Текст книги "Сципион. Социально-исторический роман. Том 1"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 61 (всего у книги 63 страниц)

24

Ганнибал с кучкой приближенных, избегая по дороге селений и прочих людных мест, скрываясь от всех взоров, как дикий зверь, проследовал в Гадрумет, где его бессмертное золото принялось вновь набирать себе смертных рабов. Конечно же, Ганнибал уже не мог создать войско, способное противостоять римлянам. Да такое ему и в голову не приходило, он и теперь не понимал, как можно продолжать борьбу после гибели армии, как не понял этого четырнадцать лет назад, когда, одержав блестящую победу под Каннами, спокойно ожидал капитуляции римлян. Он не представлял, что с потерей армии на войну может восстать весь народ, и не постиг этого даже на собственном италийском опыте, ибо в его понятийном аппарате не было слова «народ». Новые наемники были нужны ему для защиты от разъяренных соотечественников, а в перспективе – для придания себе веса как политической фигуре. Собрав шеститысячный отряд, он решил не дожидаться милости от сограждан, а в очередной раз навязать им собственную волю и, отважившись на крайний риск, прибыл в Карфаген.

25

Несколько последних месяцев мысли Сципиона целиком были направлены на борьбу с Ганнибалом. Тогда казалось, будто победа над вражеским войском снимет все вопросы, устранит любые сложности, но теперь стало ясно, что гораздо важнее умело воспользоваться успехом в битве, чем достичь самого этого успеха, и сделать итог главного сражения итогом всей войны. У части легатов по возвращении на взморье установилось благодушное настроение, отвратившее их интересы от подвигов меча и копья и направившее в сторону утех пиршественного стола и ложа. Таким офицерам Сципион напомнил о капуанском разгуле Ганнибала и его последствиях. «Я же – не Пуниец, – заявил по этому поводу Публий, – мне победы нужны не для пустого бахвальства, а для дела». Свои слова он тут же подтвердил действием и, отправив Гая Лелия с добычей в Рим возвестить о победе, без промедления объявил по лагерю о новом походе.

Ко времени возвращения войска из-под Нараггары, из Сардинии в Африку переправился пропретор Публий Корнелий Лентул с грузовым караваном и военным флотом в пятьдесят кораблей. Это пополнение вначале даже озадачило Сципиона, так как, увидев с приближением к своему лагерю множество новых судов, он в первый момент подумал, что сюда явился Тиберий Нерон. Но зато, узнав о прибытии друга, Сципион обрадовался и сразу же определил для эскадры Лентула новую роль в дальнейших действиях. Вместе со старой флотилией Гнея Октавия, у проконсула было восемьдесят военных кораблей, и он вознамерился блокировать Карфаген не только с суши, как поступал прежде, но и с моря.

Затея Сципиона представлялась весьма рискованной, поскольку Карфаген обладал пятьюстами военными судами. Однако проконсул решил стремительным нападением захватить врага врасплох и запереть гигантский пунийский флот в карфагенской бухте, где тот не мог развернуться во всю свою мощь, и тем самым уравнять шансы сторон.

Отрядив Гнея Октавия возглавлять морскую операцию, сам Сципион вознамерился идти на вражескую столицу с войском. Но в последний момент он передумал и поменялся с Октавием обязанностями: себе взял флот, а Гнею поручил легионы. Сципион желал усилить эскадру славой своего имени, так как даже при всех предусмотренных мерах по нейтрализации численного преимущества противника, морской бой представлял для римлян великую опасность. Вообще-то, Сципион полагал, что дело до битвы не дойдет. Карфаген, несомненно, пребывал в шоке после сокрушительного поражения и не мог помышлять о немедленном возобновлении борьбы. Поэтому двойная атака на город: и с суши, и с моря – по мысли Сципиона, должна была устрашить пунийцев и ускорить их капитуляцию. Но если бы карфагеняне все же отважились ввести в дело свой огромный флот, то римлянам пришлось бы для поддержания эскадры начать штурм карфагенских укреплений со стороны перешейка, а в крайнем случае, задержав африканцев до вечера в неудобной для боя бухте, отступить под прикрытием темноты, и только. Сципион не располагал ни морскими, ни сухопутными силами, достаточными для достижения боевого успеха, и потому предпринял военную акцию лишь в политических целях, рассчитывая на дезорганизацию врага, то есть слабость материальных ресурсов стремился восполнить психическим давлением. В такой ситуации моральной подавленности противника он и надеялся дополнительно воздействовать на него своим личным авторитетом.

