Текст книги "Сципион. Социально-исторический роман. Том 1"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 63 страниц)

16

На протяжении всей войны Карфаген уделял Испании больше внимания, чем Италии. Эта страна была давно освоена пунийцами и давала значительные прибыли. Многие видные старейшины африканской столицы питали свое богатство потоками серебра из испанского источника, другие наживались на работорговле иберами, а третьи возносились к вершинам пунийского счастья, перепродавая испанские товары на Восток, а азиатские – на Запад. Вот и теперь, когда Баркиды сосредоточили все силы в Италии, Африка прислала еще одного полководца в Испанию. Вначале весны воевать со Сципионом прибыл Ганнон с новым, однако, небольшим войском.

Пользуясь тем, что Сципион находился в Тарраконе в ожидании вестей с Родины, Ганнон и присоединившийся к нему со своими балеарцами Магон Барка набрали девять тысяч наемников в недрах дикой Кельтиберии. Публий не опасался пунийского войска, будучи уверен в своих силах, но считал недопустимым сам прецедент перехода населения на сторону карфагенян. Следовало в корне пресечь наметившуюся тенденцию к отпадению местных племен. Внимание Сципиона по-прежнему было приковано к Италии, потому он дал третью часть войска Юнию Силану и отправил его против Ганнона и Магона.

Силан с предельной скоростью устремился навстречу противнику. Изрезанный рельеф и густые леса Кельтиберии позволили ему незаметно подойти к самому лагерю испанцев, которые разбили собственный стан в нескольких милях от пунийцев. Беспечные, как всегда, кельтиберы обнаружили римлян, когда уже не представлялось возможным уклониться от сражения. К началу боя все же успел прибыть Магон и наскоро построить испанцев, чтобы отразить первый удар воинов Силана.

На неровной местности, покрытой кустарником, римлянам сложно было держать строй, но еще большие трудности ожидали здесь испанцев, поскольку такие условия лишали их подвижности. Очень скоро Магон понял, что кельтиберы обречены на разгром, и с небольшим отрядом бежал прочь. Через некоторое время к месту событий подоспел Ганнон с пунийцами. Но к этому моменту с испанцами было покончено, и победители всею массой напали на Ганнона. Запоздавшее подкрепление римляне разметали по округе, а полководца взяли в плен. Спасшиеся кельтиберы разбрелись по домам, а уцелевшие африканцы ушли за Бетис к Газдрубалу, сыну Гизгона. Блестяще выполнив задачу, Юний Силан вернулся к Сципиону.

Публий почти одновременно получил сообщения о двух победах. Причем успех в борьбе с Газдрубалом был на столько же дороже ему, чем удача в собственной провинции, на сколько Италия находилась сейчас от него дальше Кельтиберии. Узнав о том, что угроза Отечеству ликвидирована, Сципион будто родился заново и впервые за последние месяцы заметил синее небо Испании, очень похожее на италийское, разве только более сухое по субъективному впечатлению, вызванному, может быть, особо контрастными красками окружающего рельефа. Казалось бы, известие о благополучном исходе боевых действий на Родине должно было успокоить Сципиона, помочь ему обрести внутреннее равновесие и вернуть его мысли к собственным делам, однако вышло наоборот. Италия и теперь не отпускала его душу, воображение неотступно рисовало родные пейзажи. Он жил в мире грез, временами настолько забывая реальность, что считал, будто достаточно выглянуть из палатки, чтобы увидеть Бычий рынок и Большой цирк, пройти несколько сотен шагов, чтобы очутиться на форуме. Когда он слышал голос ликтора за порогом шатра, ему думалось, будто пришли пригласить его в Курию. Даже дикая предальпийская Галлия, где разворачивались главные события последнего года, представлялась теперь бесконечно дорогой. Он умилялся воспоминаниям о высоких мрачноватых лесах испещренной речушками долины Пада, где десять лет назад довелось ему пережить страшные дни первых поражений этой войны и где пришлось проститься с отцом, как потом выяснилось, навсегда. Память рисовала ему отца во главе конницы у Тицина и потом – раненого, удрученного переживаниями за Отечество. Теперь те места, казавшиеся тогда столь зловещими, были так же близки его сердцу, как сам Рим. А тот факт, что там же нашел гибель враг, делал равнину за Апеннинами еще более привлекательной и желанной. Между прочим, Публий подумал о том, что когда он отправится в Африку, то и Испания будет представляться ему родной стороной. Однако, возможно, так и случится потом, но сейчас эта страна казалась ему однообразной и скучной, как бы лишенной души, все здесь было не таким, как дома. Он пресытился чужбиной, устал от нее, ему хотелось вдыхать пряные запахи перенаселенных кварталов Рима, слышать гул толпы на форуме, где по-латински говорят не только солдаты, как здесь, в Иберии, но также женщины и дети. Глядя на море, Публий готов был броситься в воду, чтобы вплавь достичь берегов Италии наперекор государственным и природным законам. Но дело было не только в тоске по родине. Отечество покидают либо из любопытства, либо во имя великих дел. Первое у Сципиона всегда являлось лишь сопутствующим фактором, а что касается его задачи в Испании, то она в принципе была решена, и оставалась только черновая работа, какую мог бы выполнить и кто-нибудь другой. А Публий не любил тратить свои силы в том деле, с которым способен был справиться кто-то, помимо него. Ему стало тесно в этой стране, его замыслы простирались дальше. Их реализация требовала иных масштабов, и Сципион почувствовал почти физическую потребность как можно быстрее закончить местную войну и сбросить с себя ставшее непомерно узким облачение проконсула Испании.

Поэтому, когда прибыл с победой Юний Силан, и у Публия появилась надежда в этом же году завершить разгром карфагенян, поскольку у них оставалось только одно войско, он быстро снарядил свои легионы и выступил к Бетису.

С приближением римлян, Газдрубал стал отступать к Гадесу – древней финикийской колонии, ставшей столицей карфагенян в Иберии после потери ими Нового Карфагена. Сципион переправился через Бетис и, преследуя противника, устремился к Океану. Теперь он был достаточно силен, чтобы чувствовать себя хозяином в любой части Испании и не обращать внимания на настроение окружающих племен. Если бы потребовалось, Публий тут же, с ходу, готов был штурмовать Гадес и уже начал собирать информацию об этом городе. Сципион еще раньше знал о том, что гадетанцы, несмотря на общность происхождения с карфагенянами – и те, и другие были потомками переселенцев из Тира – страдали от гнета пунийцев больше, чем их соплеменники в Новом Карфагене – от власти римлян, потому в критической ситуации он мог надеяться на их поддержку. Газдрубал почувствовал решимость Сципиона покончить с ним одним ударом и понял, что, как бы он ни ускользал от врага, римляне рано или поздно добьются своего и навяжут ему генеральное сражение. Для кого-то создавшееся положение, может быть, и показалось бы безвыходным, но не для истинного пунийца. Газдрубал, сын Гизгона, слишком долго мечтал о роли верховного полководца в Испании, и теперь, достигнув, наконец, первенства после гибели одного Баркида и поражения второго, он не мог позволить противнику так, запросто, разделаться с ним. Вместо того чтобы соревноваться со Сципионом в тактических хитростях, рискуя всем войском, он совершил нестандартный ход и, разделив армию на десятки частей, рассредоточил ее во всех сколько-нибудь значительных городах союзной ему части страны.

Таким образом, пунийцы без борьбы отдали инициативу соперникам, но затянули войну, так как римлянам даже при самом близком содружестве с Фортуной не удалось бы до зимы овладеть всеми городами. А к следующей весне Газдрубал надеялся навербовать новых наемников, что будет сделать тем проще, чем больше времени римляне проведут в этих краях, поскольку, ведя осаду крепостей, они неизбежно должны подвергать разорению окрестные земли и тем самым возбуждать к себе ненависть местного населения.

