Текст книги "Сципион. Социально-исторический роман. Том 1"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 63 страниц)

Овладев удобным для дальнейшего наступления плацдармом, Сципион спустился к войску, взял себе свежий легион у Луция и, используя захваченный выступ, двинулся влево в обход основных сил противника. Юний Силан своим легионом ударил на пунийцев по центру, а Гай Лелий напал с правого фланга. Луций Сципион с последним легионом по-прежнему оставался в резерве, в равной степени следя за битвой и своими испанскими союзниками.

Вначале карфагеняне, веря в неприступность своей позиции, стояли твердо и успешно отражали атаки Силана, но потом, обнаружив, что с одной стороны их обходят солдаты Лелия, а с другой – Сципиона, дрогнули, разомкнули строй, спеша успеть повсюду, и за это тут же были наказаны: римляне закрепились и в центре. Вскоре сражение превратилось в избиение пунийцев. Испанцы Газдрубалова войска о сопротивлении думали мало и при первой возможности бежали, оголяя пунийские ряды и этим усугубляя панику. Беглецов встречали оружием у подножия холма, тем же из них, которым удавалось пробиться сквозь эти заслоны, путь преграждали либо воины Марция, либо – Кавдина, закрывающие выходы из долины. В последний момент Публий ввел в дело своих испанцев. Тактической необходимости в этом не было, но он хотел скрепить их клятвы верности пунийской кровью.

В итоге, было истреблено восемь тысяч врагов, в основном – африканцев, так как Сципион велел щадить иберов. Еще двенадцать тысяч – тут преобладали уже испанцы – удалось захватить в плен.

Публий весь день находился в первых рядах сражающихся и не получил даже царапины, только ушиб ногу, споткнувшись о камень. Хотя он и бился с пунийцами подобно простому солдату, его восприятие боя в корне изменилось здесь, в Испании. Как и прежде, при Каннах и Требии, перед ним мелькали перекошенные ужасом, болью или гневом лица, звенели мечи, ударялись вокруг дротики, но все это он видел и слышал как бы мимоходом, в то время как взгляд его разом охватывал весь холм, долину перед ним, реку, свой лагерь и самые дальние посты; он взором полководца огибал гористый рельеф и словно вживую наблюдал, как восходят на скалы воины Лелия по другую сторону холма, как стягиваются подкрепления на нижнюю площадку, за яростным криком соседей его слух ловил шум битвы на отдаленном фланге, звуки сигнальных труб и голоса легатов. Полководец обязан уметь видеть и слышать многое из того, что недоступно органам чувств простого человека.

Римляне еще по инерции добивали врагов, а Сципион, придавший им эту инерцию, мог считать свою задачу выполненной. На протяжении двух дней ему удавалось строго выдерживать задуманный психологический тон происходящего, сознательно выбранный им для эмоционального освещения событий, подобно тому, как художник подбирает фоновую краску для картины. Все действие этого кровавого спектакля разворачивалось среди декораций, расписанных чудовищами страха, свирепо взирающими на пунийцев. Над сценой со стороны африканцев с самого начала реял безысходный пессимизм. И Сципион все свои маневры построил так, чтобы постоянно нагнетать этот дух обреченности.

На край площадки, где стоял Публий, вбежал Луций, которому напоследок тоже довелось вмешаться в битву. Братья крепко пожали друг другу руки, и Публий, показывая вниз, где во множестве рассыпались бегущие пунийцы, то там, то здесь нагоняемые римлянами, сказал:

– Неспроста Газдрубала зовут Баркой, отступает он действительно молниеносно.

Увидев по выражению глаз брата, что тот не понял шутку, он объяснил:

– «Барка» – по-пунийски означает: «Молния».

Тут Луций улыбнулся и с восхищением воскликнул:

– Все-то ты знаешь, Публий. Удивляюсь я тебе: находишься ты рядом, а как будто живешь совсем в другом мире.

