал эстетом, преобразился в считанные дни мирной жизни.

– Что поделаешь, нет времени, приходится наверстывать упущенное, дабы за несколько дней прожить всю глупость молодости.

– Да-да, я слышал, что ты женишься. Поздравляю тебя: отличный выбор.

– Благодарю за поздравление, но должен заметить, прекрасный у тебя слух; ведь о своих намерениях относительно Эмилии я объявил только что и в нескольких кварталах отсюда.

– Наверное, ты все-таки обмолвился еще вчера, ибо, как говорят, Марк Эмилий уже сегодня утром плясал перед клиентами, словно не он, а они угощают его своими объедками.

– Но-но, ты моего будущего тестя не порочь, он не грек, чтобы плясать всенародно.

– Ну уточним: пела и танцевала его душа, а руки и ноги по-прежнему вели сенаторскую речь.

– Пожалуй, искупив вину перед моим Марком, ты, насмешник, тут же снова провинился. Потому тебе я отомщу и в свою очередь возьмусь за твоего собственного тестя.

– Возьмешься за моего толстячка?

– Именно. Правда, он совсем не толст, а чтобы в самом деле стать таковым, ему надобно дружить со мною.

– Теперь, я думаю, всем желательно дружить с тобою, император.

– Ну, ты-то пока не вправе меня так величать. Вот, когда станешь моим легатом, тогда – другое дело.

– Позволь полюбопытствовать, зачем тебе мой Красс?

– Ты знаешь сына Марка Эмилия?

– Тоже Марка?

– Да. Он получил увечье от проклятых пунийцев, и нужно помочь ему заново определиться в жизни. Я хочу сделать из него авгура.

– Печешься о будущих родственниках?

– Не совсем так, мы давно – друзья, сражались плечом к плечу еще в самнитских ущельях. Тебе пока трудно судить, что это значит.

– Но я уже познакомил тебя с Лицинием.

– Мне необходимо знать о нем все, что знаешь ты, и еще намного больше.

– Хорошо, я ценю любознательность, – съехидничал младший Публий и в течение часа терпеливо отвечал на вопросы дотошного брата.

Расставаясь, Сципион поблагодарил Назику за информацию и еще раз задумчиво повторил:

– Так, говоришь, увлекается правоведением…

Дома Публий побыстрее отделался от клиентов, принесших ему поздравления по поводу предстоящего торжества, и «заперся» с Платоном и Аристотелем, поскольку для обстоятельного разговора на юридические темы мало было знать законы Двенадцати таблиц и преторский эдикт. Два дня он усиленно «беседовал» с греками, «прохаживаясь» с ними по афинским аллеям. Его занятия чрезвычайно веселили брата Луция, который в насмешку говорил, будто Публий занялся штудированием права в преддверии свадьбы, боясь уступить власть в доме молодой жене. На что старший брат отвечал ему советом не зубоскалить по его адресу, а самому подыскать невесту.

На третий день он наконец-то вышел из дома, проведал Эмилию и направился к Назике, который, согласно уговору, должен был пригласить к этому часу Лициния Красса. Таким образом и произошла встреча трех Публиев.

Сначала они вели поверхностный разговор на те темы, которые в последние дни обсуждались почти в каждом римском доме, а именно, о предстоящих консульских выборах и свадьбе Сципиона. Когда речь зашла о женитьбе, Сципион полушутя сказал, будто его подвел к этому шагу добрый пример брата Назики: идиллия мирного счастья двух примерных супругов смягчила зачерствевшее сердце воина. Красс по достоинству оценил этот комплимент, направленный ему окольными путями, и в ответ принялся нахваливать Сципиона, утверждая, что он, как никто другой, подходит для консульства в нынешний трудный период жизни Республики.

– Да, я солдат, – сказал на это Сципион, – и пока идет война, я смею рассчитывать, что смогу принести пользу Отечеству. Успех моих воинов, естественно, при помощи всех граждан, сегодня почти обеспечил мне консульство. Однако жизнедеятельность государства весьма разнородна, я же всю жизнь только воюю и умею управлять армией, но не государством. Потому я с тревогой смотрю в будущее, и меня очень волнует кандидатура на второе консульское кресло. В последнее время ко мне за рекомендацией обращаются многие достойные люди, но я до сих пор не знаю, кого из них поддержать авторитетом своих друзей и испанских побед. Может быть, Марка Цецилия… – тут Сципион назвал еще несколько имен самых никудышных кандидатов и удовлетворенно подметил, как презрительно улыбнулся при этом Красс.