Сципион, узнав о маневре врага, в досаде помянул Газдрубала недобрым словом и повернул свое войско в обратный путь. Приближалась осень, и затевать осаду городов не имело смысла, так как при непостоянстве иберов все новые приобретения за зиму будут потеряны. Лишь к Оронгию, самому крупному из ближайших городов, он послал своего брата с десятитысячным отрядом, чтобы, разорив один город, задать острастку остальным. Сам же Публий с основными силами двинулся в далекий путь к зимним квартирам. При этом вслух, перед солдатами, он насмехался над трусостью Газдрубала, но в душе отдавал ему должное.

Времени до зимы оставалось еще много и торопиться было некуда. Сципион решил дать исход давно мучившей его мысли. Достигнув района Илитургиса и Кастулона, этого главного дорожного узла Испании, за который велась основная борьба все годы войны, он отклонился от традиционного маршрута, чтобы найти место, ставшее могилой старших Сципионов, и увидеть, наконец, его своими глазами.

Сделать это оказалось не так просто, как представлялось. В армии еще оставались ветераны, сражавшиеся под командованием Корнелиев пять лет назад, и последний лагерь Публия Сципиона был обнаружен довольно быстро. Однако ночной переход навстречу иберам осуществлялся тогда в столь тревожной обстановке, а спасшихся с самого поля боя было так мало, что теперь, ввиду запутанности и противоречивости сведений, римлянам несколько дней пришлось безрезультатно петлять меж однообразных пологих холмов.

Заканчивался еще один день. Публий ехал на коне в передовой группе всадников. За время блуждания по этим зловещим местам солдаты присмирели, стали задумчивы даже первые весельчаки. Балагуры, которых, казалось, могла успокоить только собственная смерть, смолкли здесь пред памятью о смерти соотечественников.

Действия, не приносящие успеха, особенно утомляют, и люди уже помышляли об отдыхе. Но Сципион в нетерпении намечал еще одну возвышенность невдалеке, которую хотелось обследовать, прежде чем заняться устройством лагеря, однако за этим холмом следовал другой, кому-то он казался подозрительно знакомым, и вереница войска тянулась дальше.

Багровое солнце, разрезанное пополам тонкою полосой полурастворившихся облаков, угасая с каждым мгновением, устало клонилось к горизонту, туда, где был Океан, и вслед за ним весь окружающий пейзаж от низин до гор и небес лихорадочно менял окраску, на пути от дневного света к ночной тьме принимая невообразимое сочетание поочередно переходящих друг в друга цветов.

Публий, зачарованный агонией умирающего дня, забыл о реальности происходящего. Офицеры не раз вопросительно поглядывали на него, но он ехал все дальше. На фоне зрелища заката перед его мысленным взором проплывали картины детства. И в центре самых дорогих воспоминаний был отец. Этот образ пронизывал все его мироощущение, множеством элементов он проник в сознание, характер, привычки, жесты. Так отец запечатлел себя не только в его облике, но и в душе. Как можно считать его погибшим, пока жив он, Публий Корнелий Сципион, который даже имя носит то же самое!

Чья-то лошадь споткнулась, тревожно заржала, и тотчас раздался испуганный возглас всадника. К нему подъехали другие и тут же отпрянули назад. Публий поторопился к месту происшествия и увидел в густой, хотя и пожелтевшей траве белый, как мел, череп, бесстрастно взирающий на него сквозь призрачную грань между жизнью и смертью дырами пустых глазниц. Сципион спрыгнул с коня и склонился над жутким подобием головы, всматриваясь в череп и мучительно пытаясь представить черты бывшего человека. Потом он раздвинул траву рядом, но скелета не было, вокруг беспорядочно валялись отдельные, наиболее крупные кости, полуутопшие в грунте.