Снарядив флагманскую квинкверему так, чтобы всем было ясно, кто на ней находится, Сципион во главе флотилии вышел в море и направился к Карфагену. Гней Октавий берегом повел туда же легионы.

Публий верно построил атаку устрашения: пунийцы, завидев гордого победителя в своем родном заливе, куда шестьсот лет не смел заглядывать ни один вражеский корабль, забыли и о шестикратном превосходстве собственного флота, который, правда, не мог быть полностью укомплектован гребцами, и о том, что они являются лучшими мореходами в мире. В городе поднялась паника, и вскоре навстречу римлянам вышла одна единственная квадрирема, с бортов до мачт унизанная всяческими знаками изъявления покорности и мольбы. На ней следовали послы к Сципиону. Однако проконсул не принял их, а через глашатая назначил им встречу в Тунете, в том самом дворце, в котором год назад они же лгали ему о миролюбии.

После этого Сципион велел своей эскадре притормозить, а сам на флагмане проследовал дальше и, выказав презрение многовековому морскому владычеству Карфагена, проплыл у самого входа в порт, любуясь панорамой города. У сопровождающих его римлян захватило дух от созерцания этого современного Вавилона в два, если не в три раза превосходящего Рим. Но Сципион видел Сиракузы, ненамного уступавшие Карфагену по площади, а кроме того, чувствовал себя победителем, потому сохранил невозмутимость и твердо смотрел перед собою, как бы состязаясь с городом в величавости. В сравнении с Сиракузами здесь даже с такого расстояния угадывался более напряженный жизненный ритм, ощущался зуд суетливости, которым страдало местное население, и при этом Карфаген выглядел сумрачным, громоздким, довлеющим над людьми.

– Каков злодей, а? – обратился Сципион к товарищам, указывая на город. – Ну да больше он не опасен миру. Мы вырвали у этого чудовища ядовитый зуб, и теперь оно превратится в безобидное домашнее животное, которое будет мирно пастись на морских просторах Средиземноморья и приносить пользу человечеству!

– Что-то тебя, Публий, потянуло на патетику. Уж не собираешься ли ты в послевоенное время сделаться поэтом? – поинтересовался Ветурий Филон.

– Если наша жизнь будет по-настоящему поэтична, то незазорно и нам с тобою, Луций, переквалифицироваться в поэты, – ответил Публий и, помолчав, добавил:

– А перед таким грандиозным зрелищем, как Карфаген, невозможно сохранять будничное настроение… даже, если это и побежденный Карфаген.

Римский флот возвратился на свою стоянку под Утикой уже ночью. А в один из ближайших дней Сципион снова покинул лагерь и направился в Тунет.

Но тут новое событие заставило его изменить маршрут и с частью войска двинуться на Великие Равнины, туда, где некогда произошло сражение с Газдрубалом. Дело в том, что Вермина набрал двадцатитысячную армию, половину которой составляла конница, и шел теперь с нею к Карфагену.

Повстречавшись с противником, Сципион предварительным маневрированием разжег молодой задор нумидийца и завлек его в решительную битву. Проконсул построил бой в присущем ему стиле и, как обычно, не просто победил, а уничтожил вражеское войско, даже конница в массе своей не избегла участи быть истребленной. Спасся только сам Вермина с кучкой приближенных. Это сражение стало как бы эхом прогремевшей незадолго перед тем грозы. Пунийцы еще не успели обрадоваться прибытию союзного войска, как уже должны были оплакивать его гибель.

Быстро разделавшись с очередным и последним противником, Сципион вернулся в Тунет, где и встретился с карфагенским посольством.

Как и в первый раз, пунийцы прислали к проконсулу тридцать высших своих сановников, как и раньше те бухнулись перед ним на колени и вознесли к нему мольбы о пощаде. Движения грузных патриархов по-прежнему были до смешного неуклюжи, но теперь на этих людей не столько воздействовал вес собственных рыхлых тел, сколько давила тяжесть всеобщей беды, их осеняло бледное сияние истинного страдания, и оттого сцена, в точности повторявшая прошлогоднюю комедию, ныне воспринималась трагически. На первых ролях в этом посольстве выступали Ганнон Великий, получивший громкое званье от знаменитого предка, возглавлявшего Карфаген в войне против Дионисия, и Газдрубал по прозвищу Миротворец, которого политические враги, переиначивая почетное имя, наградили кличкой «Козел». Оба они предвидели несчастье, постигшее сегодня Родину, еще семнадцать лет назад и, идя к Сципиону, конечно же, честно намеревались просить мира. Искренне горевали и те, кто еще недавно издевался над римскими послами, ибо понимали, что пришло время платить.