– Да, это все очень достойные люди, – морщась, подтвердил Лициний, – и выбрать из них одного действительно сложно.

– Я считаю, что наступил переломный момент в войне. Народ не может более мириться с присутствием на нашей земле Ганнибала. Ценою великих жертв мы остановили напор пунийцев, постепенно выровняли положение и начали теснить врага. А теперь настала пора перейти в наступление, и в этот решающий период государству необходимо мобилизовать все силы, у его рулевых весел должны встать лучшие люди, оптимальным образом дополняющие друг друга. Меня страшит предстоящая ответственность, но я думаю, что сейчас долг каждого человека, способного принести пользу Отечеству, рисковать, но идти на помощь Родине.

Заронив семя нужной мысли в сознание Красса, Сципион перевел беседу на иное направление и стал делиться своими планами ведения войны. Он рассказал, что давно готовит массированную атаку на карфагенян, для чего обзавелся союзниками даже в самой Африке, и далее развернуто обосновал необходимость переноса боевых действий именно на вражескую территорию. Он считал весьма полезным уже сейчас убедить Лициния в верности избранной им тактики.

Заметив, что брат в принципе уже изложил свою позицию, Назика помог ему перейти к новой теме. Он сказал:

– Ты, Публий, даже накануне свадьбы думаешь только о войне.

– Может ли быть иначе? – отозвался Сципион. – Вся моя сознательная жизнь прошла в битвах, но не длительностью подчинила себе мои помыслы война, а ранами, самые глубокие из которых – душевные. Когда я впервые увидел пунийцев, меня окружали могучие закаленные воины, а через два года из них почти никого не осталось в живых, и я, тогда девятнадцатилетний юноша, считался ветераном, потому что рядом со мною были почти дети, которых пришлось выставить против завоевателя Республике. Что может быть трогательнее их тщедушных фигурок, гремящих воинскими доспехами! Разве можно забыть их лица, глаза, наивно поблескивавшие из-под нахлобученных шлемов! Но я помню и другое. Передо мною и сейчас, как наяву, предстает то жуткое зрелище, когда свирепые Ганнибаловы наемники, пришедшие на эту землю, чтобы нажиться на нашей крови, превратили в груду растерзанного мяса десятки тысяч этих мальчиков. Картины того дня и сегодня заслоняют моим глазам прелести мирной жизни. Кроме того, война отняла у меня близких людей: родственников и друзей. В расцвете лет погибли Аппий Клавдий и Тит Квинкций. Мой сосед по палатке Марк Эмилий получил тяжелое увечье. Бесчисленное количество раз мы вместе мечтали о будущем. Он обладал множеством талантов и в военной, и в гражданской областях. Это чрезвычайно способный молодой человек. Природа создала Марка Эмилия на благо обществу и предназначила для великих дел. Каково же мне теперь видеть его угасание в муках безысходности! И причиной всему – война.

– А что, Публий, твой друг не пытался найти себе дело по силам? – спросил Назика.

– Я неоднократно старался вдохновить его на поэзию или труд историка либо, в крайнем случае, философа.

– Но это не столь уж почетно, – заметил Назика.

– И он говорит так же. Но главное не в этом; Марк не мыслит себя вне общины. Он пытался писать историю самнитских войн, но историк в основном работает для потомков, а Марк желает быть полезен Республике сейчас же, немедленно, как и все мы, тем более, что именно теперь государство, как никогда, нуждается в способных и честных людях. Пока я делаю попытки увлечь его изучением накопленных обществом запасов разума и духа. В настоящее время он увлекся правом, гражданскими и религиозными обычаями, жреческими обрядами и культами, но информация по многим вопросам малодоступна, так как находится у специальных коллегий. Чуть ли не каждый день я заново борюсь с его апатией, всеми силами стремлюсь поддержать его интерес к жизни, но без настоящего дела он вот-вот угаснет… Впрочем, мы слишком увлеклись своими вопросами и отклонились от темы беседы, потому Публию Лицинию, видимо, досадно нас слушать, поскольку он, наверное, даже не знаком с Марком Эмилием младшим.

