Текст книги "Сципион. Социально-исторический роман. Том 1"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 54 (всего у книги 63 страниц)

11

Через три дня час в час, аккуратно соблюдая установленный римлянами порядок действий, карфагеняне возвратились в Тунет, сообщили о согласии своего государства с требованиями соперника и в подтверждение сказанного привели с собою некоторое количество пленных, перебежчиков и рабов, показывая, будто они уже начали исполнять принятые, по достигнутому соглашению, обязательства. В тот же день другая делегация отбыла в Рим для официального утверждения мирного договора. С этого момента вступало в силу перемирие. Однако, несмотря на эффектную дипломатическую удачу, предвещающую, казалось бы, скорое завершение тягостной для обеих сторон войны, ни в Карфагене, ни в римском лагере не наблюдалось особого воодушевления. В пунийской столице старейшины стращали народ мифами о надменности и воинственности римского сената, а в стане Сципиона сама легкость переговоров внушала подозрения, усугубляемые еще и ярмарочным поведением послов. Правда, кое-кто из легатов усматривал сговорчивость пунийцев в излишней мягкости проконсула. Такие офицеры укоряли полководца за поспешность и недостаточную строгость при выработке пунктов проекта соглашения. Но все же большинство друзей Сципиона полагало разгадку неожиданной покладистости карфагенян, неестественной даже и для более прямодушных народов, в том, что те желали не мира, а лишь перемирия, стремясь выиграть время. А так как избранным способом они могли выгадать не более двадцати-тридцати дней – срок слишком малый для обучения военному делу ремесленников и купцов, населяющих Карфаген – то легко было догадаться об их намерении дождаться возвращения в Африку армий Ганнибала и Магона для возобновления войны. В этой ситуации представлялось логичным не идти на перемирие, чтобы воспрепятствовать переправе к месту действий всех вражеских сил. Но Сципион считал целесообразным дать возможность врагам беспрепятственно уйти из Италии, поскольку попытки помешать им таили бы в себе угрозу возникновения большой сухопутной или, что еще опаснее, морской битвы, он же не мог доверить судьбу генерального сражения какому-либо другому полководцу и иному войску, кроме себя и своих проверенных закаленных легионов. Причем факт ухода противника из Италии и сам по себе был значительным стратегическим, а при новом витке дипломатии, и политическим успехом. Поэтому Сципион скоро убедил весь штаб в правильности собственных действий, тем более, что, отклонив мирные предложения карфагенян, лживость которых не поддавалась доказательству, римляне потеряли бы авторитет блюстителей справедливости, что отвратило бы от них уже покоренное пунийское население и вообще уменьшило бы моральную силу войска и государства в целом. Еще о некоторых, более частных причинах, побудивших его согласиться на переговоры, Публий умолчал. Так, например, он желал стимулировать борьбу между партиями войны и мира в Карфагене, а также проверить действием настроение своего сената.

12

Итак, центр событий, спустя несколько лет, вновь переместился в Италию. И на севере, и на юге страны произошли сражения. Ганнибал вступил в бой с консулом Гнеем Сервилием. Здесь все проходило по ставшему давно привычным сценарию. Консул проявил довольно высокую квалификацию, позволившую ему не проиграть Пунийцу, но недостаточную – для победы над ним. Поняв, что соперник не бросается сломя голову в его, набившие оскомину западни, Ганнибал организованно отвел войско в лагерь. На основании этого Сервилий возомнил себя победителем и послал в Рим донесение о якобы грандиозном успехе, в меру своей фантазии завысив урон противника. На севере, в землях предальпийских галлов, армия Магона, наконец-то осмелившегося покинуть лигурийское убежище и предпринять попытку прорваться в Бруттий для соединения с силами брата, встретилась с войсками проконсула Корнелия Цетега и претора Квинтилия Вара. Исход этого, действительно значительного и ожесточенного сражения долго оставался неясен. Вначале римляне достигли перевеса за счет обходного маневра конницы, но карфагеняне быстро перехватили инициативу атакой слонов. Потом римляне ударили на уставшего врага резервным легионом, но и тут пунийцы устояли. Правда, при отражении этого натиска Магон был вынужден лично придти на передовую, чтобы мобилизовать своих воинов и воодушевить их собственной отвагой. Однако риск полководца не оправдался: он получил ранение и с помощью приближенных покинул поле боя, после чего отступили и его войска. Потери пунийцев приближались к пяти тысячам, а урон римлян составил две с половиной тысячи воинов. Но главным итогом сражения был не тактический, а стратегический результат битвы. Попытка Магона сыграть активную роль в войне не удалась, он снова возвратился в Лигурию и занял выжидательную позицию.