Сципион же принял делегацию, восседая, как на троне, на высоком кресле, и, сдвинув брови, всем обликом выражал непреклонную суровость. Его окружали столь же насупленные легаты сенаторских чинов.

С речью выступил Газдрубал. Он сразу и безоговорочно признал вину своего государства за происшедшую войну и ее последствия. Однако, вспоминая историю Отечества, каковая исчисляла много славных деяний, Газдрубал рисовал портрет Карфагена как великого города и великой державы и во имя достойных предков просил пощадить неразумных потомков. Выдающееся прошлое Карфагена, по его словам, свидетельствовало о значительном потенциале пунийского народа и давало надежду на его излечение в последующем, в связи с чем, он предлагал Риму выступить не в качестве палача, а в роли лекаря. В общем, он говорил созвучно мнению Сципиона о будущем цивилизации, отчасти потому, что это было близко его собственным убеждениям, а в некоторой степени, наверное, и из желания угодить проконсулу, образ мыслей которого был ему известен из общения с делегацией Луция Бебия. Осуждая нынешние нравы своих сограждан, Газдрубал все же проявлял к соплеменникам отеческое сострадание, подобно матери, любящей беспутного сынка ничуть не меньше, чем порядочного, и молил о снисхождении к людям, заблудшим в мире искусственных страстей, оправдывая их, в частности, за разграбление римского каравана во время перемирия голодом в полуосажденном городе.

Слушая этого человека, принимающего на себя все прегрешения своего народа, не кивающего на Ганнибала и прочих сторонников партии Баркидов, бывших авторами несчастливой войны, умеющего и в столь крайнем унижении выглядеть гордым и значительным, Сципион испытывал желание сойти вниз и утешить его как равный равного, но, зная по опыту, что с пунийцами такое поведение недопустимо, сдерживал эмоции и сохранял надменный облик.

Между тем Газдрубал еще раз произнес торжественный гимн Карфагену, очень походивший на похвальное слово покойнику во время погребального обряда, и, завершив речь, залился слезами.

Усилием воли Сципион представил себе другие слезы, виденные им ранее, и остался холоден к происходящему. Он повелел послам удалиться и прибыть за ответом завтра, после чего собрал своих легатов и приступил к обсуждению судьбы Карфагена.

Признав полное поражение своего государства, Газдрубал не стал выдвигать каких-либо условий для реализации мира, справедливо предоставив победителям право диктовать собственную волю, и лишь просил о снисхождении. Это вполне устраивало Сципиона. Он мог навязать Карфагену договор, соответствующий своим давним устремлениям, и одновременно сохранить позу дающего, выглядеть перед нейтральными странами благодетелем. Но в его окружении многие офицеры, уже больше ощущавшие себя сенаторами, а не легатами, во время обсуждения стали настаивать на продолжении войны до окончательного сокрушения противника, до физического уничтожения Карфагена и карфагенян. Сципион долго доказывал, что осада вражеской столицы будет не просто боевой операцией, а новой войной, причем войной неправедной, в которой сочувствие всей ойкумены перейдет уже на сторону пунийцев. В конце концов силой убеждения и своего авторитета Сципион добился от советников поддержки защищаемого им мнения, и на следующий день послам был зачитан текст проекта мирного договора Рима с Карфагеном.

Карфагенянам даровалась свобода, а за их городом сохранялся статус государства, в их владении оставались ливийские земли и поселения, принадлежавшие им до войны. Однако впредь карфагенянам запрещалось вести войны без позволения римского народа, в связи с чем от них требовалось выдать всех прирученных слонов и военные корабли за исключением десяти трирем. В качестве расчета по результатам войны римская сторона обязывала карфагенян возвратить пленных, включая нечестно захваченных во время перемирия, а также перебежчиков и беглых рабов, возместить ущерб, причиненный разграблением морского транспорта, выплатить десять тысяч талантов серебра за десять лет и содержать римское войско в Африке до окончательного утверждения договора. Для гарантии надежности перемирия на время урегулирования всех вопросов Сципион потребовал сто заложников.

