Текст книги "Пропавшие без вести"

Автор книги: Степан Злобин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 81 (всего у книги 84 страниц)

– Я считаю, что единственный момент, когда восстание стало бы необходимым, – это попытка фашистов угнать лагерь на запад, а больных уничтожить. Этого мы не допустим. Значит, надо сейчас же готовиться к бою.

Но внутренне все и без того уже были готовы, так что сообщение Мартенса не вызвало ни сомнений, ни колебаний. Оно словно бы даже породило какое-то удовлетворение…

В тот же день перед обедом для уточнения обстановки в окрестностях лагеря с продуктовой командой вышли из ТБЦ в разведку Василий-матрос и Еремка Шалыгин. Барков приказал им наутро возвратиться на кладбище и пробраться в лагерь с могильщиками.

Разведчики ТБЦ-лазарета, Василий с Еремкой отстали от рабочей команды, пока рабочие грузили в вагонетки угольные брикеты для кухни. Они укрылись невдалеке в штабелях стандартных частей для сборных бараков. В пяти сотнях метров от них был форлагерь, в двух сотнях метров влево – вокзал с ожидавшими пассажирами, которые толпились тут целый день.

Поезда не шли. Но у немцев, по-видимому, еще оставалась надежда на возобновление движения, и потому они не уходили со станции.

Безумолчно грохотал приближавшийся фронт…

К вечеру народу на станции прибавилось. Немцы подъезжали на велосипедах с перегруженными багажниками, шли мужчины и женщины с ручными тележками, тачками и детскими колясочками.

– Может, у них поезда от «воздуха» днем маскируются, а ночью пойдут, – высказал догадку Еремка.

Молодой, по-граждански одетый немец торопливо пошел от станции с чемоданчиком и вдруг почти против штабелей, где сидели разведчики, бросил чемодан и пустился бежать через железнодорожный путь.

– Halt! Hande hoch! – крикнули сзади.

Группа эсэсовцев остановила гражданского. Тут же, на путях, обыскивали, рассматривали документы, держа беглеца под дулом парабеллума.

Потом двое его повели к станции, остальные двинулись вдоль железной дороги.

– Может, разведчика нашего захватили… Эх, руки чешутся трахнуть их этой штукой! – прошептал Еремка, показав Василию ручную гранату.

– Откуда она у тебя?! – удивился матрос.

– Так… сам прихватил… На случай, – смущенно сказал Шалыгин.

– Дурак! А еще разведчик! – шепнул Василий. – Дай запальник сюда! Я сам раз в разведке видал, как партизан казнили… Понимаешь, сам видел. Или мне не хотелось трахнуть?! А я, Еремка, сердце свое как в кулак зажал. Зато ночью мы тех фашистов-мучителей всех вместе со штабом их захватили…

Василий не мог успокоиться:

– Если нас с тобой схватят с гранатой, значит, скажут, у них в ТБЦ есть оружие! И весь лагерь к чертям в тот же час!..

– Что же ее, бросить, что ли, теперь?! – угрюмо спросил Еремка.

– Тут запрятать. Воротимся и возьмем, – ответил матрос.

– Придумал! Умный мне, дядя Вася! – огрызнулся Еремка.

Граната осталась у Шалыгина, запальник – у матроса. Сумерки наступали медленно. Вдалеке засветились на рельсах приближающиеся огни. Вся платформа мгновенно заполнилась тесной толпой пассажиров. У станции остановилась дрезина. Толпа окружила подъехавшее начальство. Поднялись говор, крики.

Пользуясь этой минутой, разведчики вылезли из убежища и направились вглубь от железной дороги, к шоссе, на котором они уже бывали в прошлые выходы на разведку.

Им навстречу к станции еще и еще двигались немцы.

– Бегут, окаянные, чуют! – шепнул Василий.

– А куда бежать-то? Гляди, полнеба в огне… А гулко-то, слышишь?! – отозвался Еремка.

– К англичанам, к Америке. Думают – лучше, чем к коммунистам, – буркнул матрос.

– Неужто же их там укроют от нас?!

– А что же – капитализм! – рассудительно ответил матрос.

Шагах в двадцати от кустов, за которыми они залегли, немолодая немка с плачем тащила за руку мальчика, на руках – девчонку, толкая перед собою тележку с увязанной кладью.