Некоторое время они помолчали, осматривая долину, потом Луций с наслаждением вдохнул воздух победы и с чувством произнес:

– Жаль, что отец не может видеть нас сейчас.

– Я думаю, он нас видит, – задумчиво сказал Публий, – ведь тело его осталось здесь непогребенным, и безутешный дух, наверное, до сей поры витает над этой чуждою землей…

Тем временем солдаты перешли к сбору добычи. Сципион предоставил им возможность самостоятельно управиться с этим делом и стал спускаться вниз к своему лагерю. Вдруг взгляд его упал на какого-то испанца, с торжеством сжимавшего трофейный меч с позолоченной рукояткой, на острие которого болтался опять-таки обделанный золотыми накладками шлем. Сципион с неудовольствием узнал в молодом человеке Аллуция. Тот одолел пунийского офицера и теперь мог с гордостью смотреть в глаза полководцу. Он несказанно обрадовался встрече с проконсулом, но Публий, увидев его счастливый взор, тяжело отвернулся и прошел мимо. Раздосадованный случившимся, он уже было решил отправить этого молодца куда-нибудь за Ибер, с глаз долой, но в следующий момент подумал, что, пока Аллуций будет находиться при нем, красавица Виола должна с особым интересом следить за ходом войны и, значит, лишний раз ей придется вспомнить его, Публия, и восхититься одержанными им победами. Потому он решил оставить все, как есть, и, более того, даже облагодетельствовать молодого испанца, остановился на миг, намереваясь это сделать сейчас же, но, не совладав с собою, пошел прочь, отложив любезности до другого случая.

Вечером, допросив пленных, Сципион убедился, что в своих похвалах «молниеносному» Газдрубалу он все же недооценил его скоростные качества. Карфагенский вождь еще до начала боя, едва увидев, как римляне окружают холм, бросил войско и бежал с небольшой свитой, прихватив с собою, как и полагается пунийцу, сундучок с казною, на дне которого грудой серебра лежали новые полчища наемников. Может быть, он рассчитывал, что его воины продержатся на выгодной позиции несколько дней до подхода подкреплений, а возможно, наоборот, сразу понял обреченность войска и не пожелал украсить победу римлян своею смертью. Как бы там ни было, теперь Газдрубал собирал остатки своей армии, чтобы на равных, а не как беглец, присоединиться к двум другим карфагенским войскам.

Всю добычу, кроме пленных, Сципион отдал солдатам. Захваченных испанцев он с добрым напутствием отпустил домой, а африканцев продал в рабство и тем пополнил средства на продолжение войны. Иберийским князьям Публий преподнес подарки, приобретенные за счет средств, вырученных от продажи пленных. Особо он отличил Индибилиса: зная его слабость к лошадям, Публий позволил ему выбрать для себя триста лучших пунийских коней.

С этого дня легионеры стали величать Сципиона императором – наипочетнейшим титулом для полководца, а испанцы: и союзные, и побежденные – объявили его царем всей Испании и вконец замучили его изъявлениями необузданного восторга. Публий утомился объяснять им, что для римлянина нет хуже проклятья, чем слово «царь», так как, называя одного человека царем, одновременно всех других косвенно нарекают рабами.

При сортировке пленных квестор Гай Фламиний обратил внимание на юного нумидийца приятной наружности, который, сочетая в себе юношескую робость с надменностью, то боязливо озирался по сторонам, то высокомерно покрикивал на окружающих и требовал почтительного отношения к себе, заявляя о своей принадлежности к царскому роду. Допросив его, Фламиний узнал, что тот приходится племянником сыну царя Галы Масиниссе, возглавляющему нумидийцев здесь, в Испании. Квестор сообщил о знатном пленнике проконсулу, и тот велел прислать его в преторий.

Юный царский отпрыск был озадачен, увидев в проконсульском шатре вместо грозного свирепого властелина, каковыми изображали римских магистратов пунийцы, приятного молодого человека с благородной осанкой, одетого в гражданскую, аккуратно подпоясанную тунику без рукавов, украшенную лишь вертикальной пурпурной полосой. Он совсем смутился, когда римлянин, сам сделав шаг ему навстречу, мягким голосом, просто и естественно, да еще по-нумидийски сказал, что зовут его Публий, и поинтересовался именем своего гостя.

Подросток тихо шепнул одно слово: «Массива». Сципион удовлетворенно кивнул головою и пригласил гостя сесть на раскладной стул. Устроившись напротив, он пояснил, что еще недостаточно владеет языком славного африканского народа, потому далее они будут беседовать с помощью переводчика. По приказу проконсула в шатер вошел Сильван, знавший не менее десятка иберийских и галльских языков, а также – пунийский, нумидийский, египетский и, кроме того, разумеется, свободно говоривший по-гречески, причем на аттическом и ионийском диалектах. Публий завел речь об Африке, и мальчик под напором воспоминаний о родине так расчувствовался, что, наверное, расплакался бы, однако Сципион вовремя перевел беседу в иное русло. Он стал расспрашивать его о дяде Масиниссе. Юноша с восторгом принялся рассказывать о доблестях своего родственника. По его словам, Масинисса был необычайно храбр, умен, являлся самым ловким наездником из всех обитателей обширных нумидийских равнин и вообще превосходил других в любом деле, за которое брался.

Через некоторое время Массива уже всей душой проникся расположением к римлянину и, желая в свою очередь достойно выглядеть перед ним, стал оправдываться, вспоминая ситуацию, приведшую к его пленению. Он объяснил, что, хотя Масинисса строго-настрого запретил ему ввиду молодости вступать в бой, он не мог оставаться в стороне и, несомненно, прославился бы, но его конь споткнулся и сбросил всадника прямо в руки легионеров. Публий посочувствовал собеседнику и обнадежил его перспективами на будущее, в котором ему не раз еще доведется проявить себя с лучшей стороны. Затем Сципион накинул плащ и повел гостя по лагерю. Он показал ему образцы вооружения и прочего снаряжения легионеров, рассказал о структуре войска, римских традициях, поведал о некоторых славных эпизодах истории, по пути познакомил его с братом Луцием, несколько удивленным такой обходительностью с варваром, притом мальчишкой, и с Гаем Лелием, который был дружелюбнее, вполне поняв поведение полководца.

Массива пришел в восторг от созерцания зрелища, которое представлял собой огромный лагерь, и того, характерного для римлян порядка, в каком пребывала грозная сила, заключенная в нем. Но наибольшее впечатление произвело на него уважение, проявляемое легионерами по отношению к своему полководцу помимо безоговорочной воинской субординации, уважение равноправных граждан к наиболее талантливому согражданину, свободное от малейшей примеси подобострастия; поражало и искреннее восхищение им испанцев. Между прочим, нумидийцу бросилось в глаза, что иберы чувствуют себя здесь гораздо раскованнее, чем в карфагенском стане.

Напоследок Сципион подарил очарованному юноше золотое кольцо, тунику, такую же, в какой ходил сам, плащ с золотой застежкой, боевого коня и отпустил его к дяде, дав в сопровождение сотню всадников. При этом Публий не только не требовал выкупа, но и не выразил никаких просьб или пожеланий к Масиниссе.

11

В три дня управившись с делами, Сципион созвал легатов и просто друзей на совет по вопросу о дальнейших действиях. Легат пропреторского звания, официально второе лицо в провинции Марк Юний Силан высказал мнение, что следует продолжать войну здесь, в глубине страны, преследовать Газдрубала, пока он не собрался с силами, а затем сразиться с двумя оставшимися пунийскими войсками. Кто-то ему возразил, кто-то поддержал эту позицию, пошли споры. Публий молчал, внимая другим.