Выслушав римлян, пунийцы разразились причитаниями, перемежающимися с тягостными вздохами. Особенно их поражала сумма контрибуции. Карфаген был несказанно богат, но почти все его достояние находилось в частных руках, а государственная казна уже много лет оставалась пустой ввиду произвола властей и коррупции чиновников. Из-за испорченности нравов своих граждан Карфаген был нищим богачом. Публий заранее навел справки о финансовом положении врага, и знал, что назначенный им объем выплат велик для пунийского государства и потому грозит частным средствам крупных магнатов. Выставляя это требование, Сципион хотел отвлечь внимание карфагенян от главного пункта договора, от того условия, которое являлось высшим произведением его политического искусства и исподволь, незаметно уничтожало великую державу. В отношении послов это удалось. Едва только Публий согласился продлить срок расчетов до пятидесяти лет, пунийцы смекнули, что часть долга придется выплачивать не им, а потомкам, и, возблагодарив Сципиона за великодушие, удалились домой для обсуждения полученных условий мира с властями и народом. Сципион же довольно легко пошел на значительное увеличение периода выплаты контрибуции, чтобы как можно дольше держать Карфаген данником Рима и благодаря этому в обозримом будущем иметь возможность вмешиваться во внутренние дела вражеского государства.

26

В Карфагене грянула политическая война с участием сотен тысяч бойцов, как наемников – политиков, так и ополченцев – простых граждан. Условия римлян казались ужасными: патриотов возмущало требование ликвидировать флот – красу и гордость государства, купцы негодовали по поводу контрибуции, а плебс бесновался из-за необходимости делиться в течение нескольких месяцев столь вздорожавшим в военных условиях продовольствием с вражеской армией. А находились и такие, которым непомерно тяжким представлялось условие, предписывающее вернуть римлянам имущество, захваченное при разграблении каравана; это были те, кто успешно нажился на том достопамятном предприятии. Категории населения, терпевшие непосредственный ущерб от реализации договора, называли себя истинными гражданами и выступали ярыми сторонниками продолжения войны до победного конца. Другие, кого притязания римлян не затрагивали напрямую, видели спасение Отечества в немедленном заключении мира. Лишь такие, у кого не было ничего материального сверх положенного природой, руководствовались духовным и старались соблюсти интересы государства, но, сбиваемые с толку шумихой, поднятой основными политическими силами, не могли выработать собственного мнения, и под действием пропаганды примыкали к одной из двух первых группировок.

Как раз в это время в столицу прибыл Ганнибал, прежде всего занявший своими наемниками башни и стены «в обеспечение защиты города от римлян».

Немало трудностей ожидало его здесь. Отрицательная энергия, которой поражение зарядило горожан, теперь обратилось главным образом на полководца. Разочарование людей в этом человеке оказалось столь же сильным, сколь непомерно велики были связываемые с ним надежды. Народ возненавидел его так же страстно, как прежде почитал. Политические противники еще больше подстрекали плебс к расправе над ним. В этой ситуации даже бывшие сторонники, представители баркидской партии, отреклись от Ганнибала, видя в нем конченную политическую фигуру, и сами чернили своего бывшего лидера в стремлении свалить их общую вину на него одного. Однако характер Ганнибала не мог позволить ему сдаться без боя, и уж если он сумел шестнадцать лет противостоять римлянам, то тем более имел право рассчитывать на успех в борьбе с карфагенянами. Причем, для этого у него было вполне достаточно не только ума и силы воли, но и материальных ресурсов. Благодаря разгрому, учиненному ему Сципионом, отпала необходимость делиться италийской добычей с наемниками, и он сделался обладателем несметных богатств. Потратив лишь незначительную часть этих средств на вербовку солдат и приобретение новых друзей, Ганнибал почувствовал себя готовым к схватке с соотечественниками. В качестве первого политического шага он намеревался купить народ щедрыми денежными подарками, но нынешние друзья отговорили его от этого мероприятия, объяснив, что таким образом он лишь уподобится всем прочим политикам. На самом же деле эти люди, тяготевшие к новому Ганнибалу, хотя и лишившемуся ореола славы, но зато озаренному блеском серебра, просто не хотели, чтобы он тратился на толпу, поскольку его деньги уже считали своими. Они убеждали Ганнибала уповать на их поддержку и не предпринимать самостоятельно каких-либо экстравагантных ходов. Но тот не внял им и неожиданно для всех эффектно воспользовался приобретенным военным опытом почти что в мирных целях. С принадлежащими ему шестью тысячами наемников он обошел прибрежные торговые города и частью силой, частью угрозой силы собрал в них большое количество зерна, которым угостил карфагенский народ. Вкусив Ганнибалова хлеба, люди вспомнили, кто их настоящий герой, и заставили приумолкнуть злые языки.