– Вот дура! И эта туда же! Рай, что ли, у них ей будет! – сказал Еремка.

– Напугали ее, набрехали… Геббельс!

Они молча приникли к земле. Группа военных на велосипедах безучастно обогнала женщину и, громко переговариваясь, покатила от станции к шоссе, с которого доносились сигналы автомобилей и рокот моторов.

– А ну, маскируйся, – приказал Василий.

Они залегли под мостом. Спустя еще десять минут мимо прошло несколько танков, обдали грязью, песком, бензиновой гарью.

Наступила ночь, но Германия не засыпала.

По шоссе шли бесчисленные вереницы устремляющихся к западу, переполненных автобусов, грузовиков и легковых автомобилей, набитых до отказа пассажирами, домашним скарбом, привязанным сверху, наваленным горами…

Толпы штатских мужчин и женщин с детьми всех возрастов, со скарбом в руках пытались «голосовать» катившимся к западу машинам.

Злая радость охватывала разведчиков от сознания, что и сюда, в самое гнездо разорителей, в дома и семьи убийц, вошла война ужасом, который погнал их по дорогам…

То приближаясь, то удаляясь от дороги, залегая в борозды, перебегая за какими-то строениями, разведчики ТБЦ продвигались к переправе через Эльбу.

Иногда еще на восток, навстречу потоку беженцев, проходили небольшие колонны автомашин, полных солдатами…

– Части особого назначения, что ли? – шептал, гадая, матрос.

Они залегли в удобной лощинке в развалинах каменного строения, разбитого авиабомбой, метрах в пятидесяти от шоссе.

Временами движение словно бы иссякало и прерывалось, шоссе оставалось пустынным, но вдруг накатывала новая колонна машин с тем же шумом, гудками, криками, треском моторов…

В одну из коротких пауз между движением автоколонн разведчики услыхали странное щелканье, стук, похожий на нестройное и усталое движение по бетонной дороге множества лошадей.

Вставшее за спинами разведчиков алое зарево сделало ночь зыблющейся и красновато-прозрачной.

Сквозь цоканье лошадиных копыт донеслись крики, ругань, собачий лай, выстрелы.

– Дядя Василий, смотри! Целый лагерь! – шепнул оказавшийся более зорким Еремка.

По бетонному шоссе, топоча, как огромный табун хромых лошадей, двигалось человек пятьсот или больше советских пленных, обутых в деревянные колодки. Их гнали эсэсовцы с собаками.

– Не наших ли? – в испуге спросил Еремка.

– Нет, не с той стороны. Видишь, слева выходят, – определил Василий.

У разведчиков перехватило дыхание от боли и горечи за этих людей, которых в самые последние часы перед освобождением угоняют на запад.

Они ведь ждали, что вот она, воля! Каково же у них на душе!..

– Сволочи! Сволочи! Что же они делают, сволочи! – скрипя зубами от ненависти, переполнившей сердце, задыхался Еремка.

И куда же их угонять? Ведь союзники все равно освободят их не завтра, так послезавтра. В чем тут смысл? В чем хитрость?!

Василий молчал.

В хвосте колонны слышались то и дело собачий лай, выстрелы. Значит, эсэсовцы, как бывало и раньше, травят собаками и добивают упавших… Как раньше! Война еще не научила их ничему…

Какой-то пленный, без шинели, в одной гимнастерке, сбросил колодки и босиком побежал с шоссе. Эсэсовец выпустил не больше трех пуль, и смельчак повалился ничком, головой под откос.

Время перестало существовать для разведчиков. В их сердцах остались лишь гнев, сострадание да мука бессильной ненависти. Они уже не могли оторваться от этой колонны. Это шла по бетонной дороге их собственная судьба. Завтра фронт приблизится еще на десять километров, и фашисты могут поднять лазарет ТБЦ в такой же безжалостный марш на запад… Вот оно, то самое «уточнение обстановки», ради которого их сегодня выслал майор Барков.