Когда советчики стали затихать, либо выговорившись, либо устав от прений, он вышел вперед и, неторопливо прохаживаясь по небольшому кругу свободного пространства, обрамленного сидящими офицерами, изложил свои взгляды на предмет обсуждения.

Согласно его плану, следовало возвращаться в Тарракон и провести остаток года на своей базе. Основанием для такого решения служили две причины. Во-первых, приостановление боевых действий сейчас, когда римляне – победители, сохранит благоприятную ситуацию в Испании, при которой их слава проникает все глубже внутрь страны и привлекает к ним новые народы, в результате чего силы пунийцев уменьшаются и без сражений, тогда как в открытой борьбе с двумя, а возможно, и тремя войсками карфагенян, они, по всей видимости, потеряют инициативу, будут вынуждены обороняться, а это не прибавит им авторитета в глазах иберов при удачном исходе и вовсе перевернет политическую обстановку в случае даже незначительного поражения. Гораздо разумнее, по его мнению, внезапно напасть на противника весною, вновь придумав для него какой-либо сюрприз, чем биться с ним теперь, когда он готов к этому и собрал воедино все силы, когда личная вражда вождей отступила на последний план перед общей опасностью. А во-вторых, риск утраты доминирующего положения в Испании грозит Италии, где римский народ ведет тяжелейшую войну с захватчиком, ибо исполнению давней мечты братьев Баркидов – привести испанские войска на помощь Ганнибалу – препятствуют только неудачи в Испании, заставляющие младших братьев больше заботиться о своих непосредственных делах и откладывать реализацию этого замысла. При существующих обстоятельствах пунийцы крепко увязли в Испании и не смеют помышлять о дальнем походе, что дает Риму, уже добившемуся перелома в войне с Ганнибалом, еще, как минимум, год времени на закрепление успеха.

Первый довод Сципиона высказывался ранее, о втором до сих пор не задумывались. Тем большее впечатление он произвел на окружающих. Все согласились с мнением Публия, и следующим утром армия выступила по направлению к Иберу. А через день к месту покинутого лагеря подошли с одной стороны войска Магона, с другой – Газдрубала, сына Гизгона, вскоре туда же подтянулись вновь собранные силы Газдрубала Барки.

Пунийские вожди были весьма раздосадованы тем, что противник успел ускользнуть от них. Упустив возможность окружить Сципиона, они могли теперь лишь строить планы на будущее. В обстановке секретности состоялось совещание трех полководцев, и после этого, опять разделившись, они двинулись в разные стороны, карая население за переход к римлянам и силой либо подкупом набирая новых рекрутов для пополнения своих войск.

Римляне без приключений вернулись в Тарракон. Настроение в легионах было хорошим, хотя многие считали, что в прошедшей кампании представлялась возможность добиться большего.

В зимнем лагере Сципион дал волю солдатам развлекаться, как им заблагорассудится, но с условием, чтобы во время проводящихся регулярно учений они демонстрировали все требуемые от них качества. Тех же, которые не справлялись с упражнениями, собирали в специальные подразделения и муштровали их, пока они не усваивали свои обязанности настолько, чтобы впредь в любой ситуации помнить, что они – воины Сципиона.

Второй год успешных действий укрепил авторитет Публия у местных народов. И в эту зиму, как и прежде, к нему нескончаемым потоком стекались посольства племен с изъявлениями дружелюбия. Однако многим иберам прискучило однообразие и, несмотря на строго соблюдаемую римлянами аккуратность в обращении с населением, присутствие чужестранцев на родной земле стало тяготить их. Испанцы быстро забыли, что римская гегемония сменила более суровую – карфагенскую и мечтали уже о полном освобождении от иноземцев. В первую очередь такие настроения вызревали в кругах местной знати, которая справедливо полагала, что с избавлением Испании и от римлян, и от пунийцев она останется единственной, а потому неограниченной владычицей своих народов и созданных ими богатств.