– Нет-нет, мне нужно это знать, – заверил Красс, – ведь рассказанная тобою, Сципион, трагедия – характерная черта нашего времени, такие израненные судьбы – наша общая беда. И мы вместе должны искать способы, как помочь таким людям.

Итак, Сципион благополучно посеял в голове Красса вторую мысль, теперь следовало не мешать им обеим прорасти и переплестись в единый букет. Большая часть задачи была решена, оставалось только присыпать семена слоем доброй почвы, но в свете растревоженных воспоминаний, ему расхотелось продолжать разговор. Однако во имя той же памяти о погибших и о том же Эмилии, он должен был завершить свое дело.

Сципион грустно посмотрел на Лициния и стал расспрашивать его, где можно достать те или иные книги для Марка по перечисленной ранее тематике, и таким образом он постепенно втянул его в диалог по юридической части. Назика в это время куда-то отлучился.

Сципиона не особенно интересовали вопросы права, но сейчас, встретившись с умным и знающим собеседником, он в конце концов увлекся и благодаря искреннему вдохновению произвел должное впечатление на Красса.

Тем не менее, по некоторым положениям между ними разгорелся спор. Так, оба они различали высшую, истинную справедливость и людские, писаные законы, которые хороши или плохи в зависимости от нравов породившего их государства. Но Красс утверждал, что абсолютный закон – есть эталон, данный человечеству богами, а Сципион считал его выражением реальных связей, наложенных на людей их общественной природой. Понятия божественного промысла у Красса и природы у Сципиона в процессе их раскрытия неоднократно сближались, так как Сципион признавал, что боги присутствуют в людях и, в конечном счете, через них реализуют свою волю, позиции оппонентов разделяла призрачная грань, но, когда казалось, будто эта межевая полоса вот-вот растворится, она вдруг снова углублялась, превращаясь в непреодолимый ров разногласий.

Они так и расстались, лишь укрепившись каждый на своих собственных позициях, но при этом были весьма довольны друг другом и с нетерпением ожидали продолжения спора в будущем. Прощаясь, Красс выразительно сказал:

– Нет, Корнелий, ты не только солдат.

Когда Лициний ушел, Назика попросил Сципиона задержаться. Юноша принялся смаковать их общий успех в воздействии на своего тестя, но, видя, что брат выглядит слишком утомленным и не проявляет восторга, хотя и удовлетворен итогом встречи, он лишь попросил рекомендаций относительно дальнейшего поведения при общении с Крассом и отпустил его. Однако у порога Назика снова окликнул Сципиона и, подойдя поближе, тихонько сказал:

– Я знаю, что тебе сейчас не до меня, но все же ответь на мучительный для меня вопрос. Ты стремишься к высшей магистратуре, чтобы попасть в самое пекло войны, жаждешь встречи с Ганнибалом, этим чудовищем, плавающим по горло в крови наших соотечественников, которого никто из нас так толком и не победил в открытом бою. Нет ли в тебе страха, сомнений, каковые есть во мне? Почему ты столь уверен в своей победе?

– Я добьюсь успеха, потому что я обязан победить именно ввиду сказанного тобою, – устало, но твердо и даже с нехарактерной для него жесткостью произнес Сципион. – А уверенность в своем превосходстве у меня основывается на трех противопоставлениях: я – римлянин, а он – карфагенянин; я – Сципион, а он – Ганнибал; я знаю его насквозь, а он не имеет обо мне представления.

– К этому можно добавить и четвертое, правда, менее существенное, – после некоторой паузы, усмехнувшись, сказал Сципион, – я моложе; он уже исчерпал себя, он устарел.

4

Через день после беседы со Сципионом Красс уже сам искал встречи с ним и подговаривал зятя устроить ему такую аудиенцию. Сципион с готовностью откликнулся на призыв, но при следующем свидании не форсировал события и говорил на отвлеченные, в основном, теоретические темы, игнорируя всяческие попытки Лициния перевести речь на обсуждение нынешних политических событий. Правда, Красс не скучал и в этот раз, поскольку Сципион предложил его осмыслению весьма оригинальные идеи.

А еще через день подгоняемый приближением выборов Публий Лициний Красс, Великий понтифик, уже сам пришел к Сципиону, прихватив с собою для приличия Назику.

На этот раз Красс не стал прикрываться любознательностью, а прямо заговорил о деле. Он сказал, что очень кстати встретил Назику, якобы шедшего к Сципиону, и присоединился к нему, так как уже давно намеревался поделиться со своим новым другом некоторыми соображениями относительно младшего Эмилия.