Публий тяжело распрямился и мутным взором обвел длинную и узкую, зажатую справа и слева холмами долину, плавно спускающуюся к оврагу, крутым изломом красневшему вдалеке. Вдоль ее рассекал ручей, заметный по извилистой ленте кустарника и еще свежей зелени. Сципиону показалось, что он уже видел это место… может быть, они проходили тут раньше… При взгляде издали здесь нельзя было заметить чего-нибудь особенного. Пологий склон, заросший высокой травой, представлялся мирным благодатным пастбищем.

Всадники последовали примеру командира и, спешившись, стали рыскать в траве, вскоре им в помощь подоспела пехота. То там, то здесь раздавались возбужденные выкрики, отмечавшие очередную находку.

Настала ночь, и римляне наскоро и в беспорядке поставили палатки, впервые за четыре года проконсульства Сципиона не разбив правильного укрепленного лагеря.

В эту ночь, несмотря на усталость, солдаты спали плохо. Некоторых терзали воспоминания, других будоражило воображение, растревоженное рассказами очевидцев здешних событий. Уснувшие ворочались и бормотали что-то во сне. Им чудилось, будто над полем витают маны погибших и взывают к ним, требуя отмщения, и жалобно молят о покое, который не наступит, пока останки людей будут подвержены действию стихий.

Публий всю первую стражу боролся с бессонницей, сознавая необходимость выспаться перед беспокойным днем. Устав от этой борьбы больше, чем от дневного бодрствования, он поднялся, вышел из палатки и некоторое время стоял в задумчивости. Потом без помощи раба надел кожаный с медными накладками панцирь, взял дротик, не в качестве оружия, а как шанцевый инструмент, объяснил ликтору, где его найти в случае тревоги, и один отправился за пределы лагеря.

Яркая луна струила на долину холодный мертвящий свет. Может быть, именно так освещается мрачное царство Орка. Публий понял, в чем колдовская сила этого места: распростертая пред ним долина заключала в себе противоречие и была оборотнем. Несколько часов назад она являла очарованье красок и ласку мягкого тепла, предательски скрывая смерть на дне под саваном травы, взращенной на крови, теперь она бледна, как кости, устлавшие ее, и завораживает особой, циничной красотой. Она объята духом холода и вечного покоя и беспристрастным лунным светом порицает суетность жизненных стремлений. В ней мудрость недвижности и созерцанья…

Нога Публия подвернулась на неровности, дротиком он разгреб растительность и обнаружил почти целиком сохранившийся скелет. Череп сразу засиял и будто ожил под луною, чем выявил глубинное сродство между ночью и смертью. Здесь поистине храм Смерти, и ночь сейчас вербует для него жрецов… Сципиону показалось, что он сам уже давно мертвец и много лет скитается по стране вечной ночи и ворошит собственные кости. Напряжением воли он стряхнул с себя наваждение и с преувеличенным усердием стал ковыряться в траве. На этом участке, видимо, шла упорная схватка, останки смешались в беспорядочную груду. Публий вдруг решил, что именно здесь пал его отец. Но тщательные поиски не дали никакого результата: ныне тут все были равны, и полководец, и солдат. Однако за этим занятием он обрел некоторое душевное равновесие, настолько спокойнее оказалось иметь дело с реальными мертвецами, чем с призраками. Поодаль он нашел еще одну кучу костей, в другом месте – третью. По этим зловещим знакам можно было прочесть всю битву, определить, где шел ожесточенный бой, где – беспорядочное бегство. Различия в званиях стерлись смертью, но герой, погибший в строю, и сейчас отличался от труса, сраженного в спину копьем нумидийца. Взору Сципиона явственно предстала картина боя. Привидения, наполнявшие здешний воздух, материализовались из лунного света и вновь разыграли пред ним жуткий спектакль пятилетней давности. Сюда явились Злоба, Коварство, и Жестокость, виденные им у Требии, Тицина и при Каннах. Вся мерзость двенадцати военных лет стеклась к истерзанному полю на шабаш.

Сципион вдруг осознал проклятье этой долины. Она заражена человеческой ненавистью. Преступления людские загрязняют природу и порождают в ней притоны темных сил. Публий поклялся очистить заколдованное место и на будущее примирить его с синим небом и солнечным теплом. Как по волшебству, при этом померкло лунное сиянье, и восток, там, где была родная Италия, окрасился в розовые тона.