В любой политической пропаганде самое ходкое и прекрасное слово «свобода» и одновременно – самое бессмысленное, ибо в абсолютном значении, без оговорок, выражает пустоту, отсутствие связей, тогда как природа в принципе не допускает пустоты. Если же к вожделенному слову присовокупить все необходимые уточнения, этим будет напрочь уничтожен его первоначальный смысл, и в истинном виде лозунг о свободе будет означать лишь то, что взывающий к народу предлагает людям свергнуть господство его соперников, дабы поступить в рабство к нему самому. Поскольку же свобода для одних неизбежно оборачивается ущемлением ее для других, то стоило бы народу знать, что больше справедливости там, где соблюдение воли трудолюбивого большинства кладет предел неумеренным притязаниям алчного меньшинства, чем в обратной ситуации. Но так как почти всегда наиболее речистые принадлежат ко второй группе, то и плетутся испокон веков паутины словес с целью скрыть от миллионов глаз истину.

Таким же образом и иберийская родовая знать засевала почву массового сознания подобными лозунгами, чтобы вырастить сорняки недовольства и брожения, посеяв которые, в свою очередь можно будет получить колючий кустарник восстания и затем на обессиленном поле пожать урожай смиренного подчинения.

Сципион через свою агентуру старался заранее выявлять источники загрязнения общественного мнения и уничтожать их руками местных политических соперников либо компрометировать новоявленных лидеров перед народом и тем самым обезвреживать их, как бы давая людям противоядие к пропаганде. Публий стремился избегать использования легионеров против населения и в критических ситуациях шел на переговоры с вождями оппозиции, в которых соглашался на любые уступки в надежде выиграть время, чтобы потом найти благовидный способ расправиться с ними или подачками склонить на свою сторону. Иногда он даже выступал в народных собраниях племен, испытывая на варварах чары своего обаяния.

Сципион, будучи профессиональным политиком, как всякий римский аристократ, легко различал движущие силы частных и групповых интересов за явлениями политической жизни, ложь – за фейерверком патетических фраз, но сам был вынужден следовать тем же правилам игры. В свободные часы, беседуя наедине с Гаем Лелием, Публий жаловался на лживость, пронизывающую человеческие взаимоотношения и искажающую их. Они часто строили проекты создания наиболее справедливого государственного управления, но не могли придумать ничего более целесообразного, чем постоянно балансирующая на грани конфликта система взаимодополнения и взаимоограничения всех общественных сил, присущая их Родине. Познакомившись с неорганизованной, импульсивной политической активностью испанцев, они впервые отметили для себя пользу института народных трибунов, которые, невзирая на многочисленные искажения, все же с некоторым постоянством выражают интересы народа.

12

В целом зима прошла спокойно. Волнения местных племен – явление обычное, и пока они, хотя и приносили хлопоты, еще не представляли существенной угрозы римскому порядку. Дела в Испании складывались весьма благополучно, и сенат почти единогласно продлил полномочия Публия Сципиона и Юния Силана.

Публия порадовали вести о новых успехах в Италии, оказавшихся, правда, меньшими, чем он предполагал. Единственным существенным делом стало взятие Тарента – города, особо любимого Сципионом, зато это событие пошатнуло авторитет Пунийца в других греческих городах и практически ограничило зону его влияния одним Бруттием. Причем радость Публия ничуть не омрачалась тем фактом, что Тарентом овладел его недруг Фабий, поскольку в первую очередь это была победа римского народа. С Марцеллом, на его взгляд, произошло то, чего он давно опасался. Сципион высоко оценивал этого полководца и считал его способным противостоять Ганнибалу, но не превзойти его, потому всегда поеживался, видя, как настойчиво Марцелл ищет решающего боя. Узнав из писем, что Марцелл проиграл одно сражение Пунийцу, а на следующий день взял у него реванш, Публий не совсем поверил полученным сведениям и сделал вывод об общем поражении римлянина, так как этими битвами именно войско Марцелла оказалось выключенным из дальнейших действий.

В информации на мирные темы в посланиях друзей преобладали рассказы о том, сколь расцвела, превратившись в первую красавицу города, Эмилия – дочь погибшего под Каннами Луция Павла. Письма пестрели намеками на то, что одолеть эту «крепость красоты», неприступную для столичных повес, способен только тот, кто взошел на высочайшие стены испанского Карфагена. Марк Эмилий явно не упоминал свою воспитанницу, но писал, что Публия очень ждут в его доме, по нему там скучают. Сципиону такие намеки в свете нынешнего состояния его сердечных дел были неприятны, а в семье Эмилия он больше интересовался судьбою Марка. Понимая, что тот, ввиду тяжелого физического состояния, потерял веру и в свои духовные силы, надломлен и потому особенно нуждается в точке опоры во внешнем мире, он при любой возможности отправлял ему письма, желая своей дружбой создать эту опору его духу.

В плане личных переживаний, борьбы с собою, последний год оказался для Сципиона менее тягостным благодаря присутствию Гая Лелия. Да и сами любовные страсти обломали острые углы о его волю, и воспоминания о злосчастных торжествах под Новым Карфагеном теперь не столько разрывали душу, сколько томили особой возвышенной печалью, порождающей в воображении богатство эстетических образов.

Надежды Публия на более глубокое взаимопонимание с братом Луцием пока не оправдывались. Луций все еще не желал взрослеть и пребывал в состоянии бестолкового самодовольства юности. Столь велика была слава Публия, что отсветы ее падали на младшего брата. Тому везде были рады: мужчины искали его дружбы, а женщины – любви. Луций не щадил своих сил ни в пьянстве с первыми, ни в оргиях со вторыми. В результате проконсулу частенько сообщали о том, что какая-то разудалая иберийка похвалялась связью с самим Сципионом, не подозревая о присутствии в Испании двух Сципионов. Публий, всегда чрезвычайно щепетильный в отношении чистоты своего имени, очень досадовал, обнаруживая ползущие о нем сплетни, и нередко журил брата за неблаговидное поведение. Он объяснял ему, что, кроме самоощущения незапятнанной чести, позволяющего человеку высоко держать свою голову, их, Сципионов, призывает к порядку еще и политический расчет, так как они должны будут многие годы поддерживать могущество своего рода и стать центром передовой группировки римской аристократии. Луций полагал, что удаленность Испании от Рима позволяла ему не опасаться осуждения общественного мнения соотечественников. Но Публий втолковывал ему, что их политические соперники не брезгуют никакими средствами и не теряют даром времени. По его словам, в войске, а также среди купцов находится множество их соглядатаев, собирающих любые компрометирующие сведения о полководце и его окружении, которые при случае удалось бы использовать против них. Получив острастку, Луций обычно несколько дней держался прилично, но потом вновь оказывался в плену плотских страстей. Тогда Публий открыл свои опасения Лентулу Кавдину и поручил ему негласное наставничество над братом. Вскоре Лентул сделался другом младшего Сципиона и, разделяя с ним пирушки, удерживал его от попадания в щекотливые ситуации.

Говоря с братом о скрытой оппозиции в войске, Публий не стал называть имена, хотя сам давно знал, что возглавить его недругов и всех недовольных, по замыслу партии Фабиев, должен был Юний Силан. Но Сципион с самого начала всячески старался привлечь его на свою сторону. В целом это получалось, однако Силан все же испытывал некоторую зависть к славе проконсула, потому Публий сообщил ему, что весною намеревается разделить войска для расширения театра боевых действий и одну часть взять себе, а вторую вверить ему, Силану.

Таким образом, Сципиону пока удавалось справляться и с пунийцами, и с испанцами, и с недругами в собственном лагере.