Вот после этой подготовки Ганнибал и вошел в город, чувствуя себя уже чуть ли ни победителем. Правда, поддержка плебса создавала лишь благоприятный политический фон, но не несла конкретных преимуществ. Все здесь решалось несколькими сотнями толстосумов, которые и большинстве своем были настроены против Ганнибала и подвергали его нападкам. Их упреки, облеченные в форму вопросов, звучали весьма остро. «Почему ты, опытный полководец, столь безобразно проиграл сражение?» – язвительными голосами интересовались они. «Потому, что мое войско было слабее вражеского», – ничуть не смущаясь, заявлял на это Ганнибал. «А какой же ты полководец, если вступил в генеральную битву, имея заведомо более слабое, чем у противника, как ты утверждаешь, войско, да еще вдали от собственных тылов?» – удивлялись оппоненты. «Я потому так сделал, что вы просьбами о защите ваших угодий заставили меня поспешно вступить в бой?» – ловко парировал Ганнибал. «Что же ты раньше не слушал нас, когда мы требовали оставить Сагунт и не затевать войну с Римом?» – спрашивали его. «Прежде я был молод и горяч, а теперь, с возрастом я поумнел и стал прилежнее внимать гласу большинства», – раздавалось в ответ. Для государственных людей доводы Ганнибала были прозрачны и не прикрывали сути, но непросвещенному большинству они казались вполне убедительными. И все же укоры полководцу слышались со всех сторон. Потому, стремясь поскорее обеспечить себе как можно более широкую поддержку среди аристократов, Ганнибал предпринял атаку сразу с двух направлений. Во-первых, он в меру своих возможностей обогатил самых богатых, а во-вторых, занял компромиссную позицию по отношению к соперничающим партиям и, стараясь не порывать с одними, принялся угождать другим. Последнее объяснялось тем, что прежние друзья, потерпев убыток от войн, относились к нему недоброжелательно, а бывшие враги теперь оказались явно более сильной стороной. Итак, исходя из требований настоящего момента, Ганнибал стал сторонником мира с римлянами на любых условиях. Возможно, он искренне стремился к договору; судить об этом сложно, поскольку у человека, ищущего власти в таком государстве, как Карфаген, Личность растворяется в Политике. Такими средствами Ганнибал утвердился в ряду первых государственных мужей, хотя чувствовалось, что этот успех временный, так как промежуточное, межпартийное положение не могло быть устойчивым.

Но как бы там ни было в будущем, а пока Ганнибал пребывал на виду и немало способствовал партии мира в достижении ее целей. Так, когда один из наиболее фанатичных в прошлом его сторонников выступал в совете с горячей речью, пылающей воинственными призывами, он силой прорвался на трибуну и швырнул ядовитого старичка на пол. Этот поступок произвел должный эффект, хотя и шокировал пунийских сенаторов невиданной в республиканском государстве бесцеремонностью. Кто-то на это заметил Ганнибалу, что тот находится не в казарме, среди безродных наемников, а в здании совета, в кругу высших сановников государства.

Признав перегиб в своем поведении, Ганнибал с истинно пунийской изворотливостью начал каяться, называя себя солдафоном, исполненным добрых чувств, но не культуры. Ему до поры, до времени простили этот инцидент, более того, в народе пошел слух о беспощадной борьбе полководца со злоумышлениями знати, что придало ему славу защитника народных интересов в государственном совете, потому впоследствии никто не мог бы определенно сказать: затеял ли Ганнибал этот скандал в пылу страстей по солдатской неотесанности, или пошел на него умышленно, с расчетом на скандальную популярность. Всячески привлекая к себе внимание толпы, Ганнибал старался заразить ее миролюбием. Но при этом в верхах он высказывался за мир не столь однозначно и больше твердил не о завершении войны, а лишь о перерыве в ней. «Четырнадцать лет назад я победил Рим и справедливо ожидал его капитуляции, – говорил он, – но римляне не сдались и ценою невероятных убытков привели войну к нашим жилищам. Чтобы повторить их достижение, нам придется четырнадцать лет прикладывать чудовищные усилия к почти безнадежному делу. Так уж лучше мы возьмем себе передышку и через те самые четырнадцать лет начнем новую войну под самыми стенами Рима». Подобными речами он и поддерживал компромисс между партиями войны и мира, чем в итоге помог Ганнону и Газдрубалу добиться одобрения государством договора с Римом.

При обсуждении отдельных пунктов соглашения Ганнибал оказался единственным, кто узрел коварство Сципиона, и заявил, что самым страшным требованием врага является не взыскание контрибуции и не расплата за караван, а запрещение вести войны без соизволения Рима. Правда, и он в полной мере не постиг замысел проконсула и полагал, что в дальнейшем этот пункт нетрудно будет обойти.

В конце концов было решено полностью принять условия Сципиона, поскольку все понимали, что победитель не потерпит торга. С этим и отбыли в Тунет тридцать советников, провожаемые рыданиями многотысячной толпы.