Текст книги "Пропавшие без вести"

Автор книги: Степан Злобин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 84 страниц)

…Ксению Балашов застал за укладкой его чемодана.

– Самолет в двадцать два ноль-ноль с Центрального аэродрома! – вместо приветствия выпалила она возбужденно, странно – почти что радостно.

– Ты уж знаешь? Звонили? – спросил он.

– Нет, кто звонил! Кто? Ты знаешь, кто мне звонил?! – спрашивала она, по виду не столь огорченная его предстоящим отъездом, как взбудораженная каким-то другим, посторонним событием.

– Рокотов? – спросил он.

– Да Сталин же, Сталин! – воскликнула Ксения. – Ты понимаешь, вот двадцать минут назад, лично! Сам! И представь, вот так просто назвал меня: «Ксения Владимировна, говорит товарищ Сталин». Я обалдела даже. А он говорит: «Петр Николаевич только что был у меня. Он еще не приехал домой?» Я говорю – не приехал. А он: «Передайте ему, самолет с Центрального аэродрома сегодня в двадцать два ноль-ноль. Все документы там выдадут. Машину пришлют в двадцать один ноль-ноль. Пусть не волнуется, никуда не ездит. – И вдруг: – Как вы себя чувствуете, лично вы?» Я говорю: «Спасибо, я совершенно здорова». – «Когда, говорит, возвратится домой Петр Николаевич, передайте ему мой сердечный привет и добрые пожелания…» Я говорю: «Спасибо, спасибо!» А он: «До свидания, Ксения Владимировна…» – и что-то еще он сказал. Сказал, что ты верный сын партии, а я уж до того ошалела, что не запомнила… Что-то ему лепетала, право, как первоклассница…

Балашов заметил, что сам он тоже немного шалеет…

«Ну что тут такого? Он видел, что я взволновался, и захотел успокоить и облегчить от хлопот. Чего ему стоит! Приказал заготовить и привезти документы. Ведь действительно надо спешить… Вон что творится!.. Тем лучше, зато никуда не звонить, не ехать, – охлаждал себя Петр Николаевич. – Однако ведь это значит, что до отъезда осталось всего три часа», – вдруг спохватился он.

Он взглянул в лицо Ксении и увидел, что, выговорив ему свое возбуждение, она вдруг угасла. Плечи ее опустились. Она на него смотрела печальным, широко раскрытым взглядом. На глазах были слезы.

Он молча обнял ее. Она положила ему на грудь голову.

– Опять я останусь одна… ждать писем, – шепнула она, и слеза наконец сорвалась у нее с ресниц и поползла по щеке…

Глава девятая

Бурнин и Сергей пробирались к востоку. Избегая больших дорог, они шли по просекам; с оружием стали увереннее. Ночевали когда в стогу, когда в какой-нибудь лесной ямине, в заброшенном блиндаже, всегда оставляя открытый обзор возле места ночлега.

Томило желание узнать, что творится на фронте. Но те немногие люди, с которыми доводилось им встретиться, заговорить, робели и отмалчивались при всяких расспросах. Да и откуда им знать, что делается на человеческом белом свете, этим несчастным, запуганным фашистами людям?!

Они шли уже почти месяц. Ведь за ночь пройти удавалось так мало! Знакомые Анатолию места давно кончились. Явно они подходили к Вяземщине, к тем заветным лесам и дорогам варакинской юности…

«Эх, Мишка мой, Мишка, – думал Бурнин, вспоминая друга, – как же дался ты себя увезти?! Ведь пропадешь ты в проклятой неметчине!»

– А что он мог сделать, ваш доктор? Вызвали на построение – да и марш на вокзал! Драться с немцами, что ли? – резонерски заметил Сергей.

Немцы им почти не встречались. Только раз они сняли еще одного часового у другой речной переправы, – сняли без выстрела… В другой раз так же тихо, без шума, на картофельном поле убили двух полицаев, которые патрулировали деревенскую улицу и при свете полной луны погнались преследовать беглецов за деревню…

К деревням друзья приближались только по необходимости, чтобы узнать о немцах. Пока взятых в сожженной машине консервов хватало. Иногда подползали к приусадебным огородам, чтобы разжиться молоденькой картошкой, которую грызли сырую, как огурцы.

– Хоть бы с солью! – ворчал Бурнин.