Раз нарушив предписанный порядок в случае с устройством лагеря, войско, будто сбившись с пути и потеряв ориентиры устава, все дальше увязало в хаосе. Солдаты завтракали неорганизованно, кому как вздумается, многие – сидя, некоторые – даже лежа, а кто-то еще продолжал спать: мрачное место и тягостные воспоминания, казалось, оправдывали все.

Невзирая на то, что мысли Публия были далеки от мелочной повседневности, его профессиональный взгляд сразу обнаружил падение дисциплины в лагере. Однако он промолчал. Сципион не любил окрики и предпочитал исподволь подводить людей к пониманию необходимости следовать его решениям.

Когда войско окончательно проснулось, когда «Долина Костей» снова приняла обманчиво приветливый облик, Публий созвал воинов перед трибуналом, который был насыпан уже сейчас, утром, и в нескольких словах объяснил стоящую перед ними задачу: они должны, наконец, исполнить свой долг перед погибшими, для чего следовало собрать и похоронить останки соотечественников, дабы не терзали их больше хищные звери, ветры и дожди, и души несчастных смогли бы отныне обрести покой.

К предстоящему делу Сципион подошел с истинно римской добросовестностью. Все поле до оврага и холмов было поделено на участки, каждый из которых закреплялся за одним из подразделений, на триариев возлагалась обязанность контроля. Солдаты заняли сразу всю долину и принялись за работу. Все кости сносили в середину и складывали в одну груду. Отличить среди павших своих от врагов не представлялось никакой возможности, поэтому, а также, учитывая то, что пунийцы, по всей видимости, позаботились о трупах соратников, подбирали все подряд. Сципион направился туда, где, по уверениям ветеранов, сражался его отец, хотя он и сам угадал место, в котором должен находится во время боя полководец, и обыскал его еще ночью. Сведения очевидцев были приблизительными, а никаких предметов одежды или вооружения, позволивших бы опознать мертвецов, не было, поскольку победители старательно обобрали трупы, потому и дневные поиски следов старшего Корнелия оказались напрасными. Публий еще раз посмотрел на этот участок кладбища и дал команду соответствующим центуриям приступить к сбору костей также и на нем. Он вдруг забеспокоился, не постигла ли отца участь Луция Постумия, захваченного галлами племени бойев в пойме Пада, чьи останки варвары подвергли надругательству. Однако, расспросив немногих испанцев, находившихся при нем, тогда как большинство их он заранее отправил за Ибер, и перебежчиков-нумидийцев об их обычаях в обращении с прахом поверженных врагов, он несколько успокоился, поскольку здешние варвары в большинстве случаев довольствовались вещами и не трогали тел.

Солдаты, с утра повеселевшие при виде солнечных лучей, рассеявших мрак тревожной ночи, работали дружно. Коллективные действия всегда создают впечатление их законности и целесообразности. То, что одному человеку показалось бы чудовищным, в толпе воспринимается как должное и почти обыденное. Беря пример друг с друга, люди преодолели природную брезгливость к объедкам смерти и носили человеческие кости запросто, как хворост для лагерного вала. Однако, чем выше поднимался грязно-белый холм, тем глубже падал дух солдат. С каждым разом, подходя к куче костей, они становились все мрачнее. Вначале ветераны рассказывали юнцам о ходе того боя, вспоминали, кто где был убит, кто отличился, но к полудню, когда войско, закончив дело, собралось у холма, ставшего продуктом их труда, кругом царило гнетущее молчание, и взоры потупились в землю.

Был сложен гигантский костер, и в нем сожгли все то, что осталось от погибших людей. Публий подошел к серебристо-серой куче, взял горсть пепла и высыпал в мешочек, чтобы отвезти этот прах к пенатам. Многие, потерявшие, как и он, в том сражении родственников, поступили так же. Затем оставшийся пепел зарыли в землю и над этой братской могилой воздвигли курган.