– Меня очень тронул твой рассказ, Сципион, о судьбе этого молодого человека, – произнес он сразу после приветствия и общих вступительных слов. – Я еще тогда взглянул на войну по-иному, как бы с другой стороны, и решил впредь более серьезно заботиться о людях, пострадавших за Отечество, как твой товарищ.

– Будет замечательно, если ты, Лициний, возьмешь над ним шефство и привьешь ему вкус к тем областям человеческого знания, каковыми сам владеешь в совершенстве, – отозвался Сципион.

– Я сделаю больше. Я не только привлеку его интерес к искусству и таинствам подведомственных мне коллегий, но и возвращу этого человека государству. Я намерен сделать его жрецом.

– Превосходная мысль! – с нескрываемой радостью воскликнул Сципион. – Вот здорово, если бы Марк стал авгуром! Думаю, такая должность будет ему интересна и посильна. И ведь какой почет! Я сегодня же поговорю с ним.

– Да, Публий, подготовь его к такому шагу и поскорее познакомь нас. У меня неплохие отношения с Эмилиями, и я сам мог бы навестить Марка, но будет лучше, если я предстану перед ним как твой друг. Правда, роль авгура я пока не обещаю, ведь по обычаю от жрецов этой коллегии требуют не только нравственного, но и физического совершенства. Однако мы посмотрим, сколь серьезна хромота юноши и, надеюсь, уладим этот вопрос, в крайнем случае, предложим ему что-либо равноценное.

– Лициний, возвращая к реальной, активной жизни моего Марка, ты спасаешь и частичку моей души! Скажи, чем я могу отблагодарить тебя?

– Кто-то из наших мудрых предков изрек: «Наибольшая несправедливость – требовать платы за справедливость». Если добро делается в уплату за какую-либо услугу, то это уже не добро, потому я хочу, чтобы наши отношения строились на иной основе и были свободны от пут посторонних интересов. Пусть мы будем чувствовать долг только перед Отечеством.

– Прекрасно, Лициний! Если бы я был красноречив, то выразил бы свое мнение по данному вопросу точно такими же словами.

– Очень хорошо, Публий Корнелий, что у нас такое отличное взаимопонимание. Это особенно ценно в свете некоторых моих ближайших планов.

– Я заинтригован, Лициний. После проявленного тобою великодушия, я уже готов ожидать от тебя самых возвышенных и благотворных идей.

– Поговорив с друзьями, я удостоверился в справедливости своих первоначальных мнений относительно предполагаемых магистратов наступающего года, а именно – могу прямо сказать, Публий – навязываемые тебе в коллеги люди – полнейшие ничтожества, своего рода – теренции варроны. Недобрые люди, завистники готовят их в консулы и преторы, чтобы вредить тебе. И это тогда, когда Ганнибал все еще находится в Италии. Я мирный человек по своему характеру, но при встрече с подлостью любой честный гражданин кипит воинственностью. Я, Публий, намерен выставить свою кандидатуру в консулы, естественно, если ты одобришь мое решение, ведь мы должны действовать согласованно.

– Да, Публий Красс, едва ты сейчас заговорил, я сразу догадался, какую мысль вдохнули в тебя боги. Будешь ли ты после этого утверждать, что не Юпитер привел тебя ко мне? Для меня бесконечно дорог мой несчастный друг, но Родина вообще бесценна, потому как она включает в себя не только всех окружающих нас людей, но также предков и потомков. Отдельный человек нам друг, пока он жив, но в понятии Отечества живут и все умершие друзья. И вот ты, вначале явившись, чтобы спасти моего Марка, теперь идешь на помощь Родине. Вдвоем с тобою нам под силу великие дела. Ступай белить тогу, Красс.

5

С момента возвращения в Италию события в жизни Сципиона следовали одно за другим непрерывной чередой. Теперь подошло время его свадьбы. В этот день Публий был, как никогда, подтянут, выхолен и холоден.

