Текст книги "Сципион. Социально-исторический роман. Том 1"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 49 (всего у книги 63 страниц)

В этом кипящем котле страстей Сципион сохранял незыблемое спокойствие. С приходом в Африку он ощущал в себе беспредельное могущество, и события при всей их значительности не могли выйти за границы его воли и ума, а значит, были ему подвластны. Но легаты с тревогой посматривали на полководца. Они догадывались о замысле проконсула, так как предполагаемый маневр тщательно отрабатывался на ученьях в Сицилии, и им казалось, что давно пора применить этот ход, поскольку промедление грозило разгромом первой линии. Хладнокровие Сципиона выводило офицеров из себя, и чудилось, будто их разгоряченные лица вот-вот зашипят, овеянные его ледяным бесстрастием. Однако опытный глаз Сципиона точно уловил соотношение сил, и полководец знал, что гастаты выстоят. Его выдержка основывалась на расчете. Наконец он увидел вдали приближающуюся тучу пыли. Возвращалась конница, и земля взметалась к небесам под ударами копыт пяти тысяч рьяных коней. Сципион улыбнулся, ласково посмотрел на легатов, радуясь возможности избавить их от нестерпимого волненья, и отдал распоряжение, в краткий срок преобразившее все вокруг.

Два легата со свитой трибунов стремглав поскакали ко второму эшелону. Прибыв на место, они поделили между собою принципов и, развернув их в колонны, стали выводить с двух сторон из-за спин гастатов в охват вражеских флангов. Прекрасное зрелище для римского штаба являли слаженные действия огромной части войска. А между тем в момент начала этого движения Сципион впервые за весь день испытал сомнение. Множество раз прием со второй линией отрабатывался на ученьях, но в боевой обстановке, отличающейся крайним возбуждением и чреватой всяческими случайностями, все могло произойти по-иному. Какая-либо заминка или несогласованность грозили сорвать атаку и погубить дело. Впрочем, опасения, промелькнув тенью, быстро исчезли. Все шло по плану: принципы, успешно совершив обход, ударили в незащищенные фланги противника, триарии пришли на помощь уставшим гастатам, а всадники Лелия и Масиниссы вот-вот должны были обрушиться на пунийцев с тыла и замкнуть роковое кольцо.

У Газдрубала при виде маневра римлян глаза полезли на лоб. Карфагеняне тоже любили фланговые нападения и частенько совершали таковые из засады, используя особенности местности. А здесь, в широком ровном поле, засада была устроена внутри самого войска, причем, сразу на оба крыла. Газдрубал обладал быстрым живым умом и хорошо ориентировался в самой сложной ситуации. Он собрал свою свиту и, предоставив армию гибели, едва не взлетел над равниной в стремительном галопе. Попытки римлян настичь его оказались безуспешными, так как, давно имея дело со Сципионом, карфагенянин научился выбирать самых резвых коней.