– Ох как хлебушка хочется! Две буханки сожрал бы! – вздыхал Сергей.

– Вредно так много, Сережка, оставь половину на завтра! – усмехался Бурнин. – И вообще ты мне эту хлебную беллетристику прекрати!

– А что? Тоже в кишочках свербит? – в свою очередь с язвительным сочувствием посмеивался Сергей.

– Ну и дурак!

– Нехорошо, товарищ майор! Не могу же я тебе отвечать на равных началах, а ты так ругаешься! Выдержку потерял… Хочешь, пойду в деревню, добуду буханочку?

– Глупый риск! Первобытная пища здоровее всего.

Друзья разрядили часть автоматных патронов, отсыпали из каждого по половинке заряда, чтобы выстрел был тише, и с ближнего расстояния охотились, считая за дичь и грачей, и ворон, и галок.

Опасаясь производить лишний выстрел, они оба стали снайперами автоматной стрельбы.

– Вот бы фашистов так! – говорил Сергей, подбирая грача с отстреленной напрочь головой…

За месяц пути они всего четырежды воспользовались ночлегом в домах. Полученную от одного из гостеприимных хозяев буханку хлеба ели с выдержкой трое суток.

Идти теперь было тяжелее, потому что жадный до оружия Сергей не хотел расстаться ни с одним из своих трофеев.

И вот они подошли к тому заветному селу, от которого оба несли в памяти образ бесстрашной женщины, поившей пленных водою…

Спрятав в укромном месте лишнее оружие, целый день лежали Бурнин и Сергей на задах огородов, наблюдая жизнь оккупированного селения. Отсюда, с пригорочка, из-за кустов, было видно довольно широко во все стороны.

Солдат в селе, казалось, было немного, еще меньше жителей. У школы, у церкви, у сельсовета стояли посты. По главной улице взад и вперед бродили ленивые патрули. У въезда и выезда из села торчали регулировщики. Изредка проходили грузовые и легковые машины. Совсем уж редко, скрипя, тянулись конные подводы с местными жителями. Не слышно было ни кудахтанья, ни лая собак, ни мычания коров – обычных звуков деревни.

Неподалеку от беглецов, не разгибая спины, одинокая женщина молча полола огородные грядки. Она приближалась к ним медленно, не менее часа.

Лежа в крапиве, под тенью куста бузины, разукрашенного алыми гроздьями, разморенные зноем, оба молчали, пока женщина не оказалась почти рядом.

– Тетенька, виду не подавай, что голос услышала, щипли себе травку, щипли, как щипала, – сказал Бурнин.

«Тетенька» не подала никакого знака и продолжала полоть.

– Мы, тетенька, люди из плена. Нам заходить в село страшно, а надо. В какую избу без опаски можно?

– А ни в какую нельзя, всюду немцы. С ума вы сошли! Зима ныне, что ли! Я сама-то в избу не хожу, – ответила женщина, продолжая полоть и не подняв головы.

– А Катя, учительница, жива еще, тетя? – спросил Бурнин.

– Я почем знаю…

– А в селе ее нету?

– Давно не стало, – сказала женщина, не оставляя своей работы.

– Тетя, если вы нас продадите фашистам, то мы вас расстреляем. Смотрите, у нас автоматы…

Женщина оглянулась на ствол, торчавший из бузины.

– Дурак ты, я вижу, – равнодушно обронила она и отвернулась.

– Мы, тетя, прошли далеко. Это он притомился и оттого подурел, а так он ничего, – как бы прося извинения за друга, сказал Бурнин. – Вы все-таки Кате скажите, что от доктора Миши Варакина мы ей низкий поклон принесли, от Михайлы Степановича…

– А где сам-то Миша? – живее спросила та.

– Миша там, где нас нету. В плену остался. А вы его знаете?

– Молоденьким знала. С дедушкой к нам наезжал…

– Сумеете Кате сказать?

– Не знаю… – смягчилась женщина. – Может, сумею. А вы тут, ребята, лежите, под бузиной, никуда ни шагу! Вам отсюда все будет видно, а вас – никому. Позиция важная, прямо сказать… – Женщина осеклась и замолчала…

Она поднялась с междурядья, нарвала возле изгороди целый сноп крапивы, повернулась к ним и оказалась довольно еще молодой. Подойдя к кустам бузины, она бросила наземь крапиву, рассмотрев при этом и Бурнина и Сергея, заключила:

– Только свои по этой стежке приходят. Лежите. Я ей пошлю сказать…

Уже в темноте хозяйка принесла им горячей картошки, молока в бутылке и небольшой кусок сала.