Накануне, отправляясь на ночной покой, он пребывал в отличном расположении духа, но в третью стражу внезапно проснулся, потревоженный мимолетным неясным сновидением или, даже скорее, предчувствием. После этого ему долго не удавалось вернуться в царство Гипноса, а когда он в результате длительной осады все же проник в крепость бога сна, его там встретили неласково, и до самого утра Морфей терзал незваного гостя зловещими снами. В эти мучительные часы воображению Публия представал укутанный в длинные одеяния призрак, который манил за собою и, то призывая, то ускользая, водил его лунной ночью по каким-то захолустным городским кварталам и запущенному саду. Чувствуя обман, он все же не мог противиться чарам этой легкой фигурки, как бы летящей впереди на крыльях развевающейся мантии, и следовал за нею, временами почтительно и робко, временами яростно и зло, жаждая во что бы то ни стало догнать ее, сорвать с лица материю и своими глазами увидеть то, о чем ему уже давно сказали чувства. Но призрак чутко реагировал на все его движенья и легко ускорялся, казалось, не меняя шага, всякий раз, когда Публий предпринимал рывок. В конце концов этот таинственный сгусток света и тени или, может быть, оживший лунный блик завел его на пустырь среди сумрачных развалин и там растворился.

Публий проснулся в бешенстве. Даже во сне он не смог овладеть Виолой. Спустя несколько мгновений гнев сменился задумчивостью. Публий пытался угадать смысл сновидения, выявить, возможно, вложенное в него предостережение, но не сумел этого сделать.

«Наверное, я видел предсмертные судороги моей любви, – с недоброй усмешкой сказал Сципион самому себе, – так что сегодня для меня не столько праздник свадьбы, сколько – траур погребенья лучших чувств. А похоронный обряд должен быть в высшей степени пышным и торжественным. По такому поводу не мешает вспомнить, как это и полагается, предков, ведь нынешний шаг я предпринимаю во их имя, я выполняю долг главы рода».

Публий посетил свои домашние термы, состоящие из двух комнат, и против обыкновения дольше плескался в теплой ванне, чем в холодной.

Потом он принялся тщательно умащать свое тело и лицо всевозможными маслами и благовониями, для чего пригласил в помощь обученных этой процедуре рабов соседа Лелия. Как никогда долго он сегодня расправлял, а где-то, наоборот, собирал складки на тоге и даже – на нижней тунике. Много внимания было уделено им внешнему виду в стремлении наружным лоском прикрыть душевный мрак. Публий весьма преуспел в этом деле, неожиданно открыв в себе таланты щеголя. Причем он с удивлением заметил, что таковые способности по сути своей не являются недостатками и в умеренных количествах составляют элемент культуры, вызывающий расположение и симпатию к человеку, как это было с ним прежде, и становятся уродством только тогда, когда их гипертрофируют и выдвигают на первый план, например, так, как сделал он сегодня. «Вот уж поистине верно, что недостатки есть продолжение достоинств, это подтверждается даже в мелочах!» – мысленно воскликнул Публий.

Итак, он предстал толпе гостей свадебного праздника и просто любопытных в сиянии холодной аристократической красоты, вызывающей восторг, смешанный с настороженностью. Впрочем, его репутация усиливала в людях первое и затушевывала второе, мало кто заметил натянутость и неестественность в поведении и облике Сципиона, а те, которые обратили на это внимание, приписали его излишнюю напряженность тревогам войны и предстоящей политической борьбы. Сам же Публий видел этот день, один из последних погожих дней уходящей осени, в тумане наслоений прошлых переживаний. Однако он добросовестно исполнял весь ритуал, говорил нужные слова, улыбался, был галантен с Эмилией, хотя черты ее лица расплывались в его глазах, трансформируясь в другие, оставившие некогда в душе глубокий оттиск. Но все это Публий проделывал автоматически, не задумываясь, так иногда он отдавал распоряжения по устройству лагеря, одновременно размышляя о тактике завтрашнего сражения. Словно продолжением кошмарного ночного сна воспринимались Публием многолюдное шествие к Эмилиям, официальное предложение, сделанное им Эмилии Павле, выслушанное ею со смущением и радостью, шутливая перебранка родственников, после которой девушка исчезла в глубине внутренних покоев, а через некоторое время предстала восхищенным взорам в облачении невесты, навсегда расставшись с девичьем платьем. Глядя на свадебный узел ее пояса, оранжевое покрывало, Публий вспоминал другую женщину в подобном одеянии, являвшую собою полную противоположность Эмилии. Однако при всей несхожести в миг апогея женской судьбы их роднило сияние в глазах, лучезарное выражение лиц, светящихся стыдливостью и счастьем. Видя сегодня в невесте Эмилии отблеск невесты Виолы пятилетней давности, он готов был одновременно и обоготворить Павлу, и убить ее за радость и муку воскрешенных картин грандиозной свадьбы в Новом Карфагене. Когда же «посланница Юноны», взывая к богам, соединила правые руки молодых, Публий едва не вскрикнул. Правда, в этом эмоциональном взрыве он выплеснул излишек нездоровой нервной энергии и в дальнейшем уже лучше владел собою, отдавая дань памяти лишь тихой грустью.

Во время жертвоприношения Публий почему-то был уверен, что боги не примут его свадебной жертвы, и был удивлен и даже несколько обижен, когда гаруспик сообщил о благоприятном исходе таинства, сулящем молодым долгую жизнь в согласии и счастьи.

Традиционные обряды протекали удручающе медленно. Родственники и друзья выступали с бесконечными напутствиями и пожеланиями. Публий был окружен истинной радостью и вопреки мрачному состоянию духа все же восхитился солидарностью сограждан. Его товарищи сегодня ликовали так, будто сами они женятся, и это придавало ему силу, чтобы преодолеть тоску.

Глядя на свою невесту, он всячески пытался убедить себя в том, что на его долю выпало необычайное счастье, внушал себе, что Эмилия – самая красивая женщина на земле, по крайней мере, теперь, когда душа Виолы увяла от грубого дыханья варваров, и факел одухотворенности погас над ее красотой, погрузив ее в сумрак невежества. Он мысленно делал комплименты образованности и уму Эмилии. Сознание при этом послушно восхищалось, а чувства спали, как и прежде, и видели чудесный сон сказочной жизни, озаренной прекрасной Виолой.

Наконец-то день начал блекнуть. Сципион с удовлетворением отметил сгущение небесных цветов в проеме атрия, сейчас он с содроганием подумал о длинных июньских днях, в которые римляне обычно справляли свадьбы, и возблагодарил богов за то, что они сократили ему муки укороченными часами осенней поры. Зато тут же его уколола мысль о предстоящей длинной ночи, и он уже засомневался, действительно ли удобнее жениться на подступах к зиме или все же лучше – летом.

С наступлением вечера праздник переместился на улицы города. Свадебная процессия, многократно увеличенная толпою простого народа, торжествующего по поводу знаменательного события в жизни своего любимца, в порхающем свете сотен факелов, под звуки флейт с игривыми песенками двинулась вокруг Палатина к дому Сципиона. Эмилии жили на том же склоне холма перед Бычьим рынком, что и Корнелии, прямой путь был очень короток, потому для шествия был избран кружный маршрут.

У входа в свой дом, пышно разукрашенного гирляндами цветов, Публий легко подхватил невесту на руки, хотя она была не такой уж худенькой, и перенес ее через порог, чтобы не потревожить домашних ларов. Впрочем, возможно, лары здесь были непричем, а этот обычай сложился после древней всеримской свадьбы, когда мужи только что возникшего города похитили сабинянок и силой принесли их в свои жилища. Правда, с тех пор многие ритуалы приобрели новые окраски, и теперь уже невесты сами просились на руки мужчин.

Для избранных гостей было устроено пиршество, а остальным, тем, кто не поместился в триклинии, включая и простых людей, раздали корзинки с пищей и вином, какими обычно поощряют клиентов, дабы те могли восславить молодых у себя дома. Во время трапезы Публий отсутствующим взором смотрел перед собою и «видел» Виолу. Она то наивно возлежала рядом с Аллуцием, на образ которого память услужливо набросила густое покрывало, то вдохновенно танцевала, когда в музыке, сопровождавшей свадебные гимны, прорывались чувственные тона. Публий силился отделаться от этих видений и насмехался над собою, уподобляя свои переживания состоянию влюбчивой девицы, которую отец выдает замуж за почтенного толстого нобиля, заставляя ее таким образом распроститься с мечтою о статном учителе или популярном актере. Однако эта борьба приносила лишь временные успехи. Он еще и еще раз пытался влюбиться в Эмилию, созерцая ее изысканные гармоничные черты, но после таких попыток отводил глаза, боясь возненавидеть свою невесту.

Время ползло столь медленно, что Публий вообще забыл о нем и перестал чего-либо ждать. Он смирился с этой нравственной пыткой и стал считать ее чем-то неизменным и вечным. Ему казалось, будто боги вырвали его из земной жизни и бросили во тьму Тартара. Все чувства словно атрофировались, голова мутилась, хотя он и не пил вина.

Но вот настал миг, когда гости начали поднимать свои отяжелевшие телеса с обеденных лож и прощаться. Публий смотрел на них с удивлением: он не верил в возможность избавления. Лишь после того как приглашенные покинули дом, а невесту служительница Юноны отвела принимать ритуальную ванну, и триклиний опустел, Публий смутно осознал происходящее. Но едва он успел порадоваться своему освобождению, как мысль о предстоящей ночи, в продолжение которой он обязан играть активную роль и изображать пыл влюбленного, повергла его в отчаянье. Впервые он впал в безволие, впервые не верил в свои возможности и в победу над силами судьбы, пославшей ему столь коварное испытание.

Кто-то заглянул в триклиний и сообщил Публию, что невеста ждет его в спальном покое. Он сделал шаг, другой и остановился; так тяжело, наверное, передвигаются рабы в колодках. Но то – рабы, а он ведь свободный здоровый мужчина, и вдруг добровольно поступил в рабство к иберийке с проникновенными глазами! Испания снова показалась ему совсем близкой. Он возмутился в очередной раз и опять безуспешно. Тем не менее, Публий кое-как дотащился до своей спальни, где провел множество ночей в мечтах и размышлении. Если бы сейчас он был один! Конечно, ему как главе рода необходимо обзавестись семьей, и лучше Эмилии для него жены не может быть. Он готов на ней жениться, но только не теперь. Необходимо отсрочить их близость на два-три дня, и потом он выполнит свой долг. Публий стал всерьез подумывать о том, чтобы откровенно объясниться с Эмилией и попросить у нее отсрочки, но скоро отклонил эту мысль, поняв, как оскорбительно будет такое поведение по отношению к женщине.

Он отдернул занавес и вошел в комнату, освещенную интимными тонами благодаря расчетливо расположенным светильникам. Посередине у ложа стояла Эмилия. Ее длинные тонкие одеяния изящными складками струились до пола, волосы были распущены и пышными рыжеватыми волнами ниспадали по плечам. В искусственном сиянии светильников она казалась сказочным фонтаном, созданным, чтобы утолить жажду и украсить жизнь мужчины. Увидев Публия, Эмилия несколько подалась вперед, в глазах ее блеснули восхищение, мечта и страх. Но уже в следующий миг победу одержало смущение, и она потупила взор. Как прекрасна была сейчас эта девушка в волнении противоречивых чувств!

Но Публий не замечал ее красоты. Он с досадой и почти с отчаянием думал о том, что ему предстоит говорить слова несуществующей любви и притворными ласками бороться со стыдливостью этой девицы. Он тоже опустил голову и смотрел в мозаику пола, поспешно уложенную специально к свадьбе.

Однако пауза затягивалась. Публий представил себя со стороны и устыдился. «Верно, Ганнибал не терялся бы в присутствии красивой женщины», – подумал он со злобой на себя, на Ганнибала и на весь свет. Сжав зубы, Публий медленно поднял взор, вперил его в лицо Эмилии и оторопел. Перед ним было совсем другое существо. Девушка вдруг преобразилась в женщину. Эмилия смотрела на него пристально и властно.

Взгляд ее являл зажигательную смесь аристократической надменности, желания и бесстыдства. Тысяча тайников, составляющих образ красоты, приоткрылась, выпустив невидимые иглы, язвящие мужскую душу. Женщина будто ощетинилась, как еж, приготовившись к борьбе за любовь и наслажденье. Все ее лицо лучилось пряным сладострастием. Она с вызывающей откровенностью положила тонкую руку на пышный узел пояса и распустила его единым порывистым, но грациозным движением, немного повела плечами, и платье рухнуло на пол. На ней не осталось ничего, кроме браслетов и колец. С ее лица брызнула вожделенная улыбка. Глубоким выразительным голосом с некоторым оттенком высокомерия Эмилия сказала: «Красивая у тебя жена, Публий, не правда ли?» Она величаво повернулась в четверть оборота в одну и другую сторону, предлагая безукоризненную чистоту форм своего тела в качестве доказательства к словам, и, усмехнувшись, произнесла: «В этот момент твоим глазам завидуют все настоящие мужи Рима».