Наступал вечер, но никто не хотел оставаться здесь на ночь, и войско в полном молчании, лишь бряцая оружием, двинулось прочь. Стихли даже животные, почуяв настроение людей.

Публий оглянулся, чтобы в последний раз увидеть эту долину и курган. И снова ему почудилось, будто он бывал тут прежде и часть самого его погибла здесь пять лет назад. Прежде чем навсегда уйти, он задержался еще на несколько мгновений и, воззвав к богам, дал обет почтить память павших по этрусскому обычаю боем гладиаторов, своего рода человеческими жертвоприношениями.

Через несколько дней римляне повторили захоронение на месте гибели легионов Гнея Корнелия. Публий опять взял горсть праха, чтобы передать его двоюродному брату Сципиону Назике.

После этих процедур войско пало духом и в нем невозможно было узнать победоносную армию последних лет. Легаты стали упрекать в этом проконсула. Однако Сципион произнес перед воинами речь, в которой подчеркнул святость выполненного долга, а самое главное, трансформировал накопившуюся в его подопечных отрицательную энергию в ненависть к врагу, и в первую очередь – к иберам, своим тогдашним предательством обрекшим римлян на поражение. Под влиянием слов полководца солдаты потребовали немедленно вести их на штурм испанских городов Илитургиса и Кастулона, чья вина в давних событиях не подлежала сомнению. Причем особым преступлением запятнали себя жители Илитургиса, добавившие к измене еще и избиение укрывшихся у них после поражения римлян. Сципион поклялся, что виновные понесут наказание, но лишь после окончательной победы в этой стране над главным соперником – пунийцами.

Солдаты вернулись в Тарракон, горя неутоленной жаждой великих дел, и с нетерпением, как и их полководец, ожидали будущего года.

Пока Публий занимался захоронением давно погибших, Луций Сципион успел овладеть Оронгием. Ему пришлось вести штурм города по всем правилам военного искусства, так как население отказалось добровольно принять сторону римлян. Вначале город был обведен глубоким рвом, чтобы затруднить защищающимся возможность препятствовать дальнейшим осадным работам, затем – насыпан двойной вал, с которого во время атаки предполагалось обстреливать стены, сооружены подвижные галереи для таранов, многоэтажные башни на колесах. При этом иберы с удивлением взирали на копошившихся вдали от стен римлян и насмехались над ними, вопрошая: не думают ли те укреплять их город? Но находившиеся среди них африканцы из пунийского гарнизона, поняли серьезность положения и сосредоточенно строили всевозможные метательные машины, приспособления с зацепами и прочее оборонительное снаряжение. В некоторых наиболее ответственных местах горожане по их приказу нарастили стену вровень с римским валом.

Когда же воины Сципиона закончили работы и грандиозные сооружения зажали со всех сторон город, когда множество катапульт и баллист обрушили на осажденных поток огромных камней и стрел чудовищной пробивной силы, а пращники и лучники, засевшие на валу, своими снарядами совсем согнали защитников со стен, когда двинулись вперед штурмовые башни, влекомые сотнями мулов, и рядом с ними поползли к воротам «черепахи», испанцы, наконец-то, оценили по достоинству труд римлян и прониклись таким глубоким впечатлением от происходящего, что едва сумели отразить первый натиск. Луций повел на штурм третью часть своего отряда, дав остальным отдых. Изнурив врага этой атакой, он отвел назад передовой эшелон и двинул на приступ основные силы. Повторного напора горожане не выдержали и, оставив оборонительные посты, бросились спасаться. Многие, желая предотвратить гибельный для города и мирных жителей уличный бой, открыли ворота и беспорядочной толпою высыпали перед стеной, жестами изъявляя намерение сдаться. Но римляне, опасаясь какой-либо хитрости, набросились на них и всех истребили. Насытив этим жажду крови, неизбежно возникающую в трудах и лишениях осады, они в самом городе вели себя уже спокойнее и уничтожали только оказывавших сопротивление. Пунийский гарнизон был слишком слаб, чтобы своими силами, после бегства иберов, удержаться против римлян, и тоже вынужден был капитулировать. Всех карфагенян и несколько сотен жителей, поддерживавших пунийцев, римляне под стражей увели с собою, а город в соответствии с политикой проконсула оставили испанцам, передав управление наиболее благонадежным из них.