Они переползали, хоронясь то за строениями опустевшей деревни, то в сточных канавах, за полосой кустарничка. То отдаляясь на сотню метров, то вновь приближаясь, они уже не различали колонны – зарево пожара померкло, ночь сгустилась. Они слышали только топот деревянных колодок, собачий лай да окрики конвоя…

Но начался рассвет… Снова стало чуть видно дорогу. Когда колонну пленных настигала вереница стремившихся к западу автомашин, эсэсовцы сгоняли пленных на узкую обочину и заставляли под автоматами ложиться лицом в землю, прямо в канавы и лужи; кто не ложился, на тех бросались эсэсовские собаки.

– Издеваются и напоследок уж, гады!.. – Василий цедил сквозь зубы неслыханные ругательства.

Машины проносились, и тогда фашисты дикими криками и собачьим лаем подымали пленных и гнали их в новый бросок бегом.

Надсадно хрипя, кашляя, спотыкаясь о тела упавших товарищей, теряя колодки с ног, пленные бежали до новой остановки, которой требовали гудки настигающих автомашин…

Эсэсовцы снова остановили пленных.

Разведчики узнали знакомое им по прежним разведкам место километрах в семи от ТБЦ. Шоссе проходило здесь между крутым откосом, почти обрывом к небольшой речушке. Снизу, с речки, всплывал туман. По другую сторону дороги почти на километр тянулась кирпичная стена четырехметровой высоты, – должно быть, ограда военного завода, с вышками для часовых по углам и в середине.

Эсэсовцы опять приказали пленным ложиться. Колонна машин прошла, а конвой все не позволял пленным подняться, держа их под автоматами с края дороги, у самой стены.

Разведчики наблюдали, приспустившись к руслу речушки, скрываемые от постороннего глаза невысокой колючей изгородью частных владений и елочками, росшими возле нее.

Почти полностью рассвело. Давно уже было пора разведчикам возвращаться, но какое-то необъяснимое чувство держало их здесь. Они словно стыдились покинуть в беде товарищей по несчастью…

– Пойдем, Еремка, светло уж! – шепнул Василий.

– Да, все ясно! – со вздохом согласился Еремка. – Пошли, дядя Вася…

Но они не успели податься к речке, в гущу тумана, когда на востоке послышался скрежет и грохот металла.

Эсэсовец выпустил вверх две красные ракеты, и конвойные вместе с собаками побежали с дороги вниз, под откос, почти к речке, где были Василий с Еремкой. Пленные с криками шарахнулись за солдатами вниз, но команда «цурюк», собаки и фашистские пули отбросили их назад, на дорогу.

Василий с Еремкой не поняли, что там творится. Как вдруг по бетонной дороге с лязгом и скрежетом с запада выкатили танки… Вопли отчаяния и проклятия заглушил рев моторов. Слышалось лязганье стали и треск полусотни эсэсовских автоматов: танки со знаками свастики, со скрещенными костями и черепами, обрушились на метавшихся по дороге пленных, мяли, топтали гусеницами и месили людей в кровавое тесто…

Может быть, это длилось четверть часа, может, каких-нибудь три-четыре минуты. Даже собаки в страхе примолкли…

…Несколько танков забуксовали на грудах кровавых останков. Они сдавали назад и снова, кроша кирпичи заводской стены, бросались утюжить обезумевшую толпу пленных, которая искала спасения, прижимаясь вплотную к ограде…

Танки, покончив это кровавое дело, сдали назад, развернулись на бетонной дороге. Один из танкистов открыл люк и выкрикнул что-то эсэсовцам.

– Gut. Jawohl! [114]114
  Хорошо. Слушаюсь!


[Закрыть]– откликнулся их командир.

Это было явно заранее обдуманное убийство сотен людей, которых нарочно для этого выгнали на дорогу…

Раненых, скатившихся вниз, и тех, кто остался живым на шоссе, эсэсовцы добивали одиночными выстрелами, а десяток пленных, которые чудом остались целыми, заставили расчищать дорогу для автомашин, уже наседавших с востока и не имевших возможности двигаться по кровавому месиву…

Около двух десятков эсэсовцев с собаками сбились кучкой в небольшой котловине, должно быть в воронке от авиабомбы, чуть ниже дороги. Они закуривали и обсуждали что-то всего шагах в полусотне от изгороди, за которой, дрожа от ненависти, лежали разведчики…

– Дай гранату! – прохрипел матрос над ухом Еремки.

Тот молча отдал гранату, которую держал уже наготове.

И как хорошо и ловко взмахнула рука матроса, как послушно именно там, где надо, в самую кучу собак и эсэсовцев, упала и взорвалась граната! Как торжествующе гулко отдался ее взрыв.

Разведчики, торопясь в тумане за речку, даже не слышали над собою посвиста пуль…

В это утро немцы явились в лазарет, как обычно. Но сразу после поверки всех распустили, и немецкое начальство осталось в бараке комендатуры.

Ясное весеннее утро разбушевалось особенно сильной канонадой, которая хоть на слух не приблизилась к лагерю, но означала, что вот-вот немного еще – и фашистский фронт будет прорван…

На работы пленных не вывели, даже кладбищенская команда не вышла с мертвыми.

От немецких солдат, которые чего-то ждали, без дела болтаясь возле комендатуры, пленные не могли ничего добиться. Угрюмые и встревоженные солдаты отмалчивались, – видно, не знали даже, что будет с ними самими…

Лишь один шеф кухенкоманды построил своих рабочих и повел их из лагеря за продуктами.

Утро стояло теплое. Многие больные и здоровые, расположась вне бараков, как бы лениво грелись под ярким апрельским солнцем, в самом же деле с напряжением наблюдали за малейшим движением среди немцев.

Только на кухне, в аптеке, в бараках лежачих больных да в медицинских кабинетах велась работа. Но врачи тоже нервничали, хотя Бюро, еще не приняв решений, не разглашало сведений, полученных через Любавина.

«Как же придут теперь с кладбища наши разведчики?!» – волновался Барков. Он подослал Федора к шефу кладбищенской команды – спросить, пойдут ли на кладбище после обеда, но тот отмахнулся.

– А я что знаю! – досадливо огрызнулся он.

Напряженность нарастала. Никто не знал обстановки. По шоссе было слышно движение множества машин.

Утренний прием в перевязочной закончился, и Муравьев уже принялся за уборку, когда вошли Барков и Баграмов.

– Можно бы, наконец, эту вашу «работу» доверить кому-нибудь другому, товарищ полковой комиссар! – сказал с раздражением Барков. – Я думаю, что сегодня у вас есть дела поважнее!

– А эти мои дела, товарищ майор, не мешают мне думать, видеть и слышать, – ответил тот, продолжая тереть пол шваброй. – Не вижу особого преимущества в том, чтобы сидеть без дела и предаваться довольно бесплодным гаданиям.

– Гадали мы с вами слишком уж долго, товарищ полковой комиссар. Сейчас время действовать. Всех немцев, которые находятся в комендатуре, мы можем забрать в течение десяти минут, обезоружить солдат в один миг. Пора начинать выступление.

– Без истерики, товарищ майор! – холодно остановил Муравьев. – Захват кучки фельдфебелей и в ответ расстрел всего лагеря фашистами не входит в наши расчеты. Вы, как начальник штаба, планировали начало с захвата вышек. Правильный план! Захват их необходимо произвести с наступлением темноты, по возможности без лишнего шума, силами выделенной ударной группы. А что за шум вы хотите поднять сейчас? Ведь какие-то части движутся по шоссе. Нас же моментально раздавят! Будем ждать ночи…

– До ночи может измениться вся обстановка, если нагрянут эсэсовцы угонять лагерь, – возразил Барков.

– Следите! Как только сигнал об эсэсовцах, так вышки должны быть во что бы ни стало взяты. Вооруженные люди уже сейчас должны быть по местам. Наблюдение вести во все стороны. Обеспечить сигналы. Я уже послал связных созывать Бюро, – заключил Муравьев.

В окно перевязочной забарабанили тревожно и нетерпеливо. Милочкин радостно замахал руками Баркову. Тот выскочил из барака.

В ворота входила кухенкоманда. Впряженные в оглобли телеги с картошкой, впереди других шагали Васька матрос и Еремка Шалыгин. Они шли шатаясь, казалось – совсем больные, и, чтобы как-нибудь не упасть, держались, вцепившись в оглобли…

Через несколько минут, когда раздались свистки на обед, разведчики вместе с Барковым, неузнаваемые, осунувшиеся, вошли в аптеку.

В обеденный час в аптеке собралось Бюро с командирским активом, чтобы выслушать Василия и Еремку.

Когда Василий с Еремкой, задыхаясь, перебивая друг друга, вели свой рассказ, все, кто слушал, дрожали как в лихорадке.

– А мы чего ждем? Чтобы всех вот так же?! Эх, командиры! Тоже взялись! Чего ждем?! – сдавленным голосом выкрикнул Васька.

В его сузившихся и запавших, налитых кровью глазах была ненависть, казалось, не только к немецким фашистам, к эсэсовцам, но также и к тем, кто медлил с восстанием…

– Если вы, командиры, не подымете лагерь, то мы с дядей Васей без вас скличем народ в атаку на вышки, – поддержал матроса Еремка.

– Правильно, братцы! – с жаром воскликнул Маслов. – Сейчас же на вышки!

Встретив насмешливый взгляд Муравьева, Саша осекся и посмотрел на него недоуменно и вопрошающе.

– Ну, ты, докторок, и загну-ул! – укоризненно сказал Муравьев. – Медициной уж занимался бы, что ли! – И он обратился к Шалыгину и матросу: – Спасибо, разведчики, за вашу смелую службу. Теперь ваше дело – идти по рабочим баракам и всем рассказывать. Но в атаку – избави вас бог! Рассказывать надо всем, что видали. Пусть все понимают, какая над нами угроза. А при угрозе, Василий, сам знаешь, какая нужна дисциплина!

И в первый раз Василий, взглянув на уборщика перевязочной, которого он отлично знал, с которым не раз закуривал, почувствовал в нем человека, который знает, что делать, и призван и признан всеми присутствующими как общий руководитель.

– Ясно, товарищ… – Василий почему-то замялся и не выговорил привычного имени «Семеныч», – товарищ… – он вопросительно оглянулся.

– Полковой комиссар, – подсказал Барков, догадавшись, что в эту секунду нужно матросу. Разведчики уважительно переглянулись.

– Ясно, товарищ полковой комиссар! – удовлетворенно сказал Василий. – Есть идти по рабочим баракам!

– Паники по баракам, однако, не сеять, а намекнуть, что командиры не дремлют! Не затевать ничего без приказа! Понятно? – спросил Муравьев.

– Так точно! – отозвались матрос и Шалыгин и вышли.

– Понятно тебе, докторище? – спросил Муравьев Маслова.

– Ясно, чего там! – буркнул смущенный Саша.

Восстание сделалось неминуемым.

Барков вдруг распрямился и будто вырос, стал шире в плечах, держался решительно, строго. Баркову казалось, что именно ради этой минуты он два года назад уступил доводам Емельяна и не ушел в побег, а пробыл тут, в лагере, столько времени… Сколько раз в течение последних дней и ночей он представлял себе отважный бросок на штурм пулеметных вышек… Он, в юности питерский красногвардеец, рабочий с Путиловского, не боялся того, что его бойцы пока безоружны. Когда надо, люди умеют взять оружие голой рукой у врага. Видали, как это бывает! Сами брали!

И теперь уж не отступить. Некуда отступать, если гитлеровским овчаркам – эсэсовцам приказано уничтожить людей. Ведь злобе фашистов нет никакого предела.

Он слушал этот рассказ и мысленно уж прикидывал штурм, в который он сам через несколько коротких минут поведет бойцов на пулеметную вышку…

Разве не он, участник борьбы против Юденича, должен начать этот штурм? Ведь Василий с Еремкой высказали словами то самое, что думал и чувствовал он, слушая их рассказ. По лицу Емельяна Барков видел, что и тот готов вот так же, как и Еремка, как Саша, немедленно штурмовать вышки, Кострикин, Батыгин – тоже…

И как вовремя охладил Муравьев Сашу Маслова, и как хорошо, что ни Емельян, ни Барков, ни Кострикин или Никита не успели сорваться в неподобающем уже им юношеском порыве…

– Саша, конечно, погорячился, – сказал Барков, – но сидеть сложа руки тоже нельзя. Если бы только у нас было побольше оружия!

– Выходит, что Кумов был прав, когда хотел припасать оружие! – сорвалось у Батыгина.

– Да, он больше любил поспешить, чем медлить! – согласился Маслов.

Самолюбивый Барков покрылся красными пятнами.

– В том-то и сила всякого коллектива, что люди одни других дополняют! – ответил он. – Мне Кумова больше, чем всем другим, не хватает!

– Ну, Бюро, давайте решать! Ответственно и окончательно! – сказал Муравьев. – Намечаю так. Общее командование за мной. Начальник штаба – Барков. Ударный отряд и левый фланг – батальон Батыгина с помощником капитаном Качкой. Центр – Соленый, правый фланг – батальон Кострикина, пульрота – Павлик, автовзвод – Сергей, наблюдение и связь – Баграмов, санчасть – Леонид Андреевич, саперы – команда могильщиков, – Федор. Обеспечение пищей – команда кухни. Сема Леонов – арест изменников и всех опасных людей и охрана их… Какие будут еще предложения? – спросил он.

– Все ясно. Это приказ! Какие могут быть предложения? – возразил Кострикин.

– Пока еще не приказ, а мое предложение, – возразил Муравьев. – Если вы мое предложение примете, то оно станет приказом Бюро. Голосую.

Руки поднялись.

– Поздравляю, товарищи! – заключил Муравьев это необычное голосование. – А теперь уже, как командир, приказываю всем быть при своих частях. КП временно здесь.

– Пожарных забыли, – напомнил Маслов.

– Верно, забыли. Теперь уж Василий Михайлович этим займется, назначит и деформирует, кого еще мы упустили, – сказал Муравьев. – Товарищи, все по своим местам! Младшие командиры должны быть через час готовы! – еще раз повторил он.

Аптека еще при переводе ТБЦ из каменных в деревянные бараки была расположена с таким расчетом, чтобы из ее окна можно было наблюдать за воротами лагеря и даже за частью дороги, ведущей к воротам. Потому для наблюдения и связи Баграмов решил находиться пока в аптеке, тем более что это было самое привычное место связи во всем ТБЦ.

Рассказ разведчиков не шел из ума Баграмова.

«Ведь разбиты уже, раздавлены и бегут, а все не могут еще отказаться от страсти к уничтожению и убийствам! – думал Баграмов. – Неужели же все-таки эти чумные крысы укроются на помойках союзников и будут ждать часа, чтобы соединиться снова в гнусные, грязные скопища и опять заражать всю планету психозом убийств и бандитской наживы?!

После победы их надо будет ловить и давить, во всяком уж случае главных, а прочих клеймить на лбу каленым клеймом, нестираемой свастикой, чтобы все могли видеть фашиста, чтобы никакое лживое слово раскаяния не могло никогда привести его где бы то ни было к власти. Люди должны создать такой общий закон, что палач не имеет права быть депутатом, судьей, врачом, учителем, офицером, солдатом – никем…

Мы тут лучше всех знаем, что такое фашизм, что такое судьба «низшей, отверженной расы», когда она находится во власти «расы господ». Мы понимаем, что за штуковина «Ubermensch»! Мы никогда не забудем того, что видели. Слишком много мы смотрели в лицо смерти, мы ценим и любим жизнь, а во имя жизни мы их не простим! Мы не сможем стать равнодушными, а ведь именно равнодушные, ради собственного покоя и личной сытости, допустили к власти фашистов. Равнодушные и ленивые люди не хотели себя тревожить по первым сигналам бедствия, загоревшимся над планетой. Они думали, что за окнами их домов будет литься только кровь их соседей, «чужая» кровь. Они думали, что сгорят города, но пожар обойдет стороной их дома, города, даже страны. Они думали, что людоед в благодарность за их смирение даже кинет им догладывать после него хрупкие кости чужих младенцев. Неужели же наши союзники в этой войне так ничего и не поняли до сих пор, если они в самом деле идут на сговор с фашистами?! Неужели не поняли и сейчас еще, что после победы надо вколачивать острый осиновый кол в спину фашизму, в спину войне, чтобы они никогда не встали?! Народы не смогут забыть этих ужасов, если их даже забудут правители!»

К Баграмову начали являться связные от всех частей. Располагались возле барака. Здесь всегда была очередь в перевязочную. К скоплению пленных на этом месте давно уже привыкли немцы, и именно здесь группа людей могла вызвать меньше всего подозрений.

В самой аптеке Юрка упаковывал пачками заготовленные индивидуальные перевязочные пакеты.

«Сколько же будет раненых, сколько убитых… – думал Баграмов, глядя на эту работу. – Убитых перед самым освобождением… Нет, не так-то легко она дастся, свобода, тем, кто дождется ее! За нее еще нужно будет стоять настойчиво, крепко, отважно! А ведь этого только все и хотят! Именно этого. Будут драться, да как еще!..»

Оставалось каких-нибудь два часа до заката, но до чего же медлило солнце!

Муравьев обошел основные точки формирования.

Всюду проводились подготовительные беседы командиров с младшими командирами и младших – со своими бойцами, малыми группами.

Этим бойцам предстояло захватить в свои руки двадцать пулеметных вышек. Если в руках повстанцев окажется двадцать пулеметов, то будет возможность занять оборону и добираться до трофейного склада. И даже если трофейный склад будет отрезан, все-таки можно держать оборону, сражаться, отбивать атаки эсэсовцев…

Настроение людей было хорошее. Все уже знали о разведке Василия и Еремки, но паники не было. Драться хотели все. Понимали ли только они, как неравны будут их силы в начале боя?..

Первая схватка должна стать решающей, если первую вышку сумеют взять тихо. Перед этой схваткой следует безоружных расположить в укрытиях – под бараками на земле, в противовоздушных щелях, если вдруг часовые с вышек начнут обстрел всего лагеря…

Муравьев обошел две ударные группы Батыгина. Люди были в приподнятом настроении. Пистолеты, гранаты, лестницы, сколоченные из носилок, рукавицы для преодоления проволоки – все было в порядке. Они сидели, играя в карты, вблизи двух с расчетом выбранных дальних вышек, с которых надо начать захват.

– Стрелять экономно. Если можно что сделать без выстрела, сделай без выстрела, – объяснял Батыгин в одной из групп, где был командиром Василий-матрос.

Юрка, посланный Баграмовым, нагнал Муравьева:

– Товарищ Семеныч, Василий Михайлович вас просит зайти.

Барков под бараком в землянке сидел при свете карбидной лампочки.

– Итак, первая операция – вышки. Вторая – трофейный склад, – докладывал Барков план выступления. – Одновременно с захватом вышек перерыв телефонной связи по этой схеме, – показал Барков чертеж, сделанный Оскаром Вайсом. – Третий отряд в то же время захватывает оружие в гауптлагере, в казармах роты охраны.

– В то же время? – удивился Муравьев.

– Конечно. Рота охраны с винтовками кинется на поддержку вышек. В казармах останутся двое дневальных, а там пулеметы, гранаты, патроны… В первый момент, конечно, о них не подумают. Надо их именно сразу захватывать. Через четверть часа будет поздно.

Муравьев согласился.

– Одновременно санчасть выносит через задние ворота слабых больных в лес, в сторону кладбища. Захват оружия роты охраны в гауптлагере проводит Павлик. Проводником и разведчиком у них будет Еремка – его брали уборщиком в гауптлагерь, он знает дорогу… И на пятьдесят человек им оружия – два пистолета да четыре ручные гранаты, – грустно сказал Барков.

Муравьев качнул головой.

– Н-да, не густо!.. – согласился он.

Это было совсем не густо, но что делать!

«Не сохранили мы Бороду! Вот кому поручить бы захват гауптлагеря! Черт, ведь сам он себя, сам погубил! – думал теперь Муравьев. – Вот бы кто горел и кипел больше всех. Пришлось бы все время его придерживать! Намучился бы я с ним!» – подумал он с особой горечью именно из-за того, что эти «мучения» с Кумовым были уже невозможны.

Связные от Баграмова сообщили в штаб, что обычная вечерняя смена караула на вышках запоздала на целых полчаса, К тому же сменившиеся с вышек солдаты возвращались в гауптлагерь не с разводящим, а поодиночке бегом.

– Значит, машинка у немцев приходит в расстройство, сбивается с ритма, – сказал Муравьев.

Куценко прислал доложить, что в пневмотораксном кабинете подготовлена операционная.

«Вот и Варакина нет! – при этом подумалось Муравьеву. – Победа. Освобождение. Вот они – рядом!

Третий день непрерывно слышался грозный голос величественной победы, которая шла по дорогам Германии, приближаясь и к лагерю. Казалось бы, все уже предрешено самым ходом истории – и вдруг какие-то гнусные фашистские карлики, ошметки Гитлера, пытаются ей в чем-то противодействовать. Они уносят свои душонки на запад, трусливо хоронясь от возмездия, я все же силятся сделать хоть последнюю пакость – превращая в кровавую кашу больных, изможденных людей, перед которыми уже распахнуты ворота освобождения.

Танки могут двинуться и на бараки туберкулезного лазарета, какие-нибудь остатки той самой дивизии «Рейх», с которой мы бились под Вязьмой, и какой-нибудь этакий кюльпе в золотых очках еще попытается по эту сторону Эльбы сделать свою последнюю пакость…»

– Василий Михайлыч, когда ребята захватят автомашины, надо сразу разлить в бутылки бензин: вдруг и на нас пошлют танки… – сказал Муравьев. – Я Юрке велю прислать из аптеки бутылок, да и на кухне найдутся, наверное…

Барков сделал себе заметку.

Оставив Баркова думать над планом обороны, Муравьев пошел снова в обход по лагерю.

Немцы еще сидели в комендатуре, из трубы которой валил дым.

«Бумаги жгут, собираются драпать!» – понял Муравьев.

Солнце уже склонялось к горизонту. Наконец немцы вышли из комендатуры и заперли помещение на замок, хотя им самим, как и пленным, было понятно, что им сюда не вернуться. Штабс– и оберфельдфебели за воротами вскочили на велосипеды и укатили, но группа солдат ждала еще у ворот и Мартенс еще сидел в канцелярии абвера, рядом с комендатурой. Пробравшиеся через радиоземлянку в комендатуру «Базиль» и Саша Беззубый, стараясь не произвести ни малейшего шума, торопливо разглаживали спасенные из печи листки бумаг. Тут были какие-то списки людей, приказы большой давности. Но ни малейших следов какого-нибудь нового приказа обнаружить не удалось.

За стенкой слышались приглушенные голоса Мартенса и Любавина, какой-то спор, но ни Саша, ни «Базиль» ничего не могли разобрать.

Еще минут через двадцать хлопнула дверь абверовской канцелярии. Мартенс и Лешка вышли. Зондерфюрер подал команду солдатам, построил их, запер дверь абвера и вместе с солдатами вышел за лагерные ворота.

Любавин, проводив их глазами, без всяких предосторожностей пустился прямо к аптеке.

– Где старик? – спросил он, удрученный и мрачный.

– Входи скорее! – позвал Емельян.

– Всё, отец! – угрюмо сказал Лешка, опустившись на скамью и безнадежно понурив голову. Лицо его словно бы почернело.

– Что «всё»? – не понял Баграмов.

– Мартенс сжег все бумаги. Немцы бегут. Мартенс меня звал с собой. Говорит, эсэсовцы весь лазарет нынче в ночь расстреляют и всех сожгут.

– Нынче в ночь? Расстреляют и всех сожгут?! – переспросил Емельян.

Лешка молча кивнул.

– Яша! Живее беги за Семенычем! – послал Емельян.

Милочкин выбежал.

– Чего ты раскис?! «Доходяги» и те хотят драться, а ты поник! – стараясь взбодрить и себя и Лешку, преувеличенно спокойно заговорил Емельян. – Не удастся им расстрелять и сжечь! Рассказывай дальше!

– А что говорить? Вот и все, – по-прежнему угнетенно ответил Любавин. – Он меня сначала держал, пока жег бумаги, потом уж сказал: «Может, здоровые люди кто куда разбежаться успеют, прежде чем налетят эсэсы. Хоть кто-нибудь да спасется!» Я стал расспрашивать. Он ничего не добавил, только снова спросил: «Решился?» Я говорю: «Катись ты! Сожгут – так пускай уж со всеми!..» Он вышел, построил солдат и увел… Митька Шиков, гад, согласился ехать на запад! – добавил Любавин.

Торопливо вошли Муравьев и Милочкин.