Текст книги "Сципион. Социально-исторический роман. Том 1"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 63 страниц)

19

Тем временем Луций Марций победоносно шествовал по Южной Испании, едва успевая принимать капитуляцию от бывших пунийских союзников. Только один городок неожиданно оказал яростное сопротивление. Однако похвальный патриотизм его жителей растворился втуне: слишком мал и слабосилен был этот город, а потому никто не стал разбираться в чувствах его жителей, никого не интересовал их героизм. Римляне пошли на приступ и быстро преуспели.

Вскоре во всей провинции наступил мир, лишь в Гадесе на острове вновь засел Магон, и коренные жители города никак не могли от него избавиться. Но одно событие, казалось бы, далекое от вопросов войны и мира, неожиданно всколыхнуло всю Испанию, побудив иберов к восстанию. Многие испанские вожди, которые недавно восхваляли Сципиона, возлежа на пиршественных ложах и вкушая от его гостеприимства, теперь возликовали, услышав о его тяжелой болезни. Столь высок был авторитет Сципиона, что варварам казалось, будто все могущество римлян в Испании зиждется только на его талантах. Первыми подняли мятеж Индибилис и Мандоний, которые однажды уже винились перед Сципионом в измене и клялись ему в верности на будущее. Когда до них дошли слухи, как всегда преувеличенные, о тяжелом состоянии проконсула, они возомнили себя царями Испании. Долгий гнет пунийцев, наконец, рухнул, а новые завоеватели еще не успели укорениться в этой стране, потому наступивший момент, особенно с учетом предполагаемой смерти Сципиона, представлялся им наиболее благоприятным для великих дерзаний. Эти могущественные вожди были уверены, что с избавлением от чужеземцев никто в Испании не сможет им противостоять. Играя на естественном свободолюбии своих соотечественников, они взбунтовали несколько племен и, вторгшись в земли римских союзников, прошли по ним «огнем и мечом».

Однако то, что испанцы воспользовались затруднением римлян и подняли восстание, несмотря на неблаговидность попрания клятвы, все же находило оправдание. Гораздо более неожиданным и гнусным представлялся другой мятеж.

На побережье, примерно посередине между устьем Ибера и Новым Карфагеном, у незначительного городка Сукрон располагался римский лагерь, в котором находилось восемь тысяч солдат, в чью задачу входил контроль за большой густо населенной территорией. Окрестные племена давно уже вели себя тихо и не доставляли хлопот римлянам.

Войско служит для ведения войны, если же таковая отсутствует, то его разрушительная энергия настойчиво ищет себе исхода в иной сфере и чаще всего обращается против офицеров, полководцев, в конечном же счете – против законов, и находит выражение в мятежах. Так было и в этот раз. Вначале солдаты, за долгие годы привыкшие жить войной, сетовали на отсутствие каких-либо боевых операций, которые могли бы принести им доход, завидовали легионам, охраняющим менее спокойные районы провинции, где имелась возможность поживиться, ветераны заочно обвиняли Сципиона в том, что он отстранил их от дел, считая как бы чужаками, а в походы с собою берет подразделения, привезенные из Италии им самим. Потом они возмутились задержкой в выплате жалованья и поставили в вину проконсулу трату денег на организацию игр и развлечений в то время, когда воины лишены необходимого. Позже их стала угнетать дисциплина, представлявшаяся в данных условиях бессмысленной, и они ворчали на трибунов, оспаривали приказания, хотя и выполняли их. Следующим шагом было тайное, а потом и явное неповиновение офицерам: сначала солдаты повадились совершать ночные набеги на ближайшие поселения, а затем отважились уходить из лагеря днем. Когда же они узнали о болезни полководца, который, по слухам, уже был при смерти, их наглость уничтожила остатки порядка. Они полагали, что со смертью Сципиона по всей провинции вспыхнет новая война, и тогда откроются широкие возможности для грабежа, а любые преступления останутся безнаказанными. Лидеры толпы открыто потребовали у трибунов поддержки своих замыслов, а, услышав отказ, выгнали их из лагеря. Избавившись от законной власти, солдаты избрали в качестве вождей двоих италиков – зачинщиков мятежа и стали оказывать им консульские почести. Видимо, их вдохновил пример Луция Марция, выдвинутого в легаты самими воинами, но они забыли, что тот выбор был сделан в других условиях и для иных целей. Таким образом, толпа сохранила видимость войска и приготовилась выступить в поход, ожидая, как сигнала для этого, смерти Сципиона.

20

В окружении проконсула царила печаль. Здоровье Сципиона долгое время не улучшалось, и он казался обреченным. Друзья тяжело переносили его болезнь. Необычно при этом вел себя Лелий. Когда Публий метался в жару, либо бредил в полусне, Лелий ухаживал за ним заботливо, как мать, но стоило больному придти в сознание, Гай начинал браниться подобно торговцу с Бычьего рынка. Каждый раз Сципион пытался отмахнуться от сыпавшихся на него поношений и не слушать их, но Лелий до хрипоты изощрялся во всяческих насмешках и, в конце концов, доводил Публия до бешенства.

«Ах, посмотрите, его отравили! Наверное, опоили любовным зельем! Может быть, ты умираешь потому, что некая смазливая иберийка не приехала на твои празднества в Новый Карфаген? – выкрикивал Гай, придавая своему благородному лицу зверский вид. – Ну ладно, умирай быстрее, а я пойду в наемники к Ганнибалу!» И он начинал без устали восхвалять Пунийца, возвеличивать Карфаген и позорить Рим, который, по его словам, производил на свет недоносков, предпочитающих умирать в постели, а не на поле боя. От подобных речей Сципион воспрял бы даже из могилы. Незаслуженные обиды, наносимые ему другом, производили в нем столько желчи, что она могла затопить любую болезнь. Однажды во время такого выступления Лелия, Публий, час назад еще неспособный приподнять руку, вскочил с опостылевшего ложа и взашей вытолкал друга прочь. С этого дня, как по волшебству, он стал быстро выздоравливать.

Потом он просил у друга извинения за столь энергичные действия и в оправдание говорил: «Я знал, что ты меня просто дразнишь в лечебных целях, но от твоих поношений, клянусь Юпитером, взбесилась бы сама богиня терпения».

Едва для Публия сделались посильными короткие прогулки на вольной природе за городским валом, куда его доставляли в крытых носилках, как ему пришлось расстаться со своим главным лекарем и завершать разгром болезни самостоятельно. Дело в том, что из Гадеса, последнего прибежища карфагенян, прибыли послы, предлагавшие совместными усилиями избавиться от Магона. Они обещали открыть римлянам доступ в город и нейтрализовать сопротивление карфагенского гарнизона. Ввиду особенностей местоположения Гадеса, овладеть им можно было только одновременными действиями сухопутного войска и флота. Поэтому на юг Испании двинулись когорты Луция Марция и эскадра Гая Лелия – лучшего флотоводца из окружения Сципиона.

Экспедиция не имела существенного успеха, так как Магону, благодаря четко функционирующей в городе шпионской сети, в организации которой пунийцы большие искусники, удалось раскрыть заговор и схватить зачинщиков. Римлянам пришлось довольствоваться только небольшой победой в морской стычке, когда им удалось потопить две карфагенские триремы. Узнав, что в городе сторонники римлян потерпели поражение, Лелий не стал вести малоперспективную осаду Гадеса и направился обратно в Новый Карфаген, твердо рассчитывая на восстание гадетанцев в скором будущем.

Оставшись без общества друга, Сципион недолго скучал. В Новый Карфаген явились трибуны, изгнанные мятежным войском, и озадачили Публия дурною вестью. Вначале, узнав о случившемся, он разгневался, обвинил офицеров в неумении обращаться с солдатами и даже отказался их выслушать. Несколько часов эмоции торжествовали победу. Он еще не совсем выздоровел и, как все больные, пребывал во власти капризов. Постепенно гнев его смешался с обидой, образовав в душе какую-то вязкую черную массу. Он всего мог ожидать от пунийцев, не особенно удивлялся неблагодарности испанцев, но не думал, не гадал, что его собственные солдаты будут желать ему смерти. «Да если бы я знал об этом раньше, то никакой отраве или болезни не удалось бы свалить меня с ног! – восклицал он, нервно шагая по комнате. – Или… может быть, наоборот, сам перерезал бы себе горло, когда бы мне сказали, что даже солдатам я не мил…»

Однако к ночи Публий опомнился и овладел собою. Происшедшие события разом расширили его представления о людях, и он понял, что случившиеся неприятности ничтожны по сравнению с теми бедами, которые угрожали бы провинции, продлись его болезнь дольше. Сейчас же ситуация в целом еще поддавалась контролю. Он мысленно поблагодарил богов – своих покровителей – за то, что они вовремя подняли его с ложа. Более медлить было нельзя, назрела необходимость предпринимать срочные и решительные меры. Но пока у него не было ни малейшего представления о надлежащем образе действий. За годы войны Публий повидал катастрофические поражения и яркие победы, штурмы неприступных стен и паническое бегство, дважды был ранен, спасался чудом сам и спасал других, участвовал в труднейших переходах, видел разногласия полководцев, вдохновлял солдат на битвы, убеждал их щадить побежденных и, наоборот, давать волю своей ненависти, но еще ни разу не доводилось ему сталкиваться с бунтом в собственном лагере. Он видел ликование солдат, их замешательство, даже страх, но впервые обнаружил подлость.

Задумавшись над этой трудной и новой для него задачей, Публий забыл и о болезни, и о ночи. Крайняя необходимость порождала в нем силы. По-прежнему расхаживая, но уже более спокойным шагом, по своей резиденции – помещению, подобному атрию с большим окном в потолке, прорубленным в пунийском доме по его приказу, – он подверг анализу имеющуюся информацию и затем велел привести к нему изгнанных трибунов. Тщательно расспросив их обо всех стадиях развития восстания, он, оставшись снова в одиночестве, стал увязывать новые сведения с теми, которые осмыслил ранее. С каждым часом картина событий в его воображении расширялась, контуры фигур на ней становились четче, а краски – ярче. Ему удалось припомнить личности зачинщиков, и это помогло составить мнение о причинах происшествия и о возможном характере дальнейшего поведения мятежников. Охватив мыслью и усвоив все, относящееся к делу, Сципион, не пытаясь с ходу, наугад придумать план действий, стал вырабатывать основные принципы, задающие направление поиска решения. Самое главное заключалось в том, чтобы уловить ту грань между суровостью и снисхождением, перешагнуть которую было бы жестокостью, а остановиться на дальних подступах – халатностью, чреватой еще большими бедами. Выявив таким образом несколько опорных положений, Публий постарался ни о чем более не думать и как бы забыл о стоящей перед ним задаче. Он предался покою, как земледелец в ожидании жатвы, и, медленно прогуливаясь вдоль стен комнаты, рассматривал фрески, обследовал весьма непритязательные пунийские статуэтки, глядел в проем на кусочек звездного неба. Но при этом ничего вокруг он не воспринимал. Такое поведение было лишь ухищрением, чтобы, заняв глаза, уши и другие инструменты чувств чем-то несущественным, избавить разум, уже снабженный всем необходимым, от лишних впечатлений и позволить ему целиком сосредоточиться на своем деле. За внешним спокойствием и беззаботностью его поведения скрывалось внутреннее напряжение.

В мире мысли не существует времени. Публий не мог бы сказать, когда в сознании начали появляться первые ростки догадок и идей, восходящие из неведомых глубин духа. Он вернулся к окружающей действительности только, после того как во всех деталях уяснил себе, каким образом надлежит направить ход предстоящих событий, и, оглядевшись, обнаружил, что уже наступил день.

Публий освежился в бассейне, легко позавтракал смоченным в вине хлебом и финиками, надел поверх туники тогу, переобулся и, вызвав ликторов, послал их с поручением в расположение легионов, а сам прошел в небольшое соседнее помещение, служащее ему таблином. По его приказу ликторы привели десятерых военных трибунов. Сципион поочередно побеседовал с каждым и отобрал из них семерых, так как двоих посчитал недостаточно уравновешенными для выполнения деликатной миссии, которую намеревался им доверить, а один оказался болен. Оставшимся он тщательно объяснил задачу, и они в тот же день отправились в лагерь мятежников. Затем Публий встретился с квестором и велел ему срочно собрать дань с провинившихся чем-либо городов и племен, проявляя при этом изобретательность, но не силу.

Между тем в лагере восставших нарастала озабоченность. Известие о смерти Сципиона, на которой основывались все планы мятежников, не приходило. А вскоре с определенностью выяснилось, что проконсул жив и, судя по слухам, даже здоров. Солдаты почувствовали себя обманутыми и стали доискиваться, кто ложными сведениями о предсмертном состоянии полководца спровоцировал их на бунт. Вожаки, со страхом глядя на разгневанную толпу, еще совсем недавно под громогласные восторги избравшую их чуть ли не в консулы, заявили, что не они учинили эту заваруху, поскольку во всем подчинялись мнению большинства, и по настоянию общего собрания они возглавили войско, но не мятеж. В конце концов им удалось отвратить от себя обвинения и направить стихийное недовольство на других, однако с этого момента они отказались от внешних атрибутов своей власти и отменили ритуал чинопочитания. Всеобщее возмущение росло не по дням, а по часам, но виновных не было. Оказалось, что все в глубине души хранили верность государству и Сципиону и даже сожалели о болезни любимого военачальника, но из солидарности присоединились к большинству. Каждый отнекивался от слов, посеявших смуту, если же кого-то уличали в произнесении мятежных речей, то он утверждал, что всего лишь повторял чужое, исходящее от окружающих. Запертое, безысходное недовольство бурлило и пенилось, как пучина между Сциллой и Харибдой, и угрожало всему живому, имеющему несчастье обратить на себя внимание. Обстановка в лагере накалилась и, когда прибыли военные трибуны, посланные Сципионом, их встретили едва ли не с обнаженными мечами. Однако те не выразили ни страха, ни негодования и спокойно пошли вдоль палаток, любезно заговаривая со знакомыми солдатами. Толпа, стоящая густой массой, жаждала крови и готова была растерзать пришельцев, но, когда обращались к каждому ее члену по отдельности, таковой, глядя на конкретного человека, не сотворившего ему зла, и слыша добрые слова, терял в себе опору для ненависти и грубовато, но беззлобно, бурчал в ответ нечто невразумительное. Толпа стала распадаться на отдельные группы. Стараясь воспользоваться этим и не дать возможности бунтовщикам снова консолидироваться, трибуны мягко коснулись причин возмущения. Когда им стали выкрикивать о задержке жалованья, об отсутствии наград за долгую службу, послы абстрактно высказались о справедливости требований воинов, ловко обходя при этом вопрос о виновниках такого положения, как бы негласно возлагая ответственность за все на хаос войны. Таким образом они отвели солдатский гнев от конкретных лиц и, присоединившись к хору массы, помогли излить недовольство в пустоту, на ветер. Постепенно шквал шума стал выдыхаться, и тогда трибуны заговорили о возможности удовлетворения пожеланий воинов и выразили убеждение в том, что проконсулу не составит труда собрать средства не только для жалованья, но и для всевозможных поощрений, тем более, теперь, в условиях наступившего мира. Попутно они аккуратно вставили в речь несколько хвалебных слов Сципиону, и солдаты, вспомнив, какой у них милосердный и справедливый полководец, прониклись надеждой на мирный исход конфликта. Они стали уверять самих себя в ничтожности своего проступка, не принесшего жертв, и в результате самооправданий вознадеялись на безнаказанность. Трибуны провели в лагере несколько дней, без устали беседуя с солдатами, добыв же все необходимые сведения, они простились с войском, назначив солдатам свидание в Новом Карфагене для выплаты долгов государства, и возвратились к Сципиону. К этому времени притихли и восставшие испанцы, их тоже усмирила весть о выздоровлении проконсула. Так что бунтовщикам теперь негде было искать поддержки, и тем скорее они решились идти с повинной к Сципиону, уповая на его добрый нрав.

Публий тщательно расспросил вернувшихся от мятежников военных трибунов, а затем объявил по лагерю о подготовке к походу против Индибилиса и Мандония. По этому поводу он созвал легатов и офицеров на совет. Но когда закрылись двери за последним из прибывших участников совещания и все выходы были блокированы охраной, Сципион обратился к собравшимся с речью.

«Прежде чем выступить против врага, надлежит навести порядок в собственном лагере. И хотя я объявил, будто мы здесь будем обсуждать вопросы войны с илергетами Индибилиса и их союзниками, но в действительности займемся более насущными задачами. Вы знаете о мятеже восьми тысяч воинов в лагере под Сукроном. Это почти треть наших сил. Так что вопрос о подавлении бунта имеет первейшее значение и в политическом, и в военном, и в моральном отношении. У мятежников, по моим данным, есть осведомители в Новом Карфагене, потому я предпринял меры конспирации с организацией нашей встречи и от вас также требую соблюдения секретности. Моим посланцам удалось несколько притушить пожар в Сукроне, но угли заговора раскалены докрасна и тлеют под пеплом обещаний, от любого ветерка они готовы снова вспыхнуть. Вы представляете, что такое восемь тысяч римских солдат? С чуть большими силами Марцелл остановил под Нолой Ганнибала. Когда такая мощь выходит из повиновения, она представляет угрозу не только для всей провинции, но и для государства в целом. Вспомните войну карфагенян со своими наемниками! А ведь наши солдаты, будучи надолго оторваны от родины, одичали здесь и тоже уподобились пунийскому сброду. Во все века очаг восстания привлекал к себе тысячи всяческих проходимцев, преступников и беглых рабов. Мятеж подобен заразной болезни. А в чужой стране он вдвойне опасен. Первейшая задача военачальников – блюсти порядок в войске. Дисциплина в армии подобна гигиене. Но, уж если допущена оплошность, и войско покрылось гнойниками, от него разит смрадом своеволия, нам приходится приступать к самой мрачной и неблагодарной части наших профессиональных обязанностей. Судьбу полководца не всегда украшают триумфы и победные венки, ее язвят и раны поражений, но самое печальное в том, что всякому военачальнику рано или поздно доводится столкнуться с бунтом в собственном стане и увидеть врагов в тех людях, которым он привык более всего доверять. Когда выпадает такое испытанье, борьбу с этим злом следует вести тщательно и разумно, как и кампанию против внешнего противника, и нередко столь же кровавую. Такова наша доля: где прошел полководец, там посеяна смерть. Но помните, что смерть мы насаждаем ради жизни! Так вот, если не удалось предохранить всех своих солдат от разложенья, необходимо скорейшее и решительное вмешательство, чтобы успеть спасти как можно большее количество людей, для чего надо безжалостно и дочиста вырвать корни бунта.

Я вызвал сукронских мятежников в Новый Карфаген и при этом предусмотрел кое-какие меры безопасности. Сейчас же вам предстоит решить в принципе, как поступить с ними. Добавлю, что имена основных заговорщиков, а их тридцать пять, сегодня мне стали известны».

В результате последовавшего затем обсуждения, выявились две точки зрения: одни предлагали произвести децимацию, другие – казнить только зачинщиков. Сципион, молчавший, пока высказывались остальные, в конце концов поддержал более мягкое предложение. Было решено схватить и наказать только главарей восстания. Напоследок проконсул вручил офицерам навощенные дощечки с приказаниями, сложенные исписанной стороной внутрь и скрепленные печатью. Вскрыть печати предписывалось по специальному распоряжению в соответствующий день.

Когда участники совещания разошлись, Лелий, недавно вернувшийся из-под Гадеса, оставшись наедине с Публием, поинтересовался, каким образом он мог составить приказы до принятия решения на собрании легатов. На это Сципион сказал: «Напрасно ты пытаешься уличить меня, Гай. Мне теперь и без твоих каверз тяжко. Но я потешу твое любопытство: во-первых, нетрудно было предугадать ход совещания, а во-вторых, в пакетах содержатся распоряжения, касающиеся только мер нейтрализации заговорщиков, но не их казни. Заодно отвечу и на твой следующий вопрос, который висит у тебя на языке: по существу дела я мог не собирать сегодня свое окружение, но сделал это, чтобы ты, Гай, а тем более, наши недруги в Риме в будущем меньше задавали вопросов мне лично».

«Да, тяжелым выдался наш последний год в Испании», – примеряюще подытожил Лелий.