А Сифакс так толком и не понял, что произошло, поскольку резкое изменение настроения помутило его рассудок. Ему показалось, будто римляне возникли из-под земли, а Сципион вновь вырос в его воображении до масштаба Родосского колосса. Полководец римлян представлялся ему теперь неким зловещим божеством, властелином тьмы, мановением волшебного жезла разверзшим долину, дабы исторгнуть из Аида своих чудовищ. Нумидиец поник головою и застыл в неподвижности. Вокруг свершалась трагедия избиения массы людей, вновь из войска превратившейся в беспомощную толпу, но Сифакс не шевелился. Его конь почувствовал безжизненность хозяина и заплясал, стремясь избавиться от бесполезного груза. Сифакс спешился и словно врос в землю. Его толкали шарахающиеся из стороны в сторону люди. Он уже не был для них царем, их господином стал страх. Вдруг какой-то импульс, наподобие судороги обезглавленного животного, заставил его встрепенуться. Сифакс снова привел к повиновению коня, разыскал нескольких офицеров и отправил одного из них на другой фланг к Газдрубалу. Все это им совершалось автоматически, его душа погасла, и он действовал во мраке. Через некоторое время заряд слепой активности был растрачен. Сифакс снова впал в уныние и подолгу неотрывно смотрел на меч, видя в нем единственного защитника от кошмара жизни. Между тем гонец к Газдрубалу бесследно пропал. Но Сифакс и сам знал, где сейчас его тесть. При воспоминании о нем нумидийца передернуло от злобы, и он спрятал меч в ножны. Инстинктивное прозрение постигло его и заставило по-новому взглянуть на Газдрубала, Софонисбу и Сципиона. Он понял, на какую участь обрек себя, встряв в их дела, и поразился, как ему удалось уцелеть до сей поры в окружении этих людей. Беспросветная чернота объяла его. Сифакс не хотел жить, но и не желал порадовать врагов самоубийством. Он возложил ответственность за себя на судьбу и ничего более не предпринимал. Постепенно натиск римлян почему-то ослаб, и в образовавшиеся в кольце наступающих просветы хлынули потоки африканцев. Толпа увлекла и Сифакса. Он безостановочно проскакал несколько часов и к ночи оказался в безопасности.

Задержка, позволившая спастись нескольким тысячам пунийцев, была вызвана небывало упорным сопротивлением кельтиберов. Страшась сдаваться Сципиону, по отношению к которому они проявили жестокую неблагодарность, испанцы все полегли на поле боя и отвлекли на себя внимание римлян. Зато лагерь достался победителям без боя, стража и обозная прислуга, все бросив, загодя разбежалась по окрестностям.

Когда на растерзанной долине не осталось ни одного живого врага и утомленные солдаты вереницами стали возвращаться к своему стану, Сципион отер пот с лица и ощутил неподъемную усталость, превышающую ту, которую он некогда познал, будучи рядовым участником битвы, хотя сегодня ему почти не пришлось затрачивать физических сил. Однако Публий покинул свой пост, лишь отдав необходимые распоряжения и дождавшись их исполнения. Он отправился в лагерь, после того как были вынесены раненые и собраны тела погибших сограждан, а на поле боя на ночь выставлена охрана.

Во вторую стражу ему принесли списки павших воинов. Величина потерь не превышала расчетного значения, и как полководец Сципион мог быть доволен исходом сражения, в котором враг практически лишился всей армии, тогда как его собственное войско почти не пострадало, но при просмотре скорбного перечня глаза жгли знакомые имена, и радость победы меркла. Впрочем, никто из его близких друзей даже не был ранен и, утешая себя этим, Публий перешел к изучению списка отличившихся, обдумывая распределение наград.

На следующий день Гай Лелий во главе италийских всадников пустился преследовать Газдрубала, который, как услужливо сообщили перебежчики, держал путь в Карфаген, а Масинисса с африканской конницей направился в сторону Нумидии вдогонку за Сифаксом. Остальная часть войска занялась захоронением погибших. Когда отпылал погребальный костер, Сципион отвел своих солдат в лагерь, давая возможность окрестному населению предать земле тела соотечественников. Сами римляне, исполнив долг перед мертвыми, обратили внимание на живых. Они снарядили обоз с ранеными и под охраной значительного отряда отослали его в основной лагерь. Управившись с последствиями сражения, Сципион приступил к покорению вражеской страны, лишившейся защиты в лице армии.

В этом деле Публий стремился в большей степени использовать свой дипломатический талант, нежели военный. Он без устали разъяснял пунийцам, что желает процветания их народу, а цель войны видит только в ниспровержении воинственной партии в Карфагене для обеспечения прочного мира как в Европе, так и Африке. Следовательно, согласно уверениям Сципиона, его союзниками должны стать все добрые люди ойкумены независимо от их национальности, тогда как возбудителем войны может быть, наоборот, лишь худшая часть человечества, стремящаяся жить за чужой счет. Свои слова он старался подтвердить поступками и с беспристрастием верховного арбитра судил поведение пунийских общин, исходя из ценностей проповедываемой им идеологии. Тех, кто внимал Сципиону, римляне осыпали всяческими благами, но жестоко карали строптивых. Вышколенные солдаты нигде не допускали беззаконий, никто не злоупотреблял правом победителя, безукоризненно соблюдались все договоренности. Справедливость была возведена в высший принцип, хотя это и была однобокая справедливость военного времени.

Однако в сравнении с опытом проведения подобной политики в Испании здесь результат оказался неблестящим. Усилия римлян привели лишь к тому, что с приближением их войска пунийцы на некоторое время делались честными из соображений выгоды. Как выяснилось, в этой стране гораздо больше прочих ценится коммерческий талант, а звон серебра заглушает не только доброе слово, но и грохот оружия. Самым верным средством отпереть городские ворота оказался подкуп. Иногда в качестве такового выступала власть в своем городе, даруемая победителями, но чаще дело устраивалось с помощью обычной взятки. Прежде Сципион завоевывал города, теперь же вынужден был покупать их.

Тут внезапно расцвели недюжинные способности квестора, который чрезвычайно полезно действовал на открывшемся поприще. Катон сочетал в себе пунийскую жадность, греческую смекалку и римское упорство. Он насмерть торговался с представителями всевозможных партий и группировок и был столь же страшен для пунийцев на переговорах, сколь Сципион – на поле боя. Его дотошная пытливость выявляла в перечнях подлежащих финансированию политических деятелей «мертвые души» и малолетних детей местных сенаторов, в представленных на утверждение планах захвата города – лишние дорогостоящие мероприятия и намеренное завышение противоборствующих сил, также вздувающее цену. Причем Катон сговаривался одновременно с несколькими соперничающими партиями и благодаря проискам одной из них раскрывал хитрости другой. Часто ему удавалось устраивать дела так, что враждующие группировки, вконец одураченные им, финансировали своих противников, и, покупая город у одной партии, он продавал его другой, в результате чего, приобретя тысячи людей с их жилищами, закромами, надеждами и мечтами, еще и оказывался в барыше за счет самой сделки. А иногда настойчивость Катона приводила к успеху совсем неожиданным образом: к Сципиону приходили в пух и прах разгромленные квестором пунийцы и говорили, что они согласны на любые условия римлян, если только их избавят от новой встречи с «зеленоглазым змеем».

Правда, «завоевания» Катона длились недолго. Однажды он попытался устроить разнос проконсулу за его презрительное отношение к деньгам и нерасчетливость в тратах и был отстранен от дел. Во время этой сцены Сципион впервые впал в явное раздражение и вытолкал Катона в шею, крикнув вдогонку, что катонам пристало гоняться за деньгами, а Сципиона они сами найдут. Назавтра экстраординарным квестором был назначен Гай Лелий, отныне совмещающий три должности. Катон же, собрав пожитки и разбросав по лагерю угрозы, отбыл в Рим.

Между тем римляне успешно продвигались в глубь Африки, лишь изредка применяя силу. Интриги, разъедающие пунийскую верхушку, не опускались до масс, и со стороны казалось, что страна добровольно склоняется перед италийскими пришельцами, видя в них защитников от опостылевших вечными притязаниями карфагенян. Однако, по мере удаления от прибрежной, купеческой области, пришлось вновь менять стратегию. В края земледельцев слабо проникала роскошь, чурающаяся тяжелого труда. В меньшей степени пораженные вирусом богатства крестьяне крепко стояли на своей земле, каковая и являлась для них основой понятия Родины. Это коренным образом отличало их от тех, кто измерял жизнь деньгами, не имеющими Отечества и служащими в равной степени всем. Подкуп здесь был неуместен, результаты применения силы не оправдывали средств. Без особого успеха повоевав с местным, большей частью ливийским населением, римляне повернули к Карфагену. Их поход и без того затянулся, им оказались подвластны огромные территории, и дальнейшие завоевания не имели смысла, так как не хватало сил для охраны подчиненных городов. Власть римлян в контролируемой зоне в основном держалась за счет марионеточных правительств и при всей ненадежности на первое время обеспечивала им поддержку. Благодаря этому материальные потребности войска были удовлетворены сполна. Кампания окупила себя, и Сципион располагал теперь ресурсами для продолжения войны в течении еще нескольких месяцев.

Держа путь в свой лагерь, римляне мимоходом постращали карфагенян, чинно проследовав через окрестности их столицы. И тут в Карфагене раздался истошный вопль: «Сципион у ворот!» Толпы крестьян, бросив хозяйство, ринулись под защиту городских стен. Используя двуногих носителей, Страх со всей округи устремился в центр пунийского государства, чтобы прочно обосноваться там на ближайшие годы. Стараясь отвлечь людей от неистового преклонения пред этим новым божеством, власти заняли их военными приготовлениями. Укреплялись самые мощные в мире стены, наращивались высочайшие башни, ковалось оружие, которым здесь давно разучились пользоваться, полагаясь на наемников.

А римляне, пошутив с карфагенянами, уже направились к собственной базе возле Утики, когда к ним прибыли послы из Тунета. В начале похода Сципион пытался найти доступ в этот крупный, удобно расположенный город, но тогда его жители, плохо знавшие римлян, не рискнули сменить старое, привычное зло в лице карфагенского владычества на новое, еще неизвестное. Но теперь, под впечатлением успехов заморского воителя, они решили упредить события и предаться власти могучего господина в роли добровольных союзников, а не побежденных врагов. Встретив делегацию, Сципион сразу понял, что перед ним не подставные лица, а полномочные представители самых влиятельных в городе сил. Договор был заключен. Римляне подступили к стенам. Им открыли ворота, а карфагенский гарнизон при виде измены бежал прочь. Город был взят без боя, за что и удостоился благоволения победителей. Сципион, разбив лагерь вне городской черты, оставил там большую часть войска, а с отборными подразделениями торжественно проследовал по улицам в сопровождении местных патриархов, дружелюбно отвечая на приветствия горожан, сбежавшихся посмотреть на непобедимую армию и прославленного полководца.

Мирная жизнь ничуть не нарушилась с достаточно корректным вторжением иноземцев. Повсюду призывно зияли открытыми витринами торговые лавки, мешая запах дешевых простонародных яств со зловонием навозных куч, неизбежно выраставших вокруг них, сновали лоточники, выкликая названия товаров, спорили люди, вкрадчивые голоса чередовались с раздраженными, хитрый блеск одних глаз сопровождался гневным фейерверком в других. С появлением новых, благодушно настроенных покупателей, мгновенно повысились цены, и счастливые пунийцы выгодно сбывали легионерам всяческие безделушки. Необычайное оживление рынка извлекло из недр сырых многоэтажных зданий на дневной свет представительниц ночной профессии, каковые улыбчиво предлагали свои скоропортящиеся достоинства завоевателям, ибо их мужья, погребенные на полях сражений, уже не нуждались в них. Торговый бум привел к тому, что некоторые удачливые дельцы, реализовав товар, в пылу предпринимательского вдохновения начинали продавать собственную одежду и, разбогатев, уходили домой голышом.

За год ливийской войны римляне уже привыкли к подобным сценам. Их умы более не удивляла мельтешащая суетность здешней жизни, глаза не поражала пестрота одежды и лиц, слух не томила тягучая заунывная музыка. Большая часть солдат относилась к нынешнему визиту с будничной деловитостью и стремилась извлечь из него сугубо практическую пользу. Однако Публий и некоторые его спутники с любопытством разглядывали этот самый пунийский из всех пунийских городов, встречавшихся на их пути. Тут особенно ясно прослеживалось характерное для африканских финикийцев смешение греческого и египетского стилей в архитектуре, искусстве и в культуре в целом. Причем к первому в большей степени тяготела аристократия, а ко второму – масса плебса. Сципион не бывал в царстве Птолемеев, но много знал о древней стране по описаниям, рассказам и купеческим товарам, распространенным в Италии и Сицилии, потому легко распознавал египетское влияние в здешней культуре, привносящее в нее штрихи монументальной статичности, не всегда гармонировавшие с финикийско-ливийскими элементами. Эллинское часто также эклектически внедрялось в местный фон и выделялось на нем, как лилии среди болотной зелени. И всему этому причудливому смешению порождений различных мировоззрений и вкусов, иногда любопытному, иногда отталкивающему вопиющей дисгармонией, пунийский нрав придал характер поспешности и схематичности. Пунийский практицизм противился тщательному выведению деталей, избегал нюансов и творил, не зная любви и страсти, которые являются истоками творчества. Местные мастера недоумевали, как могут греки выписывать игру мышц человеческого тела, когда представление о самом теле можно дать несколькими линиями. Впрочем, иногда и схематизм вырастал до масштабов искусства, принимая образ символизма, и, тревожа ум, через сознание воздействовал на чувства.

Внимание Публия привлекли подобия рельефных изображений, используемые как элементы украшения зданий, а также во множестве выставленные в торговых рядах в виде керамики. Взяв с лотка такого рода поделку, он повертел ее в руках и показал брату Луцию. Тот, взглянув на плоский псевдорельеф, рисунок которого был просто выцарапан на пластине, презрительно воскликнул:

– Пунийцы и здесь врут! Во всем у них обман! Публий улыбнулся и примирительно сказал:

– Но и в Лации не каждый ремесленник производит шедевры. С этими словами он положил исколотый кусок обожженной глины обратно, но, заметив разочарование торговца, поспешил купить этот образец пунийского искусства, чем привел африканца в благоговейный экстаз.

– Я думаю, в самом Карфагене уровень повыше, – продолжил Публий разговор с братом.

– Разве что уровень лжи? – в прежнем тоне отозвался Луций. – Однако поживем – увидим, – добавил он.

Наконец местные старейшины привели гостей к конечному пункту экскурсии. Сципион и его спутники взобрались на высокую башню и, выйдя на смотровую площадку, едва не ахнули под впечатлением грандиозного зрелища, явленного их глазам. Тунет стоял на высоком холме, и с башни, увенчивающей его вершину, открывался вид и сам по себе великолепный, но для римлянина волнующий вдвойне. Перед городом простиралась зеленая равнина, плавно спускающаяся к морю, немного наискось ее делило серебрившееся в солнечных лучах озеро, а за ним представала взору широкая панорама Карфагена, который разбросал свои площади и улицы по треугольному полуострову, словно вонзившемуся острым загнутым клыком в обширный залив. Несколько мгновений все молчали, зачарованные этой картиной, исполненной для них и красоты, и значения. Наконец, первым переведя дух, Луций Сципион отважился нарушить давящую, будто ниспосланную с небес тишину.

– Смотрите, Карфаген имеет форму клешни, загребающей море. Он все гребет под себя! – громко произнес он.

– Однако эта клешня явно коротка, чтобы достать до Италии! – ответил ему Минуций Терм.

Публий Сципион молчал, напряженно всматриваясь в даль. Родившись в послевоенное время, он с детства слышал об этом городе, его патриотизм вырос на противостоянии Карфагену. И вот теперь Карфаген был пред ним на расстоянии нескольких миль и казался ему столь же прекрасным, сколь и ненавистным. Город нежился под африканским солнцем, разметавшись у моря, как кокетливая купальщица, будто бы не подозревающая о пристрастном взоре, пожирающем ее прелести. И в красоте своей коварен Карфаген, рисунком стен и башен, россыпью домов, жемчужинами храмов на фоне нежно-голубого полотна залива он пленил того, кого больше всех страшился. В эти мгновенья Публий окончательно утвердился во мнении оставить Карфагену свободу в мирной жизни. «Уничтожение врага – варварская, убогая победа. Истинный успех – превратить противника в друга!» – сказал сам себе Сципион.

Сделав выводы из возникших переживаний, он успокоился и обратился к пунийцам.

– Оказывается, вы намного выше Карфагена, а позволяете ему диктовать вам свою волю… – произнес он обоюдоострую фразу, вполне полагаясь на квалификацию Сильвана в передаче нюансов.

Пунийцы в ответ объяснили ему, что Карфаген благодаря своему расположению в устье залива обладает «ключами» к их гавани и контролирует морскую торговлю Тунета. Экономическое господство богатого соседа привело и к его политической победе.

Разговаривая, Сципион продолжал рассматривать великий город. Он обнаружил прямоугольную торговую гавань, светлевшую зеленоватой водой, и искусственно созданный военный порт Котон, в центре круга которого будто бы даже различил островок с высоким зданием адмиралтейства, определил, где находятся аристократический район Мегара, Бирса и храм Мелькарта. Наметив еще некоторые характерные детали городской панорамы, Публий стал расспрашивать об интересующих его местах здешних сенаторов.

В полной мере насытившись зрелищем и удовлетворив любопытство, римляне последовали за своими провожатыми в центр города, где находилась местная курия. Там проконсул выступил перед советом старейшин.

За последнее время Сципион пресытился дипломатией и вознамерился сделать себе разгрузочный день от этого кисло-сладкого блюда, а потому первоначально поручил произнесение речи в Тунете Луцию Ветурию. Однако, посмотрев город, он вдохновился идеей создать здесь опорный пункт для войска, и в последний момент сам возглавил наступление на умы пунийцев. Сципион подробно оповестил новых союзников о своих планах, задачах войны и предполагаемом устройстве мира по ее завершении. Показав значительность грядущих перемен, он дал понять, что тех, кто поможет ему конструировать новую цивилизацию, ожидают немалые выгоды. Затем проконсул и легаты долго отвечали на вопросы пунийцев и, имея большой опыт в общении с иноземцами, сумели произвести наилучшее впечатление. Вечером римляне вновь встретились с наиболее знатными гражданами Тунета за пиршественными столами и здесь, изучив конкретных людей, уже более целенаправленно повели политическую атаку. При этом, как и прежде в африканской кампании, мысль частенько вынуждена была опускаться из области возвышенных идей в подземелье моральных катакомб, дабы извлечь оттуда на поверхность беседы бледный металл. Но в отличие от традиционной для подобных операций душной атмосферы, насыщенной парами потеющей жадности и брезгливого презрения, поднаторевшие в пунийской жизни, но избавленные от местных страстей, римляне создали иной микроклимат общения и совершали подкуп легко и непринужденно, с поощрительным добродушием. К утру была достигнута полная консолидация хозяев, прикидывающихся гостями, с хозяевами, низведенными на роль слуг. С наступлением дня политические вожди пунийцев устремились в массы и, обуреваемые разнообразными личными интересами, сориентированными в одном направлении, согласованно принялись вести агитацию в пользу римлян. Им почти не приходилось напрягать фантазию, поскольку ситуация была такова, что и сама скромница-правда покоряла сердца, изгоняя из них обитавшую там прежде вульгарно раскрашенную шлюху политической лжи. Как оказалось, здешний народ, угнетенный карфагенской пропагандой, не знал ни причин, ни обстоятельств, ни хода нынешней войны. Тут господствовало мнение, будто боевые действия развязали римляне, а Карфаген ведет оборонительную войну с агрессором. Многие даже были уверены, что Италия, в которую вторгся Ганнибал, находится где-то в Африке, и с помощью своих друзей, бескорыстных, прозрачно чистых карфагенских наемников, защищается от далекого заморского захватчика – дикого свирепого Рима. Пунийские обыватели с удивлением глядели теперь на солдат Сципиона, поражаясь их нормальному росту, отсутствию рогов и когтей, но при виде улыбки какого-либо легионера все еще ежились, страшась обнаружить во рту иноземного чудовища звериные клыки. В общем, римляне в течение нескольких дней активных дружеских связей с населением резко вознеслись вверх на качелях мнения массы и использовали это, чтобы прочно утвердиться в городе.

Несмотря на хорошую природную защиту Тунета, Сципион развернул работы по возведению дополнительных сооружений, направленные, в частности, на включение воинского лагеря в систему обороны города. Но ему никак не везло в подобных делах: в разгаре кипучей деятельности пришлось все бросить, как это не раз случалось под Утикой. Перебежчики принесли весть из пунийской столицы, что карфагеняне решили послать свой флот не на перехват римских транспортов, как бывало до сих пор, а против эскадры Сципиона, занятой осадой Утики. Нависшая угроза отодвинула все прочее на дальний план. Римляне никак не могли вступать в морское сражение. Их флот был невелик и к тому же переоснащен для штурма города, вследствие чего корабли потеряли скорость и маневренность.

Услышав новость, Сципион сразу приказал войску собираться в поход, а сам какое-то время стоял в задумчивости, потом поднялся на смотровую башню и окинул взором Карфаген, который прикрылся синеватой дымкой, словно желая утаить от него свою затею. Флот находился в гавани и, судя по черневшим на пирсах толпам, действительно готовился к отплытию. Публий поглядел в сторону Утики, пытаясь определить расстояние, отделяющее пунийцев от цели, и результат этой оценки не добавил ему оптимизма. Времени для принятия мер римлянам не хватало так же, как и кораблей. Сципион спустился в город, дал распоряжения относительно выступления войска и оставляемого в Тунете гарнизона и вместе с легатами в сопровождении нескольких сотен всадников устремился к Утике. В пути был устроен весьма оригинальный совет военачальников. Следуя плотной группой, на всем скаку легаты слушали вопросы полководца, выкрикиваемые зычным голосом, а затем поочередно подъезжали к нему и, состязаясь в громкости с конским топотом, сообщали свое мнение.

Сципион редко в чистом виде использовал советы офицеров, но их высказывания будили его фантазию и способствовали вызреванию решений. Однако сегодня, несмотря на то, что все спешили: и люди, и кони – дело продвигалось медленно. Слишком сложной являлась задача. Во-первых, нужно было уберечь от превосходящих сил противника эскадру, а во-вторых, не допустить прорыва блокады осажденной Утики. Даже каждый из этих пунктов в отдельности казался невыполнимым, а оба они, как представлялось, еще и противоречили друг другу. Так, например, можно было бы попытаться спасти корабли, отправив их в Сицилию или вытащив на берег, но, перегруженные штурмовым снаряжением, они не ушли бы от вражеского преследования, а для демонтажа лишнего оборудования или укрытия флота на суше явно не хватало времени, и при этом любая из подобных мер открывала бы карфагенянам доступ в город. Защищая же результаты годичных трудов по осаде Утики, римляне должны были бы вступить в морской бой и, с неизбежностью проиграв его, опять-таки отдать врагу город, да еще и лишиться кораблей. Мысль лихорадочно металась по кругу, тогда как кони все же продвигались вперед. И, следя за их бегом, Сципион, всемерно торопившийся к месту событий, одновременно с замиранием сердца наблюдал, как сокращается срок, отпущенный ему для поиска спасительного хода. В какие-то мгновения внутренний голос начинал укорять его за случившийся недосмотр. Но этому неприятному и несвоевременному собеседнику Публий отвечал, что, затевая большое дело, неминуемо чем-то рискуешь. Впрочем, потеря сорока военных кораблей и срыв осады Утики не оказали бы решающего воздействия на африканскую кампанию в целом, но, тем не менее, Сципион ни на миг не допускал мысли о каком-либо, хотя бы второстепенном поражении. По мнению римлянина, скорее солнце перестало бы светить, чем он потерпел бы неудачу, и такая уверенность помогала его разуму вести бой с опасностью.

Прибыв к Утике, Сципион солидно, с грацией императора сошел с коня и сквозь строй растерянных солдат с многозначительной невозмутимостью направился к коменданту лагеря Луцию Бебию. Поглядев на полководца, люди приободрились, как в ясный день, сменивший ночную бурю. Сципион же в первую очередь удостоверился в том, что карфагенян еще нет поблизости, и, взойдя на утес, впился взглядом в обширную бухту, на широкой синей глади которой сиротливо пестрели его суда в ожидании страшной участи.

– Дамбу… Дамбу, – напряженно забормотал Сципион бессмысленное применительно к данной ситуации слово, поскольку для возведения насыпи через весь залив потребовалось бы несколько месяцев, если это вообще было возможно.

– Дамбу! – требовательно крикнул, обернувшись к легатам, проконсул, будто гневаясь на них за промедление.

Офицеры поспешно подбежали к нему, не зная, что им делать дальше. Они могли бы заподозрить полководца в безумии, если бы не их безграничная вера в него.

– Мост! Мост из кораблей! Скорее! – зло выкрикнул Сципион, и его прошиб пот, потому как в этом интенсивном сгустке эмоций он вдруг понял, что выход найден, и разрешившееся волнение хлынуло наружу даже через кожу.

Публий тут же забыл все страсти, бурлившие в нем несколько часов, и спокойно, обстоятельно принялся объяснять свой замысел исполнителям, иногда уточняя детали у начальника инженерной службы.

Вскоре закипела работа. Военные корабли были укрыты в глубине бухты, а перед ними стали возводить барьер из грузовых судов. От одного берега залива до другого протянулось зыбкое заграждение, выстроенное из четырех рядов стоящих вплотную корабельных корпусов. Для придания прочности всей конструкции между соседними судами с борта на борт были перекинуты мачты и реи, закрепленные с помощью канатов, а сверху устроен дощатый настил. Строительный материал ввиду жестких временных ограничений приходилось добывать на месте и для этого разобрали несколько наиболее старых посудин.

К концу дня подоспело войско из Тунета, и прибывшие солдаты тут же включились в дело. Над заливом стоял стук топоров, молотков, треск дерева, выкрики команд и общий гомон тысяч возбужденных людей. Сципион сам руководил работами и, казалось, одновременно находился в разных местах, сразу успевая всюду, будто летучий Меркурий снабдил его волшебными сапогами. Публий мгновенно разбирал конфликты, вспыхивавшие в пылу делового азарта, подсказывал решения при неожиданных затруднениях и своим неистовым темпераментом вдохновлял людей. «Веселее, друзья! – задорно призывал он. – Вот она, бездонная мудрость Дельфийского оракула, годная на все времена! Нас, в отличие от афинян, действительно в прямом смысле спасут деревянные стены!» И тут же он перебивал сам себя, обращаясь к плотнику, забивающему клин: «Эй, злее колоти по этому «пунийцу»!» Солдаты хохотали такому уподоблению работы битве, где каждый взмах молотком – выпад против врага, и с новой энергией долбили по «пунийцам», поворачивались к проконсулу в ожидании похвалы, но того уже не было видно, зато в сотне шагов поодаль раздавался внезапный взрыв смеха. И весь этот шум болью и страхом отзывался в душах жителей Утики, высыпавших на стены и следящих широко открытыми глазами за необычайной деятельностью врагов.