Еще в центральной части страны Луций со своим отрядом и пленными догнал основное войско, следовавшее к Иберу. Публий Сципион высоко оценил достижение брата и даже поставил его успех в один ряд с собственной победой над Новым Карфагеном. При этом Публию особенно приятно было увидеть, что, искренне радуясь удаче, Луций ничуть не возгордился ею и оставался веселым, открытым и общительным, как и прежде. Значит, потенциал его был выше одержанной победы, поскольку зазнайство, наоборот, находит себе место там, где успех превышает масштаб личности. Публия в свете недавних переживаний смутило лишь избиение иберов, пытавшихся сдаться. В память о «Долине Костей» он решил сделать брату внушение, чтобы тот внимательнее разбирался в ситуации и не допускал лишних жертв даже среди врагов, и уже вызвал его к себе в палатку, но в последний момент под влиянием той же памяти смолчал об этом и заговорил о другом.

Вернувшись в Тарракон, Сципион разместил легионы по зимним лагерям. Как и в другие годы, легаты не позволяли воинам прозябать в бездействии и все погожие дни использовали для проведения самых разнообразных учений. Сам проконсул неоднократно объезжал расположения войск и возбуждал усердие солдат обещаниями близкого окончания испанской войны и возвращения на родину, причем связывал это с уровнем их подготовленности. Приближающийся год, по его словам, должен был стать особенно насыщенным событиями.

С отчетом перед сенатом Публий послал в Рим Луция Сципиона и для убедительности отправил с ним пленных, включая Ганнона, а также наиболее ценную часть добычи. В официальном письме он сообщал о ходе кампании и выражал надежду на скорое ее завершение, однако при этом подробно распространялся об особенностях Испании, многочисленности иберийских племен, находящихся на различных стадиях развития и, следовательно, требующих соответствующего обращения с каждым, их воинственности и непостоянстве, вносящих нестабильность в ситуацию в стране, способную вызвать непредсказуемое развитие событий. Все эти оговорки Сципион сделал для того, чтобы показать специфичность местных условий и создать у сенаторов мнение, что в Испании может успешно действовать только человек, хорошо изучивший эту страну. Он опасался, как бы враждебные силы в столице не прислали ему преемника, дабы пожать плоды его успехов. Не потеря славы как таковой страшила его, а лишение возможности, опираясь на нее, добиваться права возглавить войну непосредственно с самим Карфагеном. В том же духе предполагалось и выступление в сенате Луция. В его словах должны были прозвучать твердая уверенность в победе и одновременно убежденность в неизбежном затягивании войны при каком-либо новом командовании. Однако все это следовало представить аккуратно и ненавязчиво, о чем с Луцием был проведен подробный инструктаж. На основе сказанных вскользь намеков уже сами сенаторы из числа Сципионовых друзей, которым он написал о своих целях более откровенно, должны были «сделать вывод» о необходимости продления проконсульских полномочий Публия. В крайнем случае Луцию предписывалось искать справедливости в народном собрании. Именно потому Публий и послал в Италию брата, а не другого легата, чтобы при необходимости тот мог предстать перед народом не только как доверенное лицо Сципиона, но и непосредственно как один из Сципионов, и тем произвести особое впечатление на простых людей. Впрочем, Публий считал, что основная политическая борьба развернется позднее, а сейчас дело еще не дойдет до прямой конфронтации. Отправляя Луция в Рим, он в первую очередь преследовал более мирные цели, а именно: желал приобщить брата к государственным делам и заодно приучить сенаторов видеть в младшем Сципионе фигуру, с которой в скором будущем придется считаться.