– Ей нынче сюда нельзя. Сойдите сами туда вон, к лодочной переправе, – указала она рукой. – На рассвете женщина будет белье полоскать в реке, она отведет, к кому надо…

– А Катя? – разочарованно произнес Бурнин.

– Ведь эка настырный – Катя да Катя!.. Ты слушай, чего говорю: полежали – и будет. Теперь ступайте…

Оказалось, что полоскала белье сама Катя. Они оба сразу ее узнали. Бурнин подошел и сказал условное слово, названное вчерашней знакомой.

– Отойдите вон в те кусты, – отозвалась она, не взглянув. – Там будет спокойней.

Она дополоскала белье, неторопливо отжала, сложила в корзину и, сильным движением поставив ее на плечо, пошла развешивать на веревку возле хижинки перевозчика.

Бурнин и Сергей поджидали ее на опушке. Катя присела с ними рядом в траву.

– Издалека ли? – спросила она.

Они назвали свой лагерь.

– Думали, скоро дойдем, а шли больше месяца! – сказал Сергей.

– Зато и ушли вон куда!

– Вам поклон от доктора Миши Варакина. Гнали в плен – он узнал вас возле колодца, – добавил Бурнин.

– А сам он где же? – спросила Катя.

– Не успел бежать, угнали в Германию.

– А вы куда помышляете?

– На Большую землю, на фронт. Куда же!

– Ну, мало ли… Кто ведь и в партизаны идет, здесь дерется… Все равно сначала идемте со мной. День придется в болоте пересидеть…

– У нас оружия много тут, надо с собой захватить, – возразил Сергей.

– Как хотите. Можно сказать, где спрятали, ребята и сами возьмут, – просто предложила она.

Но Сергею хотелось взять все с собою. Ведь это были их собственные трофеи! Они подобрали все и между кустами скользнули в лес. Однако едва прошли они, крадучись и пригибаясь, каких-нибудь сто шагов между можжевёлом и мелким ельником, как Катя шепотом скомандовала: «Ложись!» – и упала в траву.

– Немцы! – так же шепотом пояснила она. – Стрелять здесь нельзя: их две роты в селе. Я пойду уведу их, а вы тут лежите. Ничего, пусть за мною идут.

– А вдруг они схватят вас! – высказался Анатолий.

– Я им не нужный товар. Им надо дорогу в отряд проследить по болоту. Тут перемычка в болоте была, метра в два шириной, мы нарочно ее утопили: верхушечку срезали сантиметров на сорок, а без травы перемычка тает сама, что ни день… Я кладочки знаю… А вправо и влево – трясина! Прижмитесь на этом месте и тут лежите. Я часа через два подойду.

…И сейчас за мной не ходить, не то – крышка!.. А когда по ягоды выйду, смотрите – в белой косынке буду, то потихоньку и вы за мной, а если я буду в синей косынке, то вы от греха уходите подальше. Дня через два опять на тот огород идите, к той женщине…

Она поползла, как ящерица, прижимаясь к траве, и исчезла. Потом она показалась с другой стороны и открыто пошла опять к переправе, пошла постаревшая, медлительная, больная. На расстоянии шагов в тридцать за ней лениво двигались двое солдат – патрульные.

Друзья лежали во влажной траве молча. Время шло медленно. Солнце стояло уж высоко, когда в утренней тишине леса опять послышались негромкие голоса немцев. Анатолий приподнял голову, стараясь их разглядеть сквозь кустарник. Это были уже другие солдаты. Их было двое, каждый с длинным шестом в руке. Покуривая, они вполголоса, лениво перебрасывались какими-то короткими фразами. Один, должно быть, заметил ягоду и с веселым восклицанием наклонился сорвать ее, второй тоже. Их отделяло от беглецов около сотни шагов.

– Снять «грачиным» зарядом обоих, а? – шепнул Сергей, взявшись за автомат.

Бурнин ухватился рукою за ствол его автомата и сильным движением прижал к земле.

– Приказ слыхал?! Нельзя же стрелять, – отозвался Бурнин – Уж если увидят, придется…

Солдаты беспечно щипали ягоду. Казалось просто несправедливостью нападать на эти мирные травоядные существа…

Вдруг один из них, оставив свое занятие, насторожился и подал опасливый знак товарищу. Оба мгновенно присели в траву, превратившись в хищников, которые увидали добычу.

Метров за двести от немцев между кустами мелькнула фигурка Кати. Она шла в белой косынке деловито и торопливо, – значит, считала, что в лесу нет фашистов.

Катя остановилась и оглянулась, желая убедиться, что никто не следит. Оба немца упали в траву, а она, уверившись в безопасности, двинулась дальше. Солдаты чуть-чуть пропустили ее и рванулись за ней перебежками.

– Вперед! – шепнул Сергею Бурнин, и оба они поползли по траве, доползли до кустов и пустились за немцами…

– Отстанем! – с опаской шепнул Сергей. – Пошли перебежками вслед.

Но тут почти рядом с собой, за кустами, они услышали тихое и беспечное женское пение – Катя петляла какой-то тропкой, негромко мурлыча мотив «Коробейников»:

 
Распрямись ты, ро-ожь высокая,
Тайну свято сохрани…
 

У Бурнина стеснило в груди. Как подать ей знак, что она ошиблась, что солдаты перехитрили ее и следят за ней? Ведь этой песенкой она подает им, Бурнину и Сергею, знак, что они могут идти за ней в безопасности. Но было никак невозможно предупредить ее: вслед за Катей в тех же кустах промелькнули немцы. Они не отставали от нее, скрытно, но уверенно продвигаясь, хоронясь за густые купы кривых, мелкорослых елок… Если даже она услышит движение солдат за собою, она не оглянется, считая, что это Бурнин и его товарищ, и, может быть, только досадуя, что они продвигаются недостаточно скрытно.

Минутами Бурнину и Сергею было видно одновременно и Катю и ее преследователей – их отделяла от немцев всего сотня метров. Вот Катя остановилась, а оба солдата приникли в кустах, следя за ней, как собаки на стойке. Катя на мгновение оглянулась, затем, спокойно наклонясь, подоткнула подол юбки, обнажив ноги выше колен, и шагнула в болотную воду. Немцы, таясь за кустами, тоже поспешно разулись. Бурнин и Сергей последовали их примеру.

Болото поросло кустами и мелкими корявыми деревцами ольшаника и осины, они гнездились в болоте неширокими купами на редко разбросанных островках. Солдаты брели уже по колено в воде и тине, уверенно, почти с таким же знанием этих мест, как и Катя, которой друзьям теперь уже не было видно.

– Завязнем! – шепнул Сергей.

– Пустяки! Немцы лезут, а мы что?! Болото-то русское!

– Товарищ майор, кто отсюда услышит? Глушь! Стукнем по разу, а? – предложил Сергей. – Ведь товарищ Катя не знала о наших «грачиных», когда стрелять запретила…

Вместо ответа Бурнин шагнул в воду. Сергей за ним.

Босые ноги их погрузились в теплую, склизкую и противную тину, и из нее ползли, как живые, щекоча обнаженные икры, всплывали наверх и лопались радужные вонючие пузырьки.

Немцы шли впереди со своими большими шестами. Порхая над ними, расстрекоталась стая сорок. Впереди, за кустами, на мгновение снова мелькнуло зеленое платьице Кати.

Деревья оборвались как-то вдруг. Впереди расстилалась гладкая, поросшая ряской, без всяких приметных ориентиров, широкая, почти на полкилометра, луговина.

– Вот тут-то оно и есть! – шепнул Сергей. – Тут трясина пойдет, Корнилыч.

Катя не задержалась, не замедлила шага. Немцы ступили за нею на луговину. Прятаться им уже было некуда. Шагов сорок или полсотни они шли за Катей по едва, приметному следу, который тут же, у них на глазах, сплывался и исчезал. Они ступали осторожно, опирались на свои длинные шесты и, видимо, осознавали опасность…

– Матка, хальт! – вдруг крикнул один из солдат, в нерешимости остановившись.

Второй немец тоже остановился, и оба они навели автоматы на Катю.

Женщина оглянулась и растерянно замерла.

– Komm her! Komm!

– Hande hoch! Komm her! [45]45
  Иди сюда! Иди! Руки вверх! Иди сюда!


[Закрыть]– кричали солдаты, не сводя с Кати направленное на нее оружие.

– Hande, Hande hoch! [46]46
  Руки, руки вверх!


[Закрыть]– настойчиво кричал немец, когда Катя покорно пошла к ним навстречу.

Она подняла руки и остановилась среди болота.

– Komm! Komm, verfluchte, nochmal! – закричал гитлеровец. – Komm, Schwein! [47]47
  Подойди! Подойди еще, проклятая! Иди, свинья!


[Закрыть]

Она еще шагнула вперед. Фашистские автоматы почти упирались в грудь отважной женщины, стоявшей с поднятыми руками.

Бурнин вскинул ствол и поймал фашиста на мушку. Их отделяло от немца не более полусотни метров. На это расстояние «грачиного» было достаточно. Солдат покачнулся, сраженный пулей, и молча рухнул в трясину. Второй солдат обернулся на выстрел с поднятым автоматом, но выстрелить в Бурнина и Сергея он не успел – крепкие руки Кати не с женской силой толкнули его сразу в оба плеча. Фашист упал головою в болото, и только босые грязные ноги его конвульсивно задергались над зеленой зыбью, словно в какой-то отчаянной пляске, но и Катя едва не упала. Несколько раз она, как птица крыльями, взмахнула руками, силясь сохранить равновесие. И все-таки удержалась, выстояла. Отступив шагов пять и закрыв руками лицо, Катя отвернулась от зрелища пляшущих в воздухе ног.

– Живучий, сволочь! – сказал Сергей, сплюнув сквозь зубы. – Ловко она его! А я, понимаешь, совсем растерялся. Стрелять? Так в нее угодишь! Да-а! Женщина! – задумчиво протянул он.

Бурнин молча смотрел, как ноги немца, уже перестав дергаться, медленно погружаются в трясину.

– С победой вас, Катерина Антоновна! – радостно произнес Анатолий.

Катя молча, предостерегающе подняла руку, подавая им знак оставаться на месте. Покосившись на все еще торчавшие из болота, но уже недвижные ноги, она пошла навстречу друзьям…

Бурнин схватил ее за обе руки.

– Милая моя Катерина Антоновна! – с жаром воскликнул он. – Да как же вы так попались?!

– Они за мною следили уже с неделю. Эти из всех следопытов болота были самые жадные. За эту тропу ведь объявлено пять тысяч марок. А как я попалась? Сама не могу понять! – сказала она, еще тяжело дыша.

Последний след гитлеровцев исчез на трясине – болото их поглотило.

– Ну, пошли, – заключила Катя. – Идите строго за мною. Сами видали, что получается, если хоть чуть отклониться!

Солнце уже поднялось, и болото запахло медом, мятой и гнилью. Залетали стрекозы. Ноги скользили в жидком, противном месиве, под которым едва прощупывалась утопленная в болото гать. Когда друзья вошли почти по пояс в режущую осоку, в камышняк и почувствовали под ногами более плотные корни, на душе у них стало легче.

Бурнин и Сергей – оба изнемогали от жары и напряжения. Катя же шла легко и привычно, почти не меняя походки.

Но вот тина стала помельче, осока – выше, вот невидимую тропу обстала сплошная стена камышняка в человеческий рост.

Вскоре они выбрались на небольшой островок, заросший ольшаником и серебристой трепетной осинкой.

– Ну вот, тут уже безопасно, – сказала Катя. – Смотрите, какой приют!

По островку разрослись незабудки, непременные одуванчики, какие-то желтенькие безымянки и скромная душица.

Сбросив с себя в траву тяжелое снаряжение и вымыв изрезанные осокою ноги, Сергей подложил под голову мешок с трофейным оружием, спросил еще раз, действительно ли так уж тут совсем безопасно, и задремал.

Анатолий и Катя не спали. Они вполголоса говорили о побеге из плена, о жизни «под немцами», о партизанской борьбе…

Они быстро освоились и разговаривали как давно знакомые и очень близкие люди. Оба они то и дело хлопали на себе бесчисленных комаров и слепней.

– Да, романтики в партизанщине вашей довольно, – сказал Бурнин.

– Ну, ведь как сказать… Конечно, и романтики, Анатолий Корнилыч. А дело-то делаем по-настоящему. Правда? На юге-то вон фашисты ведь лезут опять вперед… В Сальские степи, на Дон, на Кубань, к Армавиру… А тут – под Воронеж подперли… Вы небось сводок давно уже не слыхали?..