Римляне уже привыкли к подобным успехам. Потому в столице сообщения об этих столкновениях с пунийцами не вызвали особого энтузиазма. Зато прибытие Гая Лелия, сумевшего с организаторским талантом, равным Сципионову, преподнести народу достижения африканской кампании, было встречено всеобщим ликованием. Удачи в Италии лишь отодвигали опасность, тогда как победы в Ливии реально приближали окончание войны; это было понятно и сенаторам, и простым людям. Городской претор – один из новых лидеров партии Сципиона – Публий Элий Пет добился в сенате принятия решения о четырехдневном молебствии во славу подвигов на подступах к Карфагену, и по всему городу были открыты храмы, принимающие толпы счастливых граждан. В такой обстановке праздника Гай Лелий представил сенату послов Масиниссы, и, конечно же, отцы города не могли поступить иначе, как воздать похвалу союзнику и утвердить все распоряжения Сципиона, относящиеся на счет нумидийца. Делегацию осыпали благодеяниями и щедро одарили. Удовлетворяя просьбу Масиниссы, римляне отпустили на свободу пленных нумидийцев и вдобавок снабдили их всем необходимым для дальней дороги на родину.

Выполнив задание Сципиона, Гай Лелий намеревался отправиться в обратный путь, но тут пришло сообщение о прибытии в Италию посольства карфагенян. Сенат велел легату задержаться, чтобы разговаривать с пунийцами в присутствии представителя Сципиона.

В это же время стало известно об уходе из Италии Ганнибала и Магона, которых карфагеняне, пользуясь перемирием, тайно отозвали в Африку для защиты своей столицы от Сципиона. В благодарность за избавление Отечества от вражеских войск богам были принесены в жертву сто двадцать быков и объявлено еще одно, на этот раз пятидневное молебствие.

Так сбывались предвидения Сципиона, обещавшего, при подготовке похода в Ливию, увести за собою противника. Ликовали Рим, Лаций и вся Италия, за исключением предателей, интересы которых всегда противоположны человеческим, но один человек, будучи настоящим римлянином, все же не захотел стать свидетелем столь великого и радостного события. Квинт Фабий Максим Веррукоз Кунктатор умер накануне получения доброй вести, умер с проклятьями Сципиону на старческих устах и с убежденностью в верности проповедываемой им самим стратегии – в сердце, умер, чтобы не видеть торжества соперника, умер непобежденным.

Карфагенских послов долго ждать не пришлось; они явились тут же следом за вестью о себе. Правда, сами пунийцы не особенно спешили, но их торопил данный им в сопровождающие Сципионом легат Квинт Фульвий Гиллон. Карфагенянам запретили входить в город и поселили их на государственной вилле в окрестностях столицы, а для встречи с ними сенат собрался в храме Беллоны.

Вначале перед сенаторами выступил Фульвий Гиллон, который рассказал о визите высшего пунийского совета к проконсулу и прочел донесение Сципиона о переговорах. Комментируя достигнутое соглашение, Сципион писал, что, при всех сомнениях в искренности карфагенян, им, римлянам, по его мнению, следует добросовестно, без предвзятости внимать любому голосу, взывающему к миру, поскольку теперь, когда римская политика вышла на широкую арену Средиземноморья и вся ойкумена напряженно следит за их поступками, необходимо заявить о себе как о непреклонном, но справедливом арбитре, с равной объективностью выслушивающем и обвинителей, и обвиняемых, хотя бы даже пришлось поступиться при этом частичными стратегическими выгодами. Ознакомив Курию с мнением проконсула о шансах на заключение договора и о его условиях, Квинт Фульвий ввел в храмовый зал, ныне служащий местом собрания, делегацию вражеского города и представил ее сенату.

Пунийцы выступили с длинной слезоточивой речью. Они, как и их соотечественники перед Сципионом, плакались о постигшей их участи жертв Ганнибала, будто бы в одиночку развязавшего войну, клялись, что все остальные их сограждане не принимали никакого участия в боевых действиях, откуда с наивной непосредственностью делали вывод о необходимости восстановить мир на довоенных условиях, выработанных сорок лет назад Гаем Лутацием и Гамилькаром. О требованиях Сципиона не было сказано ни слова. Окончание речи увязло в рокоте возмущенья, нараставшем в зале с каждой новой фразой пунийцев.

«Как! Они хотят вот так, запросто, ликвидировать итоги самой жестокой и кровопролитной войны за всю историю человечества! – раздавались гневные возгласы. – Проиграв борьбу у себя в Африке, они смеют вновь претендовать на Испанию и Сардинию! Чудовищная наглость!».

Вдруг среди откровенных выкриков негодования послышался спокойный, желчный и слащавый одновременно голос Публия Валерия Флакка: «Отцы-сенаторы, вот мы и воочию убедились, что цинизм пунийцев не знает границ: под видом послов они засылают к нам лазутчиков и, играя судьбами войны и мира у самого порога царства Орка, промышляют ложью, тогда как им следовало бы, раскаявшись, просить пощады».

Это замечание задало определенное направление для прежде разобщенного недовольства. Сенаторов с самого начала смущала относительная молодость послов, а теперь они уже ясно осознали, что перед ними второстепенные в своем государстве лица, и усмотрели в этом свидетельство недобросовестности Карфагена. Претор Публий Элий утихомирил собрание и предложил задавать вопросы послам упорядоченно.

Пунийцев спросили: «На чем основано их утверждение о непричастности столицы к действиям Ганнибала, если уже более двадцати лет политикой Карфагена руководит партия Баркидов?» При этом было названо десятка два наиболее громких имен карфагенских лидеров. Пунийцы, ничуть не краснея, заявили, что никого из перечисленных людей не знают. Тогда их стали расспрашивать о пунктах договора с Гаем Лутацием, на который они ссылались в речи. Послы пожали плечами и объявили, будто в неуемной жажде мира они столь спешили предстать перед римлянами, что не успели прочесть памятные таблицы.

Такими вопросами сенаторы словно вывернули послов наизнанку и, увидев грубые швы, скрепляющие их помыслы, окончательно вскрыли обман. Карфагенян выдворили из курии и приступили к обсуждению сложившегося положения.

Первое слово после смерти принцепса Фабия Максима по старшинству принадлежало Марку Ливию. Он вначале, как водится у патриархов, поговорил о добрых нравах предков, а затем, обращаясь к повестке дня, сказал, что рассмотрение договора о мире – слишком серьезное дело и требует присутствия консулов, предложив, таким образом, отсрочить заседание на неопределенное время.

Высказанное Ливием мнение выражало позицию партии фабианцев накануне прибытия послов. Группировка Фабиев, Фульвиев, Валериев в последние годы чувствовала себя недостаточно сильной, чтобы открыто противостоять начинаниям Сципиона. Потому она, не отвергая мирной инициативы, исходящей из Африки, пыталась затянуть переговоры в надежде за выигранное таким способом время оттеснить Сципиона от командования ливийской кампанией, дабы отнять у него честь завершения войны. Марк Ливий не принадлежал по сути к какой-либо партии, но, будучи по характеру вечным оппозиционером, готовым оспаривать даже собственное мнение, если с ним согласится большинство, уступил заигрываниям противников Сципиона и принял их сторону только потому, что те противостояли господствующим в настоящее время силам.

После Ливия говорил Квинт Цецилий Метелл. Ему, как главному выразителю своих интересов в сенате, Сципион прислал письмо с просьбой поддержать идею мира, чтобы на Рим не пало обвинение в срыве соглашения, каковое могло бы испортить его отношения с африканскими народами. Имея в виду это пожелание, а также, учитывая раскрывшуюся некомпетентность послов, Цецилий предложил перенести переговоры на место событий, то есть в Африку, где будто бы только и можно по-настоящему разобраться в ситуации, для чего он рекомендовал направить к Сципиону полномочную сенатскую делегацию и жрецов фециалов, осушествляющих религиозное освящение заключаемых договоров.

Нейтральному большинству слова Цецилия показались вполне убедительными, и его вариант действий был бы принят, если бы на поле скрытого боя не вышел Марк Валерий Левин. Переориентировавшись по ходу собрания с концепции пассивного противостояния соперникам, прозвучавшей в речи Марка Ливия, на активную, наступательную тактику, Валерий Левин предпринял попытку использовать допущенную Карфагеном небрежность в подборе делегации, чтобы окончательно затоптать Сципионову затею с переговорами. Он в смачных выражениях напомнил поведение послов и, воскресив в душах сенаторов негодование по отношению к пунийцам, настоял на том, чтобы проучить Карфаген, выпроводив его посланцев без всякого ответа.

Напоследок спросили мнение легатов Сципиона. Гай Лелий и Фульвий Гиллон, верно оценивая настроение Курии, не стали вступать в открытое сражение с политическими противниками и уклонились от схватки, сказав, что вопрос о мире имел смысл несколько дней назад, пока Ганнибал и Магон были заперты в Италии, а теперь, когда вражеские войска ушли в Африку, необходимо не договариваться, а воевать. При этом заявлении, они имели в виду также и то, что пунийские армии появятся в Карфагене раньше, чем туда вернется делегация, а значит, ответственность за разрыв соглашения ляжет на неприятеля.

На этом заседание закончилось, и карфагенские послы по настоянию римлян в тот же день покинули Лаций. Их сопровождали отбывшие обратно к своему войску Лелий и Фульвий.

13

Пока в Риме мучительно решали: принимать ли всерьез мирные заверения карфагенян или нет, события в Африке разом упразднили этот вопрос.

Воспользовавшись перемирием, друзья Сципиона в ближайших провинциях снарядили караваны для снабжения африканской экспедиции. Претор Сардинии Публий Корнелий Лентул доставил в лагерь Сципиона сто транспортных судов с продовольствием, а Гней Октавий отплыл из Сицилии с вдвое большим количеством грузов. Однако судьбе было угодно сгустить тучи на небесах, дабы прояснить положение дел на земле. При подходе Октавия к Африке внезапно налетел ураган и разбросал его суда по островкам и побережью вблизи Карфагена. Сам Октавий и военные корабли сопровождения сумели избежать опасности, но весь грузовой флот оказался во власти пунийцев. Из Карфагена можно было наблюдать, как римляне терпят кораблекрушение на противоположном от города берегу залива. И толпа не упустила шанс насладиться зрелищем. Местный плебс, презрев повседневную суету, захватил возвышенности и ревел от восхищения, упиваясь остросюжетной катастрофой. Тут же в народ затесались представители совета старейшин из баркидской партии. В страстях толпы политик всегда улавливает запах крови, который разжигает его волчий аппетит и порождает жажду деятельности. Они сновали туда-сюда и выкрикивали названия товаров, отобранных бурей у римлян и брошенных им под ноги. Давно зараженный алчностью карфагенский народ испытывал при этом чесоточный зуд корысти и, все больше распаляясь лихорадкой наживы, требовал от властей решительных мер по захвату добычи. Сторонники Ганнона, всегда ратовавшие за мир с римлянами, так как их собственное богатство заключалось в земельных владениях в Африке, оказавшись в данном случае союзниками справедливости, воззвали к голосу чести и, напоминая о перемирии, пытались остановить людей, жадно тянущих руки к берегу, где отчаянно боролись с волнами и разбивались о камни моряки с затонувших кораблей. Увы, они хотели докричаться до оглохших, вразумить обезумевших, убедить одержимых. Неблагодарная и опасная затея! Даже доводы о том, что соблюдение договоренности с римлянами в конечном итоге окажется более выгодным предприятием, чем разграбление потерпевших бедствие, не возымело должного действия. Едва затих шторм, карфагеняне на многих судах вышли в море, собрали остатки римского флота и отбуксировали в свою гавань. Часть экипажа спаслась вплавь и позднее достигла лагеря Сципиона, а тех, кого удалось захватить, пунийцы без колебаний заковали в кандалы.

Сципион, конечно же, ожидал какого-нибудь подвоха от карфагенян, но не столь скорого и подлого. Казалось бы, до возвращения послов из Италии пунийцы, дорожа жизнью соотечественников, не предпримут враждебных ходов. Но, увы, он не мог вообразить, насколько сильное искушение, затмевающее все человеческие чувства, ввело в соблазн пунийцев. Узнав о безобразном поступке карфагенян, Публий уединился в своем шатре. Стремясь обуздать гнев, он стал вспоминать родной дом, мать, жену, пытался представить себе маленького сына, потом мысленно обратился к годам собственного детства, в памяти возник образ отца и сразу же увиделась Испания и «Долина Костей», при этом в нем вновь вспыхнула ярость. Тогда он стряхнул с себя наваждение прошлого и принялся мечтать о будущем, но мысль, делая круг, опять возвращалась к исходному пункту, которым была ненависть к врагу.

Наконец Сципион, так и не выйдя из духовного кризиса, позвал ликтора и велел ему объявить сходку легатов. Внутренняя борьба – его личное дело, а сам он в любом случае должен служить государству. Необходимо было подумать о спасении жертв бури и пунийской жадности.

На офицерском совете рассматривалось два варианта возможных действий: немедленное проведение какой-либо боевой операции, которая вынудила бы карфагенян вернуть захваченное, и попытка восстановить справедливость дипломатическим путем. Прибегать к первому способу представлялось нежелательным, пока не было известно отношение Рима к мирной инициативе Карфагена, да и, вообще, казалось весьма проблематичным предпринять краткосрочную, но эффективную атаку на сверхукрепленный город, где укрылись враждебные римлянам силы, а мстить остальным пунийцам за преступления столицы не следовало. Второй путь не обещал особого успеха, но все же был признан единственно приемлемым в данной обстановке. Поэтому решили отправить в Карфаген посольство, чтобы на основании законов международного права призвать пунийцев к порядку.

Однако теперь идти в Карфаген было так же опасно, как и забраться в логово зверя, разъяренного вкусом крови. Чтобы никого не принуждать к риску, Сципион бросил клич добровольцам. Вызвались принять на себя обязанности парламентера все легаты без исключения. Тогда проконсул отобрал из них трех Луциев: Бебия, Сергия и Фабия. Выбор осуществлялся по двум критериям: соответствие характеров кандидатов стоящей перед ними задаче и их относительная, по пунийским понятиям, незнатность, в силу которой им не грозила бы участь оказаться в заложниках. Так, например, Публий не мог поручить эту миссию своему брату Луцию, хотя тот и очень желал возглавить делегацию, чтобы не искушать карфагенян шансом заполучить родственника римского полководца. В составе посольства громкую фамилию носил только Луций Фабий, но он был слишком молод и далек от Фабиев, стоящих у власти, чтобы пробудить коварство врага, тогда как фактический лидер делегации Луций Бебий вовсе не был знаком противнику.

Напутствуя своих посланцев, Сципион советовал им завязать отношения с сенаторами из партии Ганнона и вести борьбу с воинственной группировкой, опираясь на их поддержку. При этом он указал, какие привилегии и уступки по окончании войны можно пообещать карфагенским сторонникам мира, дабы вернее склонить их к сотрудничеству.

Послы взошли на квинкверему, которая благополучно доставила их в карфагенскую гавань. На пути к зданию местного совета римлян сопровождала пунийская стража. Прохожие во все глаза смотрели на эту процессию. На лицах некоторых из них отражалась злоба, на других – страх, на третьих – проступала озабоченность. Римляне шли, как принято у персов, не поворачивая головы, твердо глядя прямо перед собою, словно вокруг них была пустыня. Суровый облик Сципионовых посланцев многих пунийцев навел на мысль о грядущем возмездии за разграбление каравана и заставил их раскаиваться в содеянном.

Пока члены совета, следуя в повозках или в роскошных носилках из аристократического района Мегары, собирались в здешнюю курию, послов окружили заботой люди Ганнона. Три Луция быстро столковались с лидерами партии землевладельцев. Конечно, не возникало речи о том, чтобы кто-либо открыл городские ворота легионам: здесь не было предателей – но в предварительных переговорах обозначились пути взаимодействия двух сторон как равных партнеров в противостоянии общему врагу. Планы Сципиона – ликвидировать заморские владения Карфагена, но оставить за ним Африку – почти не затрагивали интересов земельных магнатов, что и послужило основой общности интересов между ними и римлянами.

Однако другую, наиболее влиятельную силу – партию купцов и работорговцев, намерение Сципиона ограничить сферу влияния Карфагена Африкой, в случае реализации, низводило с позиций торговых владык мира до уровня купцов в самом пошлом смысле слова. Тех же, кто однажды вкусил дурмана власти, не образумит даже угроза смерти. Сторонники Баркидов, недавно спровоцировав толпу на грубый разрыв перемирия, теперь с удвоенным пылом продолжили войну с миром, жаждая уничтожить последние шансы на достижение межгосударственного соглашения. Достав из сундуков свое желтое воинство, они метнули его в толпу, обратив в словесный дождь пропаганды посредством купленных демагогов.

Начиная официальную часть визита, римляне выступили в карфагенском совете старейшин. Они напомнили пунийцам, как те сами добивались мира и, сравнительно мягко затронув инцидент с разграблением флота, выразили удивление непоследовательностью их действий. Далее послы сказали, что если карфагеняне немедленно вернут захваченное, то неприглядный прежде поступок, может быть расценен как спасение потерпевшей крушение экспедиции, и перемирие будет восстановлено. Друзья Ганнона, выразив восхищение деликатностью послов, с готовностью подхватили высказанную ими мысль. Но тут зашевелились всевозможные Газдрубалы, Ганнибалы, Гимильконы и Магоны. Один из них встал перед собранием и сказал:

– Некоторые римляне в финикийском обличии здесь восторгаются благородством врага. Хотел бы и я вместе с ними восхититься, да не выходит. Блекло выглядит это самое благородство в лучах сияния вражеских доспехов. Блеск римского оружия затмевает гуманность их речей. Потому-то я не могу возрадоваться, когда, занесши меч над головою жертвы, палач предлагает обреченному по собственному выбору, то бишь – добровольно, подставить шею топору правым или левым боком. Так-то вот и эти молодцы, – указал он пальцем на Бебия и его товарищей, – сладко ратуют за мир, по условиям которого нас ожидает финансовая смерть.

Зал заволновался, с мест раздались едкие реплики, лица исказились гневом.

– Но вы же согласились с нашими условиями! – воскликнул Луций Бебий.

– Да, мы согласились, чтобы нас рубили с левого боку! – саркастически ответил ему оратор.

– Если вы не способны с честью и мужеством отвечать за последствия начатых вами войн, так и не затевайте их! – зло выкрикнул Фабий.

Тон римлянина вызвал возмущение.

– Смотрите, он поучает нас! Он угрожает нам! – раздавалось с разных сторон.

Далее под умелым руководством баркидцев недовольство переросло в бурю. Карфагеняне кричали, вторя друг другу:

– Что возомнил о себе этот примитивный народец землепашцев!

– Они, эти варвары, диктуют нам свою волю, а сами не способны отличить золота от серебра!

– А ведь они фактически проиграли войну и обязаны платить нам дань, ибо только их дикость не позволила им сдаться после «Канн»! Любой цивилизованный народ признал бы себя побежденным, если бы потерпел поражение в генеральной битве!

– Сейчас они ссылаются на международное право. Так почему же в свое время они не пришли с повинной к Ганнибалу? Ведь это право гласит: проиграл – плати!

– Сгиньте, варвары!

Луций Бебий хотел броситься врукопашную, надеясь, прежде чем его убьют, сразить нескольких врагов, но вспомнил, что является не частным лицом, а посланцем Сципиона, представителем римского народа, и волевым усилием гнев обратил в мысль. Бебий нашел лишь единственный способ продолжить борьбу за порученное дело: он попросил у Ганнона позволения выступить перед общим собранием граждан. Старец обещал ему организовать встречу с плебсом, но предостерег о еще больших неприятностях и даже опасностях, поджидающих послов на городской площади.

На это Бебий заявил:

– Мы – римляне, а потому пусть опасности боятся нас, а не мы их. Добившись постановления о созыве народного собрания, послы покинули зал заседаний совета.

На следующий день, за час до предполагаемого выступления римлян, обстановка в городе стала еще более тревожной для них, чем накануне. Когда карфагенские граждане начали сходиться на главной площади, расположенной между укрепленным холмом Бирсой и также обнесенным стеной военным портом Котоном, на пересечении пяти улиц, сенаторы партии Баркидов вдруг объявили, что Ганнибал и Магон со своими войсками отплыли из Италии и приближаются к Карфагену. Тут же на площадь выкатили бочки с дешевым вином местного производства, а в толпу ринулись бесчисленные лоточники, и началось даровое угощение народа в честь возвращения блудных сыновей государства. Все портики, ступеньки зданий и прочие возвышенные места заняли ораторы, которые, нещадно расточая сокровищницу лучших слов пунийского языка, принялись восхвалять Ганнибала и Магона. Хмелея от их слов, а также от мутного бесплатного вина, простонародье и впрямь почувствовало, что Ганнибал – их гений и спаситель. Эмоциональные силы людей, вырвавшись из тесных клеток повседневности, сотрясли воздух ревом ликования. Ораторы, зная свое дело, от панегириков полководцам перешли к лозунгам, постепенно наращивая их воинственность, и вскоре толпа была готова не только идти на Сципиона, но и штурмовать сам Рим.

Начало собрания задерживалось, так как глашатаи никак не могли перекричать общий шум. Карфагенские толстосумы ехидно поглядывали на послов, наслаждаясь эффектом своего трюка.

– Вы уж извините нас, – с деланным сочувствием обратился один из них к римлянам, – нежданно-негаданно случилось такое событие…

– Да, событие счастливое, – бледнея от бешенства, произнес в ответ Луций Бебий, – только радоваться ему должны мы, а не вы, ибо нашу, а не вашу Родину покинул захватчик!

– Пожалуй, вам повезло, – сказал кто-то с другой стороны, – вы не увидите той жуткой бойни, каковую учинит вашим Сципионовым войскам великий Ганнибаал!

Бебий резко обернулся к говорящему. Лицо этого пунийца показалось ему знакомым.

– А не ты ли, будучи в Тунете, клял последними словами того самого Ганнибала? – резко стегнул его насмешкой Бебий.

– Ну так то было несколько дней назад. Как говорят греки, нельзя дважды ступить в одну реку, то бишь, все течет, все меняется, – усмехнулся карфагенянин.

– Если все течет и меняется, – едва сдерживаясь, заметил Бебий, – то ваш Ганнибал так же скоро из великого сделается ничтожным, как скоро он и возвысился!

В таких перепалках прошло часа два. Наконец толпа на площади устала бесноваться без реального, осязаемого повода, и тогда к ней вывели римлян. Еще полчаса минуло, прежде чем улеглась вновь вспыхнувшая пьяная брань. Послы стояли на возвышении, едва защищающем их от тянущихся рук разбушевавшегося плебса, и широко раскрытыми глазами смотрели на этих озлобленных семитов с весьма заметной африканской примесью в чертах лиц, с кольцами в ушах и носу, уподобляющими их взнузданным лошадям. Они уже не чаяли остаться в живых, и это сделало их смелыми, ибо страх, будучи негласным сожителем надежды, уходит вместе с нею. Чтобы делегацию не побили камнями, сторонники Ганнона тесно обступили римлян со всех сторон.

Луций Бебий начал речь с таким чувством, будто в разгар битвы бросился в гущу врага, чтобы спасти знамя. Он говорил вдохновенно, ярко и убедительно. Но пунийский переводчик бубнил нечто несуразное, делал необоснованные паузы, брал неверный тон, неправильно расставлял акценты и в результате, точно переведя каждое слово, коренным образом исказил характер и даже содержание речи.

– Вы попрали клятвы, данные и людям, и богам! Кто после этого поверит вам? Кто после этого не погнушается иметь с вами дело? Какие обещания вы еще сможете дать? К каким богам будете взывать о помощи? Вы отвергли общечеловеческие законы и божественные установления! Все теперь отвернутся от вас: и боги, и люди – и, покинутые всеми, вы останетесь один на один со своим преступленьем! Очнитесь! Одумайтесь! Вернитесь в лоно человечества! – восклицал Луций Бебий, а карфагеняне, выслушав переводчика, беззаботно хохотали.

Бебий в отчаянии замолк и, обессилев, оперся на руки товарищей. Стояла беспощадная духота, хотя год уже склонялся к зиме, и римляне задыхались, так сказать, и телом, и душой.

Слово взял важный полный пуниец с маленькими, хищно рыскающими по сторонам глазками, подвижность которых неприятно контрастировала с монументальной солидностью фигуры. Он рассказал толпе несколько анекдотов и, заручившись ее расположением, весьма своеобразно интерпретировал цели римской делегации, представив ситуацию так, будто послы от имени Сципиона просят у Карфагена пощады, ибо с приходом в Африку Магона и Ганнибала он, де, окажется в ловушке.

Следующий оратор поговорил на отвлеченные темы, а затем, не касаясь сути дела, вдруг стал насмехаться над внешностью стоящих перед ним римлян. При своем потрясающем чувстве юмора, он находил забавным даже то, что у каждого посла было по два уха и глаза и – достойным осмеяния наличие одного носа и лба.

Зрители, а уместнее назвать их именно так, улюлюкали и хохотали до изнеможения. Повеселив публику еще некоторое время, баркидцы снова стали нагнетать злобу, будоража агрессивность толпы. И когда в послов полетели камни, раня и тех пунийцев, которые пытались защитить гостей, сенаторы развели руки и с учтивой улыбкой сказали римлянам: