Текст книги "Пропавшие без вести"

Автор книги: Степан Злобин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 47 (всего у книги 84 страниц)

В мутном тумане рассвета толпа людей неясными пятнами уже толклась, устанавливаясь вдоль бараков.

– Становись! Станови-ись! – кричали теперь полицейские, «очистив» бараки и выскочив с плетками вслед за людьми.

Приметив в рассветных сумерках огонек цигарки, Балашов заспешил к нему.

– Дай потянуть, – попросил он незнакомого бородача.

– По трое разберись! – раздался возле них окрик. Бородач с цигаркой, спасаясь от плети, нырнул куда-то в туман. Балашов торопливо приткнулся в строй.

– По трое! По трое, падаль собачья! До трех сосчитать не умеешь?! Куда ты четвертым?! Назад!

Балашов ждал удара по шее. Но нет… Послышался хлёст сзади. Иван оглянулся. Ссутуленный и дрожащий, стоял растерянный носатый человек в деревянных колодках на тонких, как лучины, босых ногах, кутаясь вместо шинели в драное одеяло. По взгляду его было видно, что он в самом деле не может считать до трех… Плеть взвилась над его плечами и сорвала одеяло. Носатый медленно наклонился, поднял его, вялым движением натянул опять на плечи. Глинистая жидкая грязь стекала с его лохмотьев на шинели соседей. Чтобы спасти от новых ударов, кто-то взял его за плечи, поставил в другой ряд. Теперь носатый стоял, дрожа мелкой и непрестанной дрожью, на несколько человек впереди Балашова, свесив на грудь голову со свисавшими из-под пилотки рыжими волосами. Голова казалась слишком тяжелой для его тоненькой шеи, – видно, что сам он не в силах умыться, и толстый слой грязи застыл у него возле рта, в морщинистой коже век и на шее. Из-под рыжих ресниц ползли слезы.

«И я был, наверное, таким тогда, перед «смертью» или недавно в подвале, – думал Иван, – Если бы после тифа за меня не взялся Баграмов, не помогли Варакин, Сашка-шофер, Волжак, так мне и не жить бы сейчас. Давно уж погнил бы. А этот к тому же немолод…»

– Шаго-ом марш! – раздалась команда… Свистки к завтраку оживили людей, и замученные длительной процедурой построения тысячи издрогнувших, голодных невольников старались ступать тверже по осклизлой глинистой слякоти, направляясь к кухням.

Они тянулись громадным хвостом к раздатчику. Вот уже рыжий, от которого Балашов не мог оторвать взгляд, подставил свой котелок. Раздатчик налил ему и, словно вытряхивая остатки, для забавы пристукнул по краю его котелка черпаком. Дрожащие пальцы рыжего «доходяги» не удержали посуды. Баланда вылилась ему на ноги. Дряблое носатое лицо неудачника исказилось отчаянием. Он нагнулся, хотел подобрать остатки, увидел, что ничего не собрать, схватил котелок и подставил снова.

– Проходи! – повелительно крикнул раздатчик.

– Това-арищ повар, товарищ!.. Добавь хоть пол-ложечки!

– Проходи, ты, «товарищ»!

– Ну, господи-ин! – спохватился носатый. – Господи-ин! Ну, немно-ожечко! Пожалей! Умираю!

– Кто же виноват, Антон? Сам ты пролил! – со злостью крикнул один из соседей за спиной Балашова. – Проходи, не стой!

– Жрать охота, что тянешь!

– Крепче держи котелок вдругорядь! – неумолимо кричали сзади раздраженные голоса.

Подскочил полицейский, кургузый малый в серой кубанке с позументом на малиновом донце, махнул плетью. Неудачник метнулся, избегая удара, споткнулся и розлил в лужу остатки со дна котелка. Он сел тут же в грязь и по-детски заплакал.

Балашов получил свою баланду. Уже голодная спазма сжимала желудок, собиралась во рту слюна, – только бы скорее проглотить, пока не остыло еще в котелке это грязное варево с приправкою из муки и полусырой картошки! Но Балашов задержался и отлил из своего котелка несколько ложек рыжему. Тот взглянул на него молитвенными глазами.

Сосед Балашова по очереди прошел было мимо, но вдруг обернулся и тоже отлил носатому.

– Жри, разиня! Сволочь! Чтоб черти тебя подрали, держать котелок не умеешь! – со злостью сказал он.

Один за другим пленные с такою же злостью и бранью отливали свою баланду, пока в пролитом котелке неудачника уравнялось с другими.

– Х-хе, господа, закормили вас немцы! Излишки сдаете! – сострил полицейский.

Кургузый, с самодовольной физией, над которой свисал из-под серой кубанки лихо закрученный чуб, в чистой, новой венгерке, полицейский Славка Собака поигрывал плетью.

На языке Балашова закипело жгучее, хлесткое слово, но в этот миг раздатчик позвал: «Полицай!» – и Славка готовно кинулся к кухне.

Иван посмотрел полицаю вслед, махнул рукой и пошел в барак, чтобы согреться хотя бы затхлой его духотою, после полуторачасового пребывания под дождем и ветром…

Но тут же в дверях барака стали являться один за другим немцы, переводчики и полицейские, требуя людей на разные работы по лагерю. Выбирали более крепких; Иван, разумеется, не попал в их число.

И как только рабочих для местных работ увели из барака, раздались свистки на новое построение – для отбора «постоянных» команд, к отправке в другие лагеря…

Визгливые свистки вонзались в сердца, как терзающие железные острия. «Опять под ветер, в слякоть, под дождь!» – ужаснулся Иван.

Он был готов бессильно расплакаться, однако тут же подумал, что даже носатый, рыжий Антон не будет избавлен от этой муки. И закипевшая злоба и ненависть подавили в нем унизительное чувство жалости к себе самому. Вместе с другими он пошел из барака.

– Иван! Эй, московский! Айда со мной на работу! – внезапно окликнул Балашова сосед, чернявый, скуластый алтаец Трудников, с которым Иван успел вчера познакомиться.

Любая работа в эту минуту показалась Ивану желаннее нового построения с полицейскими издевательствами. И он отправился вместе с соседом по нарам в числе полусотни людей к железной дороге.

Их заставили носить на плечах от железной дороги в лагерь шестиметровые доски – по три доски на двоих. С виду это не показалось Ивану страшным. Доски как доски, подумаешь! Но нести стало тяжко. Ноги скользили, из-под пилотки катился пот, едкими каплями заливая глаза. Ноги врастали в землю. На втором маршруте, почти у самых ворот лагеря, солдат пристрелил их товарища, который упал без сил. Пристрелил легко, походя, будто выбросил вещь, которая больше не может служить. От этого все словно бы оробели, суетливо сбивались с шага, мешая друг другу, и работа стала тяжеле. После отдыха, в последнюю носку, у Ивана уже нестерпимо дрожали и подгибались колени. Уже раза два он пошатнулся на ровном месте. Его напарник вовремя заметил угрозу. «Держись, Иван!» – крикнул он и, пользуясь остановкой команды, переместил тяжесть груза, взяв почти все на себя. И все же Иван едва доплелся до места…

– Пимен Левоныч! Ведь ты меня спас от смерти, – сказал Иван Трудникову.

– Всего от одной, Иван. А ведь их, смертей-то, тут тысячи нас караулят! – ответил алтаец. – Вон смотри…

Балашов и Трудников брели по лагерю, возвращаясь к себе в барак. Со скрежещущим визгом по рельсам навстречу им команда пленных катила платформу с двумя десятками раздетых донага мертвецов. Это везли второй «урожай» покойников за день.

– Да, брат, дешевая жизнь тут советского человека! – горько сказал Трудников.

– Как думаешь, Пимен Левоныч, ведь должна же тут быть комсомольская организация? – внезапно спросил Иван.

– Да-а… комсомольцев, конечно, тут хватит! Небось и на этой тележке есть комсомольцы: видал, молодые какие! – сокрушенно кивнул алтаец в сторону похоронной платформы. – А насчет комитета… кто его знает…

– Нет, должен быть! – убежденно сказал Балашов. – Только трудно найти вот…

– Если есть, так он сам тебя сыщет, – ободрил алтаец. – А нету – так на то ты и сам комсомол, сам подбери, кого надо. Чего тебе дожидаться!

Когда они возвратились в барак, тут были фельдшер и врач, которые опрашивали больных, раздавали лекарства, делали перевязки. Балашов разыскал рыжего Антона, который лежал на нарах, безразлично застывший, почти безжизненный, под своим куском солдатского одеяла, покрытым ссохшейся глиной. Иван указал на него врачу.

– Сейчас и возьмем его, – сказал фельдшер. – Да тебе бы и самому-то с ним вместе бы в лазарет! – заметил он, критически осмотрев Ивана.

– Ну что вы! Я-то еще во-он какой! – «молодецки» возразил Балашов, не желая опять на лазаретную койку.

Дня три вслед за этим Иван вместе с Пименом Трудниковым выходил на работу. Труд был тяжел, но Балашев ощущал, что он крепнет, – может быть, потому, что работавшим пленным все же давали дополнительное питание.

Иван привязался к Трудникову. Прямая простота этого задумчивого, сильного человека с темным лицом, с которого, должно быть, в течение многих лет не сходил загар, с глубокими, будто врезанными, морщинами и темной, с серебристою проседью головой, открытый и вместе пристальный взгляд его карих, глубоко посаженных глаз, широченные плечи, большие, рабочие, в налитых жилах руки – все внушало доверие Балашову. В спокойной выдержке Пимена он ощущал для себя подлинную опору. А опора была ему еще как нужна, чтобы не впасть в отчаяние и сызнова не «сломаться».

Однако же поговорить по душам им случалось не часто. Пока что Иван узнал, что Пимен Левоныч – сын алтайского старовера, сосланного на Лену и павшего во время известного Ленского расстрела рабочих. Сам Пимен с детства работал на шахте Анжерки, а в последние годы – в колхозе.

– Потянуло к земле, на дедовские поля? – задал вопрос Иван.

– Угу, – согласился алтаец, но в глазах у него мелькнула усмешка.

«Десятитысячник, коммунист!» – уважительно подумал Иван, однако не задал вопроса…

По воскресеньям в лагерях не было никаких работ, не проводилось и построений, и как раз в воскресенье выдался такой теплый день, как будто собралось назад лето.

Всех потянуло из барака наружу, прочь от скученности и сумрака.

Светило солнце. Иван с Левонычем выбрались за бараки, на пустырь, с весны поросший травою. За лето тут все было нагладко выщипано голодным населением лагеря, которое считало съедобной любую травинку. Но все-таки по плешивому песку пустыря ползали упорные охотники, ломкими, заскорузлыми ногтями выковыривая из почвы причудливые раскорячки корешков, чтобы из них сварить себе «суп»… Только у самой колючей ограды, в зоне, в которую было запрещено входить пленным, оставалась еще полоса чахлой осенней зелени шириной в десять метров, окаймлявшая лагерь.

Друзья прилегли под едва пригревавшим солнцем. Иван разулся. Отечные ноги ощущали блаженный отдых. Иван слушал неторопливый рассказ Трудникова про Алтай, про колхоз, в котором, как понял Иван, он был до войны председателем… Внезапно ударили выстрелы. Иван вскочил, обернулся. Все бывшие на пустыре обернулись в одну сторону: близ проволоки на зеленой невыщипанной траве запретной зоны недвижно лежали два человека…

– Добрались до травки! – со слезами и злостью воскликнул кто-то.

– Господи! До чего дошло – за щипок травы убивают!

– Фашисты! Чего же ждать! Злоба в них на весь род человеческий! – раздавались вокруг голоса.

Только спустя минут пять, когда молчаливая, мрачная толпа пленных собралась в некотором отдалении от убитых, появились немецкий фельдфебель, пленный врач и два санитара с носилками, чтобы поднять трупы.

– На десять дней домой в отпуск поедет теперь солдат, – сказал алтаец, провожая взглядом носилки.

– Не на десять, а на двадцать: двоих убил! – заспорили знатоки немецких приказов.

– Вот так-то, Иван, фашисты своих человеков в зверей превращают! – заключил алтаец. – А были ведь немцы люди как люди, не хуже, скажем, французов, американцев, китайцев… Пойдем в барак. И солнце уж больше не светит! – добавил Пимен, хотя солнце на небе сияло по-прежнему.

Заняв уголок у окна барака, прямо под Балашовым, примостился часовщик. Он в один день с Иваном прибыл с востока, из оккупированной немцами части СССР, но, казалось, чувствовал себя тут старожилом. Привычно пристроив складной верстачок, который принес с собой, он повесил аккуратно написанную тушью и застекленную вывеску на двух языках – сверху крупно по-немецки: «Uhrmacher», а внизу мелким шрифтом по-русски: «Часовщик». Протерев запыленные стекла окна, он застелил свой верстак где-то добытой белой бумагой. Может быть, аккуратность была привычкой его профессии, а может быть, он разбирался не только в механизмах часов, но также и в психике гитлеровцев, расположение которых больше всего привлекала внешняя аккуратность.

Вставив в глаз лупу, часовщик в первый же день деловито, засел за работу. Комендант, переводчик, полицейские, повара понесли к нему часы для оценки, проверки, регулировки, ремонта.

Часовщик сидел, повернувшись ко всем спиной, слегка сгорбившись и погрузившись вниманием в свои колесики, шестерни и пружинки. Ивану нравилось наблюдать с «верхотуры» немного курносый, сосредоточенный, большелобый профиль его чуть склоненной набок головы. В общем скопище отверженных душ, томившихся нудностью голодного безделья, он казался каким-то совсем особым созданием, вызывавшим уважение окружающих. Балашов даже как-то стеснялся лишний раз слезать со своих верхних нар, чтобы не нарушить его занятий.

Нудный шум секции с бесконечными рассказами и пересказами о первых месяцах войны – об окружениях, прорывах, «клещах», «котлах» и «мешках», в одном из которых каждому довелось попасть в плен, – словно бы не касался только этого занятого человека.

Но вот его словно прорвало – он неожиданно повернулся всем телом, перебросил ноги через скамейку и сел спиной к своему верстаку.

– Послушать всех трепачей – так можно подумать, что в нашем бараке последняя рвань собралась, ни одного настоящего человека! – неожиданно резким и громким тенором прокричал часовщик на все помещение. – Все только и делали, что отступали, бежали, тик али, драпали, улепетывали, удирали, винта нарезали. Никто не лупил фашистов!..

– А ты их лупил?! Ишь герой нашелся! Чего же ты в плену, коли ты такой храбрый?! – послышались крики в ответ.

– Я их лупил! Я видал сколько раз, как они по-лягушачьи из окопов скакали: он – скок, а ты его – шпок! Он подскочит, как заяц, – и крышка! – со смаком и злостью отчеканивал часовщик. – Мы их под Смоленском били, из Ельни в одних подштанниках гнали. Мы под Москвой их в окрошку крошили, вон с Жароком Жягетбаевым вместе, он мне соврать не даст! Из Калинина вышибали их к чертовой матери и отдыха не давали сто километров…

– А чего же ты здесь?! А чего же ты здесь?! – заорали другие, вскакивая с мест и гурьбой надвигаясь на часовщика.

Он всех задел за живое, и товарищи на него тем яростнее нападали, чем жарче желали, чтобы он доказывал им самим, что все они храбро и упорно дрались, что они тоже нанесли непоправимые потери врагу, что ими сделано все, что они могли сделать в тот тяжкий период войны. Ведь именно эта «рана» у всех болела…

– Как же ты в плен попал, если ты все побеждал?! – кричали ему.

– Зарвались мы немного, – виновато сказал часовщик. – С налету перескочили реку, соседние части малость отстали, а нас один батальон. Куда, к черту!.. Отрезали нас. Не смогли прорваться… А за реку кто же их вышиб?! Мы же! Сорок три километра по месиву из фашистов шли! Через трупы, как через горы, карабкались. Пулеметом, винтовкой, гранатой, штыком… Попался – с кем не случится! Вот Тараса Бульбу и то схватили да сожгли живьем… И нас тут морят, убивают, а не убьют все же всех! «Разве найдутся на свете такие огни и муки и такая сила, которая пересилила бы русскую силу?!» Вот как сказал Гоголь, товарищи! – заключил часовщик.

Он отвернулся, сунул в глаз лупу и снова сгорбился над своим мудреным, хрупким и хитрым хозяйством.

– От что верно, то верно, побачим еще впереди!

– Золотые слова! Не замучает всех нас немец!

– Не в первый раз русскому человеку! Какая ни будь беда, а силы нашей не сломишь! – заговорили вокруг, и запальчивые выкрики противников потонули в согласном гуле всей секции.

– Эх, война, война! Куда же ты нас загнала! – горько вздохнул кто-то невдалеке от Ивана.

– Да, если бы не война, то как бы мы теперь жили! Как бы роскошно жили! – поправив очки на носу, заговорил в наступившей тишине второй сосед Балашова, Жамов. – Кто-кто, а я на советскую власть не пожалуюсь, нет! И выпить и закусить всегда находилось. Машину? Пожалуйста. Дачу? Извольте! Курорт?.. Всего хватало и себе и людям! На концерты, в театр… Какой-нибудь выпуск нового образца на заводе – радиоприемники, что ли… Звонит директор завода: «Викентий Петрович, у нас торжество, прошу почтить, приезжайте». Организуешь для них банкетик: цветы, замороженное вино, дичь, паштеты, пломбир… Я, надо сказать, был директором ресторанного треста. И тут же тебе благодарность: глядишь, образец новейшей продукции ждет у подъезда в машине… Женился – одно учреждение полную спальню прислало, другое – ковер – мечта! Жеребца… Ну, скажите, куда в современности жеребца?! Подарили!

– А трактор не доставили на квартиру? – перебил с раздражением алтаец.

Викентий Петрович обиделся и умолк. Этот сосед, в противоположность Пимену Трудникову, всегда раздражал Ивана. Викентий Петрович Жамов, человек даже здесь, в плену, со склонностью к полноте, раз десять в день аккуратно гребеночкой разбирал на пробор свои маслянистые жидкие волосы. У него были серые, навыкате, безбровые и немигающие глаза, правильный нос и «птичий», срезанный подбородок.

Он твердо верил в то, что останется жив после плена, и никогда не говорил: «Если я возвращусь», а всегда с уверенностью: «Когда я вернусь домой после войны…»

И на этот раз Балашову сделалось вдруг до предела противно соседство Жамова, особенно после горячей речи часовщика. Иван стал спускаться с нар.

– А знаешь, Викентий Петрович, ты кто? Ты вошь! – внезапно выпалил Трудников.

Балашов задержался у края нар.

– То есть как это вошь?! – возмущенно воскликнул Жамов.

– Нарост на советском теле. Паразит, – пояснил алтаец с полным спокойствием.

– А ты разве в своем колхозе даром работаешь? – запальчиво огрызнулся Викентий Петрович.

– Зарабатывал честным трудом, – ответил Левоныч. – Не крал, не грабил!

– Значит, дурак: с этим самым «честным трудом» ты и жизни не видел! «Вошь»! – с возмущением повторил Викентий Петрович. – Скажет глупое слово и рад! Что значит вошь? Мог жить, – значит, жил, понимал в жизни вкус. А ты и жизни не видел и вкуса не знал. Как черви слепые! А культурному человеку…

– Ну, тут уж ты брешешь! – возмутился алтаец. – По-твоему, это значит культурная жизнь?! Да я скажу – ты наполовину врал даже и про себя. У кого полная жизнь, тот не брешет. Я вспомнил свою – мне трепаться не надо. Шахтером был – уголь на славу рубал. Послали в колхоз – и тут потрудился: в каждом доме радиоточка, своя больница, школа, машины, колхозный клуб… Чего мне брехать! На совещание в Кремль приглашали. От Михаила Ивановича за свою работу орден принял из собственных рук. Политбюро все видал вот так! О колхозной работе на съезде докладывал. Мне что брехать!

«Да что же он говорит?! Кому?! Зачем это он?! Ведь предатели могут быть – тот же Жамов!» – думал Иван, слушая, как разошелся, как зарвался в доказательствах Пимен Левоныч. А тот продолжал отчитывать Жамова:

– У тебя жизнь пустая. Нечем вспомнить. Ты выдумал да набрехал: «Писатели были, артисты! Тесть – прокурор, ковер-самолет и скатерть-самобранку прислали!» А ты не подумал того, что на всю советскую жизнь клевету возводишь?

– Клевету?! На советскую жизнь?! – возмутился Викентий Петрович. – Да я, может быть, больше других об советской жизни страдаю!

– Вы, может быть, даже еще членом партии были? – вмешался в их разговор Балашов, главным образом с желанием удержать Трудникова от дальнейших откровенностей.

– А вы, молодой человек, не сотрудник гестапо? В плену вопросы такого сорта, я бы сказал, не к месту! – заметил Викентий Петрович.

– Почему? Разве в партию не пролезли шпионы, просто рвачи и проныры?! Я думаю, что в гестапо к вам отнеслись бы неплохо, – сказал Балашов. – Я думаю, им такие, как вы, и служат!

– Ты, знаешь, голубчик, дурак! Нос вытри сначала, потом говори! – оскорбленно воскликнул Викентий, выпятив от обиды свои полноватые губы.

– Левоныч, зачем вы с ним так откровенно? Ведь, может, он сам, а может, еще кругом есть предатели, – сказал Иван позже.

– Нельзя же, Иван, все молчать да молчать. Надо кому-то и голос поднять за правду. Как предатель увидит, что все вокруг за тебя, он и сам на тебя не посмеет. А Жамов – он просто дерьмо!

Но чем более прямо и резко Трудников и Балашов выражали свою неприязнь к этому своему соседу, тем настойчивей он старался сблизиться с ними, встревал в разговоры и угощал махоркой, и оба они не могли удержаться от соблазна закуркой и свертывали из его махорки по толстой цигарке.

– Слаб я, слаб на табак! По мне, в этом деле хоть пес, только бы яйца нес! – приговаривал, смеясь над собой, Трудников.

– Повезло нам на угощении – по три вши на щепотку схватили! – усмехался и Балашов. Однако Викентий не обижался…

…Каждый день из лагеря угоняли тысячные команды пленных на постройки заводов, дорог, оборонительных сооружений, на добычу угля и на заготовки леса, для работы в сельском хозяйстве, для очистки улиц разбитых бомбежкою городов, и под тем же предлогом работ уводили пленных в лаборатории для микробиологических опытов и испытания на живом человеке новых видов оружия, для обслуживания аэродромов и прочих секретных нужд.

Лагеря советских военнопленных в Германии – это был грандиозный гешефт, невиданных размеров работорговое заведение, от которого пахло кровавой наживой по всему германскому райху и его европейским провинциям.

Хищные гешефтмахеры, дельцы, приезжавшие сюда за самой дешевой в мире рабочей силой, требовали в свои команды молодых и крепких людей. Чтобы получить таких, надо было давать подарки всем – от начальников лагерей до фельдфебеля или унтера, который непосредственно отбирает рабочих. На купле и продаже рабов грели свои кровавые руки предприниматели, помещики, генералы, врачи, фельдфебели…

Да если подумать еще, что этот огромный лагерь на Эльбе был под номером, значительно превышавшим три сотни, да еще с условной литерой, можно было себе представить какая же сеть лагерей покрывала Германию! Да прибавить сюда офицерские да штрафные лагеря, да тысячи рабочих команд при заводах, на шахтах, на фабриках, каменоломнях, на ремонте и постройке железных дорог… Какие же огромные массы людей поступали на рынок работорговли – в куплю-продажу!..

Лагерь, в котором находился Иван, был создан на этом месте еще в первую мировую войну и занимал тогда всего четверть той площади, которую захватил теперь…

В прошлом, 1941 году этот лагерь начали заполнять советскими пленниками. Он рос от недели к неделе, становился все скученнее, теснее и наконец пополз вширь, захватывая все новую площадь бывших пашен, лугов, огородов. Сначала колючая проволочная ограда со сторожевыми вышками охватывала новую площадь, а затем на ней начинали расти, в отличие от старого каменного лагеря, деревянные бараки…

Иван и Трудников помещались в старой части, в каменном лагере.

Ежедневные отправки на работы быстро меняли лицо лагеря. На нарах стало не так уж тесно, как было вначале.

Балашов и Трудников уже целый месяц работали на разгрузке стандартных частей для деревянных, продолжавших строиться бараков. Иван как-то втянулся в работу, несмотря на голод и холод, окреп. Вместе с ними работал Жарок Жягетбаев, казах-пулеметчик. Он был захвачен фашистами в плен во время ближних боев за Москву. Когда из-под Смоленска, где были залечены раны, его увозили в Германию, Жарок дал себе клятву пробыть не более десятка дней в лагере. Он теперь чувствовал себя нарушителем этой клятвы.

– Огонь тут горит, не могу! – говорил он Ивану, ударяя себя по груди. – На проволока пойду. Пускай убиват – все равно!

– Осень сейчас. Ни травы, ни куста. Где пищу найдешь? – возражал Иван. – И худой ты смотри какой – кожа да кости. Зима. Застынешь – согреться-то где?

– Не знаю где. Не могу сидеть. Смотри сам, товарищ, смерть гулят! Еще дальше везут – еще больше смерть… Огонь тут горит! – указывал он на грудь.

– Дождемся весны, Жарок. Весной вместе пойдем! – поддержал Балашова Трудников.

– Не молодой человек ведь, товарищ, ты извиняй, пожалуйста, как ты неумное слово такое сказал!.. Фашист ведь куда пришел? В Сталинград! Он ведь не хочет ждать! А нам, значит, ждать?!

Широкоскулое, слегка рябоватое лицо Жарока изобразило презрение к умному, взрослому человеку, который рассуждает по-детски. Он махнул рукой, отошел от Балашова и Трудникова, и дня через два они заметили, что он стал шептаться с другими товарищами – с татарином и узбеком.

– Замышляют! – мигнул на них Балашову Пимен.

– Сам вижу… А мы хуже, что ли, Пимен Левоныч! – возбужденно сказал Иван. – У меня ведь тут тоже огонь горит, как у Жарока, – показал он на грудь. – А у тебя не горит?

– Вижу, сбил он тебя! – убеждал его старший товарищ. – А я говорю тебе: всякому овощу свое время! Весна придет, и мы соберемся… Куда глядя на зиму?!

И хотя Иван умом понимал правоту Трудникова, но тоска по воле его томила.

Немцы передавали, что их войска в Сталинграде вышли на Волгу. В эти дни особенно мучительно было сознание, что в такой тяжкий час ты тут гниешь без пользы.

Неделю спустя на утреннем построении полиция недосчиталась троих пленников. Пересчитали несколько раз на месте, не отпуская колонну к завтраку. Потом устроили поименную перекличку. Оказалось, Жарок с товарищами исчезли… Старожилы лагеря говорили, что до этого отсюда ушло в побег летом человек пятнадцать. Поймали их, нет ли – никто не знал. Жарок Жягетбаев с друзьями открыли новый счет побегам из лагеря.

Их побег взволновал пленных: ведь они бежали без выстрелов, незамеченные. Немцы искали в проволоке прореза и не нашли.

По всему лагерю радостно поговаривали об удачниках:

– Около колодца, вокруг болотца – да в задни воротца! Ищи ветра в поле!

– Почему же другие не могут так ловко?! – горячился Иван. – Ведь даже часовые не видели, вот как!

– Простота! Кинь собаке кусок – она и не лает! – сказал с усмешкой Левоныч. – Значит, было на что бежать! Не задаром… Лучше всего, говорят, золотое кольцо или, скажем, часы. Сунешь немцу – он тебе, как хороший швейцар, ворота отворит…

«Часы!» – ударило Ивану в голову.

Часы отца, возвращенные Юзиком, оставались при нем и в том смертном подвале, они сохранились и при отправке в Германию.

– Можно их починить? – спросил Иван, положив свое сокровище на верстак перед часовщиком.

Мастер небрежно скользнул по часам взглядом, потом посмотрел пристальнее, отложил свою лупу и уважительно взял их в руки.

– Твои? – спросил он.

– Мои. Можно их починить?

– Так загонишь, – спокойно сказал часовщик. – И хлеба и маргарина дадут повара, и на работу еще устроят…

– Я хочу для себя.

– Для себя?! – Мастер взглянул на Балашова как на сумасшедшего. – Ты откуда свалился?

– Я – из Москвы…

– Ну?! – радостно вскинулся часовщик. – А где жил в Москве?

– На Калужской.

– Сосед! Ведь я с Донской! Да, вот как! Да! Вот как! – крутя головой, чуть ли не по-детски подскакивая на месте, повторял часовщик и, словно внезапно вспомнив о чем-то, прикрыл ладонью часы Балашова и понизил голос: – Вот что, земляк, в плену обманывать – срам: твоим часам здесь цены нет. Знаешь сам – за золотую коронку на зубе и то человека губят. А тут три крышки!.. За такую штуку куда хочешь устроишься – на склад, в баню, на кухню…

– Да я не хочу продавать! – возразил Балашов.

– Ну, берегись! Узнают – зарежут или отравят! – предостерег часовщик.

Он осторожно взглянул налево, направо, и, подчиняясь его опасению, Балашов оглянулся. Ему показалось, что с верхних нар в наступающих сумерках подслушивает Викентий Жамов.

Часовщик незаметно сунул опасное сокровище Балашову.

– Так, так, значит, не только земляк, а еще и сосед! Может быть, где-нибудь в автобусах и трамваях встречались, – как-то даже мечтательно вслух заключил мастер.

Разговор с часовщиком породил у Балашова тревогу. Ночью он несколько раз повертывался с боку на бок, беспокоя соседей и вызывая общее недовольство.

– Какого там черта вертитесь каждые десять минут! – ворчали снизу. – Обрушатся нары, как в третьем блоке, да передавят насмерть людей… Лежали бы тихо!

Но Ивану казались особенно острыми ребра досок, особенно душным был воздух, и назойливо капало на ноги с прохудившейся толевой крыши.

– Подтянись! В затылок равняйсь! Равняйсь! Команда была равняться, сволочь! – кричал полицейский, размахивая плетью над головами самых слабых. – В армии вы умели равняться?! Умели?! Равняйсь!

«Как этот болван не поймет, что люди утратили представление о прямых, кривых и ломаных линиях, что они не могут стоять прямо, не могут стоять ровно, что они вообще не могут стоять!..» – думал Иван, ежась в рассветной мгле.

Колонна выравнивалась во всю длину блока. Вода просочилась Ивану в оба ботинка. Тело пронизывал утренний холод. Шинель напиталась осенним дождиком и была ужасно тяжелой. По лицу время от времени с мокрой пилотки стекали капли. Ноги дрожали.

«Да, пожалуй, и сам я скоро стану таким же!» – подумал Иван, глядя на стоявших рядом «доходяг», которых никто даже не брал на работы – так они были истощены и беспомощны.

– Смир-р-рна! – прокатилась команда Славки Собаки,

И, против обычая, грузно ввалился в блок сам комендант, полиции лагеря каменных бараков Бронислав Николаевич, как его почтительно звали полицейские и коменданты блоков.

В командирской форме без знаков различия, но с портупеей через плечо, с плетью в руке, небрежно ступая по лужам хромовыми сапогами, начищенными денщиком, мощный и рослый, он медленно и солидно двигался вдоль колонны.

Комендант блока Жорка Морда, с сержантскими петлицами на длинной кавалерийской шинели, в черной кубанке с красным донцем, подбежал для рапорта.

– Господин комендант лагеря! Колонна построена к завтраку. Общее наличие по списку блока – три тысячи восемьсот человек, в колонне три тысячи семьсот сорок. Тридцать два человека больных, семь умерших и двадцать один занятых по нарядам, – рапортовал по всей форме стройный и аккуратный Жорка.

– Угу, – пробурчал, едва слушая, тяжелый, с одутловатым лицом сорокалетний Бронислав.

Осматривая колонну, он двинулся дальше. Жорка Морда с одной стороны, Славка Собака с другой шли с Брониславом рядом. Подтягиваясь на цыпочки, Славка Собака что-то ему шептал.

Колонна стояла неподвижно. По заведенному обряду за движение и разговор в этот торжественный миг полагались плети и зуботычины…

Дойдя до конца колонны, Бронислав повернул обратно. Медленно подойдя к Ивану, он задержался.

– Как фамилия? – внезапно спросил он.

– Балашов Иван, номер сто сорок три тысячи сто пятнадцать, – по форме отозвался Балашов.

– Чего ты такой тощой, как глиста зеленая? Болен, что ли? Иди в барак. Скажи полицаю, что я велел.

«Неужто я выгляжу хуже других?» – удивился Иван, послушно входя в барак.