– На Кубань?! К Армавиру?! Когда же все это?! – услыхав такие жуткие новости, воскликнул Бурнин. – Ну, тем более, значит, надо скорей выбираться к своим… Да, тем более! – повторил Анатолий, едва осваивая умом эти новости: Дон, Кубань, Армавир… – А почему нам нельзя сейчас пробираться через болото, Катерина Антоновна? – нетерпеливо спросил он.

Она усмехнулась:

– Прямо сейчас, немедленно, под Калач-на-Дону, милый вы мой человек Анатолий Корнилыч!

– А что тут такого?!

– Да вы как ребенок! Ведь знаете, вам еще сколько отсюда идти по фашистским тылам! – сказала Катя. – А остров покинуть при свете нельзя. Фашистам одно местечко там, впереди, видно днем. С колокольни мгновенно срежут нас пулеметом. Я думаю, надо бы нам взорвать колокольню…

– Фашистов топить в болоте, взорвать колокольню… Ведь вот вы какая, а! Не ждал я такой вас увидеть!

– А какую же ждали? – улыбнулась она.

– Да нет, я ведь совсем-совсем не про то, Катерина Антоновна! – смутился Бурнин. – Сейчас я, конечно, и ждал вас такую… Мы с Сережкой в лагере говорили про вас: мол, не может быть, чтобы она не была с партизанами связана… А я ведь совсем о другом говорю… Я про ту девочку, которая года три стояла у Мишки возле чернильницы на столе… Я в ту девочку был лет десять назад влюблен…

Бурнин замолчал и усмехнулся.

И ему казалось сейчас, что он в самом деле еще тогда, по карточке, был влюблен, что не напрасно расспрашивал о ней Михаила на фронте, что совсем окончательно заново полюбил ее при встрече в колонне пленных и что это любовь привела его к ней. Именно вот о такой, вот об этой самой подруге, мечтал он в жизни, казалось ему…

– Да, та была не такая, – задумчиво ответила Катя. – Та фашиста в болоте утопить не сумела бы и колокольни взрывать не думала. Та голубыми глазами смотрела на мир, даже смешно – знаете, вот такими, как эти незабудки… И у вас тогда, вероятно, такой бородищи не было и лысинка не пробивалась?

Анатолий схватился за голову:

– А разве…

Катя засмеялась:

– Война! Плен, побег… А вы и не знали? Простите, что огорчила, да ведь это пустяк, Анатолий Корнилыч! Лишь бы сердце не плешивело, лишь бы душа не фальшивила, а волосы – больше ли, меньше ли их… Я женщина, Анатолий Корнилыч, и то про морщинки сейчас не думаю. Вон сколько их развелось!.. Вы женщин давно не видели, Анатолий Корнилыч, а нынче ведь наши женщины все такие же.

– Ну, наверно, не все! – возразил Бурнин.

– Все изменилось. Беспомощных не осталось. Приходится всем бороться так или иначе, – ответила Катя.

– Катерина Антоновна, – вдруг решился сказать Бурнин, – идемте вместе туда, на Большую землю…

– На Большую? – переспросила Катя. – Боюсь, что Большая земля для меня велика! – с какой-то горечью усмехнулась она. – Я и тут повоюю…

– Здесь у вас близкие? – осторожно спросил Бурнин.

– Близких полно! А вы оба дальние разве мне? Я баба жадная, вон скольких вас зазывала! – не без похвальбы сказала она.

«А чего же ей не хвалиться! И есть чем!» – подумал Бурнин.

– Но теперь ведь вам и казаться в село, говорят, нельзя.

– А мне, Анатолий Корнилыч, зачем в село, покуда там немцы? Мне и не надо!

Бурнин взял ее руку. Катя не отняла ее. Рука была трудовая, шершавая, вся в мозолях.

– Нет мне дороги туда, на Большую землю, сейчас, Анатолий Корнилыч, – сказала Катя. – Был муж у меня любимый, хороший инженер, талантливый человек, конструктор. Прожили мы пять лет. Нечаянно опередил мой муж с изобретением одного мерзавца, – так просто, идея совпала… Бывает… А тот негодяй был жаден, к тому же с великой протекцией, карьерист – ну и слизнул человека, как бык языком…

Она промолчала. Лицо ее вспыхнуло неровным, сухим румянцем, глаза потемнели.

– Как так – бык языком человека? – спросил Бурнин, чтобы прервать ее тяжелое молчание.

– Так просто! Слово по поговорке сказалось, а слово-то верное сорвалось. Ведь именно языком слизнул: оклеветал, оболгал и сгубил. Изобретение было большой оборонной важности, чертежи, разумеется, хранились секретно, и вдруг самый значительный, с очень серьезной деталью, пропал в тот день, когда было назначено рассмотрение всего дела в комиссии. Чем бы искать виновников исчезновения документа в этой самой компании, мужа схватили и обвинили в измене, в выдаче чертежа иностранцам… Да мало того, что мужа оклеветали, и меня с ребенком, с малюсенькой девочкой, за то, что я добивалась правды, за то, что везде заявляла, что не верю такой клевете, – меня заслали черт знает куда, в морозные степи. Дочку там потеряла… – Катя громко хлебнула воздуху. – Что из того, что три года спустя с меня обвинение сняли! Как сняли? В чем обвинение?! «Великодушно» сказали, что я не была соучастницей мужа… В чем, в чем соучастницей?! В том, что он честный и светлый был человек?! А он где? Где? Добивалась… Молчали, молчали. Перед самой войной мне сообщили, что он покончил с собой… И говорят – малодушие… Черт вас возьми – в чем малодушие?! Я вот дерусь тут с фашистами. Пусть меня немцы схватят, пусть будут пытать, зубами грызть… Все муки вынести можно за правое дело… А от своих из-за клеветы терпеть… Сколько же? Год, ну, два, будем считать, что не успели во всем разобраться… Ну, три… А если ты все исчерпал, все доказал, а тебя продолжают мучить, а клеветник, карьерист торжествует, и еще награжден и в почете? В почете за то, что украл изобретение, воспользовался чужим талантом, чужим умом и трудом, утопил клеветою честного человека, погубил, а сам торжествует!.. Ведь советскими людьми называются эти люди. Как они смеют, Анатолий Корнилыч?! Вы понимаете что-нибудь?.. Ведь голова идет кругом! Ведь этим людишкам до себя только дело, до собственного почета, удобств!.. Да как же тут жить?! Эх, да уж ладно! Кто сам не прошел через это, тот разве поймет?! – Она махнула рукой и, резко отвернувшись, лежала на животе, напряженно и молча смотрела в траву, где копошились какие-то мураши.

– Что же, вы никогда в СССР не вернетесь? – спросил Бурнин.

Катя резко повернулась к нему и села.

– А где же я, Анатолий Корнилыч?! Милый вы человек, вы что, обалдели?! – просто сказала она. – Я со своей, с советской земли никуда не уйду и с фашистами как дралась, так и драться буду. А если я на Большую землю сейчас ворочусь, то подумайте, что со мной станет. Встретятся те же клеветники. Ведь они «не запятнаны», ведь они считаются патриотами! Это же люди, которые стеной стоят друг за друга, они тем и держатся, что сплотились: я тебя прославляю, а ты за это меня, а мы вместе третьего, и тот нас обоих поддержит… Ведь в этом их сила, что издали чуют друг друга, поддерживают во всем, выдвигают, святыми и бескорыстными объявляют. Ведь у них не только подлостей, у этих людишек, даже ошибок и то не бывает!.. Они ведь в воде не тонут и в огне не горят… А ведь я им бельмо на глазу. Они понимают, знают, что я их разглядела и простить никогда ничего не смогу. Я им яд. Я им хуже змеи… Им меня выгодно погубить. Они «бдительность» тотчас проявят: «В оккупации, скажут, была?» – «Была». – «Муж погиб в заключении, изменник и враг народа. Сама тоже три года сидела? Ну, понятно! – скажут. – Озлоблена на советскую власть. А может, она от немцев теперь сюда со шпионским заданием!..» Меня и схватят… Может, так годика через три следствие разберется, не знаю… А я хочу жить, бить фашистов, советскую землю свою защищать вместе со всем народом, а не сидеть под следствием. Я тут, вот тут, докажу своей жизнью, а нет – так и смертью, что советские люди везде остаются советскими, что тот, кто не верит им, кто внушает неверие, тот только вредит коммунизму.

– Кому же хотите вы доказать? – спросил Анатолий.

– Не знаю… Партии, может быть. Советской власти… От кого идет недоверие? Кто его породил? Я была и в тюрьме, и в лагере. Я видела, какие там были честные и хорошие люди. Вся боль их была не за себя, не за личные судьбы, а за родину, за советскую власть. Почему их держали в тюрьме? И женщины были – жены, матери, сестры этих людей, старая большевичка одна была, которая Ленина знала, до революции в тюрьмах сидела… Никто не может понять, в чем дело… Но есть, должно быть, какие-то злые силы. Не вечно же им пятнать советскую землю. Вот народ победит фашистов и с ними тогда разберется… Я верю в это. Ведь все-таки правда должна победить, Анатолий Корнилыч! Есть же на свете наша, советская правда!..

– Н-нда-а… – тяжело произнес Бурнин.

Что было ему ответить на вопль изболевшегося человека? Выросший в комсомоле и в партии, с юности вступив в Красную Армию, Анатолий верил в безусловную целесообразность всего, что делается советским правительством. Все, кого назвали в газетах врагом народа, были ему ненавистны, как предатели и фашисты. О том, что могут быть совершены ошибки советскими судебными органами, он никогда не думал, пока не столкнулся с Петром Николаевичем Балашовым, который был выпущен из тюрьмы и тотчас же получил повышение в звании, высокое назначение… Значит, была в отношении его допущена большая ошибка… Но ведь и он не озлобился, ни от чего не отрекся. Остался большевиком… Сделай Катя свои признания раньше, пока Анатолий не видел ее готовой на смертный подвиг против фашистов, – его, наверное, возмутили бы и оттолкнули ее слова. Но сейчас она была проверена жизнью и смертью. Нет, такие не лгут! Она может лишь искренне заблуждаться сама. И для нее это, конечно, трагедия…

Анатолий почти не мог ей поверить, но не мог он и возражать. Он молчал, глядя на воду, которая просвечивала сквозь густые стебли камышняка, обступившего крохотный островок, на вьющихся над камышом стрекоз…

Катя тоже молчала, опершись подбородком на скрещенные впереди себя руки.

Но как ему было и не поверить ей, женщине, которая прошла через такие тяжелые испытания и не только оказалась несломленной, но даже и не представляет себе, что она может остаться в стороне от борьбы против фашистов и за утверждение той самой советской власти, от которой она чьей-то неправдою понесла обиды! Потеряла ребенка и мужа, терпела оскорбления и горе в течение ряда лет, но ведь не взвалила она вину за эти свои несчастья на советский строй, не возвела свою беду во главу угла в жизни. Так вот у настоящего советского человека всегда отступают на задний план его личные беды, если он чувствует себя частью народа. И он может «жизнью своей, а нет – так и смертью» доказать вот эту самую сущность советских людей!

Ведь Катя из тех «пострадавших от большевиков», кого так ласкают фашисты, предлагая им всякие льготы…

Невольно Бурнин обратился мыслью к лагерным полицаям и комендантам, ко всей этой своре бывших советских и в большинстве «пострадавших» людей. Но даже самое отдаленное сопоставление по противоположности показалось ему оскорбляющим Катю. Именно вот сейчас, через нее, он постиг для себя впервые значительную и весомую на всю свою жизнь человеческую правду – глубину человека.

Бурнин с благодарностью перевел взгляд на Катю, и вдруг его словно толкнуло что-то под сердце.

И синенькие нежные жилки под коленями, которые были видны из-под замызганной юбки и так не вязались с загрубелыми ступнями ее босых, искусанных комарами, облепленных тиною ног, и обгорелая дочерна под солнцем, слегка шелушившаяся, но красивая, гибкая, женственная шея, и прядка волос, которая вылезла из-под деревенского платка и блестела под солнцем ранней сединкой, и синие, потемневшие при ее рассказе глаза, и вся она в прямом и прекрасном облике жизни стала ему навеки близка…

Катя повернула к нему лицо. Он встретился с ней глазами и вдруг по какой-то искре смятения в ее зрачках увидал, что без слов выдал ей себя с головою… Торопливым движением она одернула юбку, села, оправила на волосах платок, застегнула верхнюю пуговичку на кофте и с нарочитою простотою заботливой хозяйки сказала: