Текст книги "Пропавшие без вести"

Автор книги: Степан Злобин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 61 (всего у книги 84 страниц)

– Скажи, дитё малое, право! «Не легла бы сама, да сводня – кума!» Значит, встанешь перед советским судом, шапку скинешь и скажешь: «Нету моей вины, что попал в измену, – все Сидор!» Тут Сидора схватят и два раза удавят: раз – за него самого, а в другой – за тебя. Так, что ли? Может, его и раз десять стоит повесить?

– Пошел отсюда! – крикнул Сидор, подступив к Бровкину.

– Боишься? – спросил тот с издевкой. – А ты не бойся! Это на первый раз страшно, а когда в пятый раз вешать станут, привыкнешь! Говорят, Иуде в аду одно только и дело – каждый час заново на осину! Ему теперь удавиться – как нам закурить!

– Сказал – меняй пайку да уходи! Запрещается посторонним в бараке! – насел старшой.

– А может, я тоже хочу заявление писать в изменники родины! – воскликнул с жаром Цыган. – Может, я тоже родную мать на немецкие сигаретки меняю! Может, я тоже сбираюсь отца родного штыком приколоть! Может, и я казачку свою да детей продаю фашистам!

Сидор схватил Цыгана за ворот, под самое горло.

– Комиссаришь, сволочь?! Под еврейскую власть захотел воротиться?! Кончена житуха твоя! – Он с силой швырнул щуплого Цыганка об пол…

Вся гурьба гостей негодующе зашумела. И вдруг, неожиданно для остальных, Митяйкин коршуном кинулся на Сидора.

– Стой! – зыкнул он, сбив с ног старшого. – Людей убивать, бандюга?! Да я бы сгреб твою мать – да оглоблю ей в глотку, что родила такого паскуду!..

Митяйкин насел на Коржикова и сдавил ему горло.

– Петька, пусти! Отпусти его, говорю! Задавишь суку – тебя за то немцы повесят! Брось, дурак! – убеждал Цыган, успевший вскочить на ноги.

– Не за тебя я его. За себя… кулачищу, собаку… – тяжко дыша, пояснил Митяйкин, когда его оттащили.

За этим шумом никто не заметил, как, привлеченные криками, к дверям сошлись не менее двух десятков людей из соседних бараков. Они теснились у входа, стараясь понять, что творится.

– Погоди, доберусь! Я тебе ребра на прочность испробую, комиссарский пособник! – сидя на полу между койками и ощупывая помятое горло, хрипел Коржиков. – Унтера Принца плетки не испытал?!

– Айда собирайся, Петька. Пойдем назад, в свой барак. Он еще, правда, бандюга, зарежет тебя тут ночью, – позвал Цыган.

– Не больно боюсь! – отбрехнулся Митяйкин. – Эй, гад! – крикнул он Коржикову. – Не оттого ухожу, что тебя боюсь, а потому, что и вправду с тобой тут в измену залез по колени!

– Слава те господи! Наконец разобрался! Тюха! – с насмешкой сказали от двери. – Баландички с мыльцем да с дохлыми мухами похлебал – сдогадался! Помолись на иконку «освободителя» – да и ножки в ручки!

– Ну, кто еще по своим баракам, ребята? – обратился Цыган к остальным «добровольцам».

– А я с Петькой Митяйкиным вместе. В фашисты вместе пошли – и назад не отстану! – отчаянно выкрикнул Федор Бондарев, которого все так и звали «Уральский казак» за его рассказы про свой Урал.

– Плюнь на гадов фашистских! Пойдем, братва! – настойчиво звал Цыган. – Петька, Федька, пошли! – позвал он Митяйкина и Бондарева, уже собравших свое добришко.

– Я с вами, – робко сказал Игнат Мыльников, рослый, костистый парень с острыми скулами. – Вот ей-богу, ребя, за пайком пошел! Ведь нутроба по пище истосковалась… Уж очень велик я у матери вырос, всю жизнь не могу нажраться досыта! А тут гад «чиста душа» как начнет говорить, что у власовцев густо кормят…

– Привадил тебя на паек, как чебака на парено жито!

– Вон сколь нас в лесу легло с голоду в ямы! Может, всем надо было в германцы наняться!

– У-у, проститутки, гады! – гудела толпа в дверях. «Освободители» угрюмо молчали.

– Пошли, братва! – настойчиво кликнул Цыган и решительно направился к выходу.

Митяйкин, Бондарев, Мыльников, виноватые, будто побитые, но прощеные псы, опустив от стыда головы, пошли вместе с толпою вон из барака.

– «Русскую освободительную» махорочку закуривай, братцы! Налетай, налетай! – на весь лагерь по-базарному выкрикивал Сенька.

Ото всех бараков оживленно сходились пленные закуривать даровую «освободительную» махорку. Сбежавшие из барака «освободители», принятые обратно в общую семью, стыдливо терпели со всех сторон брань, тычки в шею, насовывание пилоток на самый нос и другие знаки презрения, понимая, что это слишком дешевая цена за позор, которым они покрыли себя и товарищей. Выложив на барачные столы свои полупачки махорки, они были довольны хоть тем, что эта вещественная улика их постыдного покушения тает с каждой закруткой.

Наутро старшому «добровольческого» барака с его соратниками пришлось под градом насмешливой брани отмывать сплошь вымазанную калом барачную дверь. Их за ночь осталось лишь четверо.

Глава шестая

Утром Юрка, едва уйдя к Балашову в карантин с заказанными накануне медикаментами, тотчас, запыхавшись, прибежал назад в ТБЦ, как звали теперь туберкулезное отделение лазарета.

– Емельян Иваныч… – прерывисто дыша от волнения и быстрой ходьбы, сказал он, – в карантине у Балашова сидят санитар и фельдшер из центрального рабочего лагеря. Привезли больных… С фельдшером я учился. Малый во! – по своей манере выставил Юрка большой палец. – Можно им дать «аптечки» о Коминтерне и против Власова?

– Не провалятся? – остерег Баграмов.

– Люди-то взрослые! – успокоил аптекарь. – И еще они просят карту и парочку компасов…

– Думаешь, Юра, у них тоже есть организация? – спросил Емельян.

– Как знать! Ведь не спросишь! Вдруг бы он спросил у меня… Я хоть и верю ему, а не смог бы сказать! Поживем – разберемся!

– Ну, дай им, что просят, – согласился Баграмов.

Юрка исчез…

До сих пор ТБЦ-лазарет связался только с двумя небольшими командами, куда уже дали карты и компасы. Баграмов догадывался, что в центральном рабочем лагере тоже есть подпольная организация, но проверить было надежнее всего, именно проявив доверие первыми.

Установить связь с подпольем других лагерей, почувствовать локоть соседа, – это было бы хоть каким-нибудь началом активного противопоставления фашистскому режиму советской организованной силы.

– Старик! Кого они привезли из центрального, знаете? – выпалил Юрка, снова войдя через час в аптеку. – Смотрите! – воскликнул он, точно фокусник, устроивший ловкий трюк.

Баграмов взглянул и изумленно вскочил:

– Никита!

У двери аптеки стоял Батыгин.

– Попались все-таки, значит, ребята? – после горячих объятий сказал Баграмов. – А Генька где же?

– Генька?.. Нет Геньки. Думаю, что погиб, погиб по-солдатски, с честью, – печально сказал Батыгин.

– Ну что же, садись, расскажи. Есть что рассказать-то? Может, еще кого кликнуть?

– Лучше такие вещи не распространять. Хотя похвалиться охота, конечно, а нельзя… Я понимаю, что отчитаться должен, только очень секретно…

– Батюшки-матушки! – усмехнулся Баграмов. – У нас ведь и все секретно! Ну давай, позовем еще Муравьева, Юра!.. Да кто вас готовил к побегу? Кумов? Ну, Кумова…

Еще через час, когда немцы ушли из лагеря, Батыгин повел рассказ о своем побеге.

Хотя весна была ранняя, но Батыгин и Генька все-таки просчитались – они все же поторопились выйти из лагеря. На отдыхе, лежа на земле в каком-нибудь укрытии, даже в ватниках, поддетых под шинели, они дрожали от холода, а шагать в этой сбруе было жарко и тяжело. Беглецы «на глазок» считали, что за ночь от проходят километров по двенадцать – пятнадцать. Когда небо начинало розоветь на востоке, они присматривались к окружающему и в предрассветном сумраке намечали местечко для дневки. Ночи были уже много короче дней, поэтому поневоле приходилось дольше лежать и меньше идти. За день они хорошо отдыхали.

Одну из дневок, уже недели через две, они выбрали возле железной дороги, в штабелях готовых стандартных частей для бараков, – точно в таких штабелях, какие лежали и здесь, возле лагеря ТБЦ.

В рассветной мгле не было видно ни часового, ни сторожа. Стараясь не загреметь, они осторожно переложили несколько досок, брусьев и реек и забрались в образовавшееся пространство. Оба лежали на этот раз не на земле, а на досках, со всех сторон защищенные штабелями строительных материалов.

Штабеля были расположены метрах в полутораста от станционной платформы, на которой недолгое время спустя появились утренние пассажиры.

У вокзальчика просыпалась жизнь. Считаясь с возможностью близкого соседства людей, беглецы условились спать по очереди.

Поезда шли часто, каждые десять – пятнадцать минут. Тяжело груженные поезда двигались с запада на восток. С востока на запад прошел санитарный, – обвязанные грязными и кровавыми бинтами немцы высовывались из окошек. К востоку на платформах везли орудия, цистерны с горючим, катились тяжелые запломбированные вагоны…

Конвой провел откуда-то из-за станции на работы к высокому дальнему зданию команду в сотню русских военнопленных. Их, замученных, истощенных, можно было узнать издали по неверной, шаткой походке. В пассажирский поезд погрузили солдат – около роты – с винтовками и пулеметом. Солдаты проехали мимо спрятавшихся беглецов, покуривая, вяло переговариваясь возле окошек. Генька глядел на них прямо в упор. Показалось, что встретился с одним из них взглядом. Он в испуге отшатнулся, прижался к Батыгину. Никита спал безмятежно и тихо, его дыхание было почти неслышным. Это вернуло Геньке спокойствие…

Вот прошел на восток длинный товарный состав с трехосными грузовиками, покрашенными в желто-песочный цвет. «Защитный цвет африканской пустыни, – подумалось Геньке. – Спешат перебросить из Африки. Даже перекрасить не успевают… Вот бы сейчас сюда рацию… Знает ли наша разведка?!»

Генька, пожалуй, и задремал бы, но следующий тяжелый состав зашипел пневматическими тормозами и со скрипом замедлил ход перед станцией. Паровоз в тяжелой одышке остановился, должно быть у закрытого семафора, которого Геньке было не разглядеть. На платформах стояли песочного, такого же «африканского», цвета танки – желтые с серым узором. При них ехали загорелые, как черти, солдаты…

Генька уверился в безошибочности своей первой догадки – солдаты загорели явно под итальянским или африканским солнцем. Они крикливо перекликались с платформы на платформу.

Как Генька успел рассмотреть, при каждом танке ехал только один сопровождающий. Прочих танкистов, должно быть, перегоняли в автомобилях или везли воинскими поездами.

Сопровождающий солдат от ближнего танка перебрался со своей платформы на соседнюю – покурить с приятелем.

Ночью можно было бы в таких обстоятельствах сделать бросок на платформу, под танк, и подъехать поближе к фронту. «Немцы торопятся, и мы подоспели бы… А там – через фронт… Глядишь, и вовремя сообщили бы об «африканских гостях»!» – думал Генька.

Днем такой бросок, разумеется, был бы немыслим. Но сама идея взбудоражила Геньку. Сонное настроение пропало…

Прокатился резкий свисток, раздалась какая-то команда, и солдаты со всех платформ побежали в голову поезда, двое из них, сокращая путь, перемахнули почти над беглецами через штабеля досок.

Минут через двадцать солдаты разошлись по своим местам, и поезд пошел дальше.

Часам к семи утра на путях появилась команда советских военнопленных всего человек в десяток, под охраною двух солдат. Они миновали вокзальную платформу и подошли к штабелям, где лежали Батыгин и Генька. Один из них крикнул:

– Семен, ты куда заховал домкрат?!

– У выемки, между брусьев! Там и ключ, – отозвался второй.

Оказалось, тут же, за штабелями, были сложены новые шпалы. Эта команда их заменяла, вероятно, уже подряд много дней.

Конвоиры присели в тени штабелей, невдалеке от беглецов, и о чем-то мирно переговаривались, видимо целиком полагаясь на русского дорожного мастера, который руководил командой. Пленные работали с остановками, отходя к сторонке для пропуска поездов и усаживаясь с края на штабеля досок для перекурки. Поезд уходил, и работа снова текла с обычной медлительной, «пленной» размеренностью. Только редкие отдельные слова доносились до слуха Геньки.

Изредка, примерно один раз в час, мимо штабелей проходил путевой обходчик. На стыках рельсов он выстукивал их молоточком.

По-прежнему шли поезда товарные и пассажирские. Геннадий уже научился их различать издалека по гулу колес.

Когда проснулся Батыгин, пленная команда строилась уходить на обед. Генька рассказал об остановке поезда с африканскими танками, обо всем, что видел и передумал.

– Дождемся ночью такой остановки, скакнем – и поехали! Вот будет номер, Никита, а?!

– А вдруг да не остановится! Что же нам, целую ночь лежать тут напрасно? – возразил Батыгин.

– Чудак! Да я бы три ночи для этого пролежал! Ведь если удастся бросок, то в одну только ночь мы проделаем путь двух десятков ночей, без опасности перемахнем через Одер и Вислу. Ты понимаешь?! – Генька от увлечения чуть не кричал.

Батыгин прикрыл его рот ладонью – и вовремя: как раз проходил путевой обходчик…

Потом промчалась электродрезина с эсэсовцами.

– Говорят, эта штука проверяет путь перед проходом особо важного поезда, – шепнул Генька. – Вылезть сейчас да рельс отвернуть!

– А чем?

– Вон, видал? – указал Генька на инструменты, оставленные рабочей командой невдалеке от штабеля, на виду.

– Здо-орово было бы! – согласился Никита.

– Они тут же все оставляют и на ночь, – сказал часовщик. – Утром пришли на работу, достали… Они помолчали.

– Генька, ты спи, – сказал Батыгин.

– Успею. Жрать хочется, как корове… Виноват, не буду! – осекся часовщик.

Продукты были нормированы еще строже, чем в лагере, и во имя сохранения пищевой дисциплины даже и говорить о них не разрешалось.

– Водички испей, – снисходительно посоветовал Батыгин.

Фляга была полна подслащенной водой. Оба напились.

В это время стремительно прогремел мимо них тот самый «особый» поезд, ради которого, видимо, и проезжали эсэсовцы, – всего три вагона, все три бронированные.

– Слушай, Никита, а что, если взаправду, а? – с замиранием сердца шепнул часовщик.

– Что вправду?

– Да я про домкрат и ключи…

– А что же! Жалко, что этот не ночью прошел. Может, какой-нибудь Геббельс ехал!

– А думаешь, танки или снаряды грохнуть не дело? Полный состав, а? – увлекся Генька.

– А как узнать? Ты купил расписание поездов? – усмехнулся Никита.

– Я, пока ты тут спал, безо всякого расписания научился. По стуку знаю. Хочешь, буду угадывать?

– Ты бы поспал пока, Генька. Ведь ночь не спал…

– Ладно, успею… Вот слушай. Идет… товарник – либо цистерны с бензином, либо танки, либо запломбированные вагоны…

Тяжелый, длинный состав запломбированных вагонов с часовыми на площадках прошел мимо них.

– Вот бы такой ковырнуть! – мечтательно шепнул Генька

– Было бы треску! Небось снаряды, – согласился Батыгин. – Вот кабы тол, а не ключ… Ведь не успеть. Отвинтить – полдела, надо сместить, а нечем…

– Ну-у, вдвоем поднапрем – и Вася!

– Да спи ты покуда, неугомонный! – настаивал Батыгин.

Генька попробовал уснуть. Он задремал, может быть на двадцать минут, но первый же приближавшийся поезд его разбудил.

– Пассажирский или санитарный? – не подняв головы и не открывая глаз, подал он голос.

– Ты будешь спать?! – строго сказал Батыгин товарищу.

– Не могу, Никита. Все надо продумать и взвесить.

Их захватила эта идея. Конечно, выйти к своим и передать поручение Бюро или хотя бы только добраться до партизан – великое дело, но вдруг по пути поймают… А здесь такой случай – и упустить?! Невозможно! С одной стороны, партийное поручение, а с другой – разве они не бойцы?! Что важнее сейчас, во время войны?.. Да и кто сказал, что они погибнут? Риск? Но разве побег не риск?!

Пленная рабочая команда после обеда вышла опять менять шпалы, работали однообразно, лениво. Солнце стало клониться к западу. Наконец ушла и команда пленных.

Стать партизаном здесь, в глубине Германии… Это была такая головокружительная и жгучая мысль… Правда, здесь уже не уйдешь в леса, не скроешься. Может быть, тут и конец… Но зато ты сумеешь разбить состав… хотя бы такой, как те, каких прошло за день десятки. Что бы в нем ни было – не напрасно на каждой площадке охрана. Если хотя на полсуток, даже на шесть, на пять часов нарушить движение поездов и задержать военные грузы, не говоря уже о реальных потерях фашистов от самого крушения… «И никто не узнает!» – с горечью подумал Батыгин. Все-таки было бы легче, если кто-нибудь знал хотя бы лишь то, что это сделали бежавшие из плена советские бойцы.

– Ну, так как?! – нетерпеливо спросил после долгого молчания Генька.

Батыгин вместо ответа сжал его руку.

Вдруг все стало просто и отчетливо, как на войне: перед ними было поставлено ясное боевое задание, которое они непреложно должны выполнить.

Они были взволнованы, но именно так, как бывает при выполнении боевой задачи, – напряженно и четко работала мысль. Все чувства обострились – зрение, слух…

Генька усмехнулся:

– Для кого оставлять запасы-то? Давай уж досыта. И силы прибавится! Верно?!

Никита кивнул. Они поели плотнее, но аппетита, в сущности, не было, он пропал от волнения.

Нужно было дождаться самой глубокой ночи, понаблюдать ночную обстановку.

Приподняв из штабелей головы, друзья видели на фоне глубокого темного неба силуэты проходящих цистерн, вздернутые хоботы тяжелых орудий, грузовики на платформах. И снова танки… Видно, район этой станции считался тихим и безопасным. Не было ни намека на военные патрули и охрану, ни обычных солдат, ни эсэсовцев, ни жандармов.

Кто-то, громко насвистывая, проехал на велосипеде с фонариком по ту сторону полотна. Фонарик обходчика, проверявшего стыки рельсов, был в это время как раз почти рядом с беглецами. Собака его к чему-то прислушивалась. Свистун окликнул обходчика и соскочил с велосипеда. Тот подозвал собаку и подошел к знакомцу. Вот они вдвоем закурили, тихо поговорили и попрощались. Каждый направился в свою сторону.

– Ну… решаем: следующий тяжелый состав на восток! – шепнул Генька.

Они едва успеют (если успеют) поддомкратить и сдвинуть рельс. Никита представил себе, как на них обрушится паровоз… Стало жутко, но странно – эта жуть была радостна.

– Знаешь что: может быть, в два приема, – сказал он, – сначала разведать, как поддаются гайки, провести подготовку… разведку и подготовку, – поправился он. – Я выйду сначала один.

Генька согласился.

Никита выбрался из убежища и тихо скользнул к краю. Ощутив под ладонями и пальцами влажную землю, он оглянулся и различил в темноте удаляющийся по рельсам отсвет фонарика путевого обходчика. Никита пополз к запрятанным инструментам, стараясь не брякнуть, перетащил поближе тяжелый домкрат, лом и дорожный ключ. Успел упереться ключом, еще сильнее, еще… Если бы крепче упор… Он поднялся на колено, дрожащими руками навалился на рукоять дорожного ключа. Поддалось!

Заметив, что руки трясутся, Никита беззвучно выругался, но налег еще крепче.

Шестая гайка… Черт их возьми, сколько их тут?! Налег… Важно начало! Полоборота, еще… Хотя бы чуть-чуть ослабить… Он весь сразу вспотел.

Вдали застучал поезд. Никита успел оттащить инструмент к штабелям, отполз и лежал, приникнув. Прижимаясь щекой к суховатой, колючей, прохладной траве, он отдышался и успокоился. Руки перестали дрожать. Легкий товарный состав с закрытыми дверями, – должно быть, воинский, – промчался мимо. Когда его грохот стал затихать вдали, Батыгин опять выполз. Надо было освободить оба конца рельса.

«Снять гайки с нарезов у шпал – это будет уже пустяк. Самое главное – это первые повороты… Все подготовить! – про себя приговаривал он, с силою налегая на ключ. – Если не отделить целиком этот отрезок, то сил не хватит… сдвинуть… рельс с места…»

Не было больше почти никакого волнения. Все ушло в физические усилия.

«Пища не та… До чего довели человека… – налегая на длинный, массивный ключ, полушутливо ворчал про себя Батыгин, весь мокрый от напряжения. – Дурак! Надо было там сбросить шинель!» – сказал он себе.

Опять фонарь путевого обходчика замигал вдали. Друзья уже изучили порядок его движения он шел от станции левой колеей, а обратно – правой. На этот раз он пройдет мимо отвернутых гаек, даже не взглянет в их сторону… Как вот только собака? Но против собаки они приняли меры, слегка намазав подошвы и руки смесью йодоформа со скипидаром, полученной в дорогу от Юрки.

Батыгин отполз к штабелям, лежа оглянулся, прислушался и ловко скользнул в дневное убежище.

– Ну как? – спросил Генька.

– Теперь пойдет… А все-таки, черт его знает, тут надо целой бригадой. Вот был бы еще Балашов…

Они умолкли, пока проходил обходчик.

Собака и человек спокойно сошли с путей на противоположную сторону при проходе пассажирского поезда. Поезд минуты две постоял у платформы. До слуха друзей донеслись отрывистые возгласы, – должно быть, выходили пассажиры… Поезд ушел. Хвостовой огонек его растворился во мраке. Наступила ночная тишь, нарушаемая только одиноким гудением авиамотора где-то высоко-высоко в ночном небе, перекличкой первых петухов, далеким лаем собаки…

– Пошли, – шепнул Генька.

…На этот раз все их пугало – даже едва различимый шорох своих движений, собственное дыхание и биение сердца. Наконец-то они на земле! Батыгин коротким броском, пригнувшись, достиг прежнего места. Стояла такая густая тьма, что Генька сразу потерял друга из виду и, рванувшись за ним, упал. Скрипнул гравий, – им обоим показалось на миг, что это падение слышно на всю Германию… Они затаили дыхание. Только постепенно дошло до сознания обоих, что, в сущности, никакого шума и не было.

– Ушибся? – беззвучно спросил Батыгин.

– Ладно, черт с ним! – Генька уже нащупывал гайки.

Сдирая кожу с ладоней и пальцев, они вдвоем старались преодолеть работу целой бригады. Это было почти немыслимо, но желание было так велико, так страстно! Батыгин чувствовал ссадины на костяшках рук… Вдруг сделалось жутко: Никита чуть звякнул о рельс, освобождая его от седьмого, может быть, восьмого болта…

– Тс-с! – зашипел Генька, и им показалось обоим, что его шипение громче, чем звук, произведенный Батыгиным. – Дьявол… все руки содрал… – проворчал часовщик.

Дрожь и волнение были теперь уже от поспешности, от нетерпения: только бы успеть… только бы…

Время, казалось, летит, а работа почти не движется. Обильный пот стекал по лбу, по ресницам, щипал, попадая в глаза.

На руках Батыгина суставы были тоже изодраны о сталь, шлак и гравий. Однако же оба стыка рельса освободились.

Они взялись за домкрат. Рельс поддался. Явно пошел вверх. Теперь все казалось легче… Генька слышал, как прерывисто сопит носом Никита.

– Если обходчик вернется раньше, мы нападем первыми. Я ключом бью собаку, а ты – обходчика ломом. Он, конечно, с оружием, – шепнул Генька.

Последние гайки были отвинчены. Глухой гул поезда – или то показалось? – возник на западе.

– Тяжелый товарный, – сказал Генька. Прислушался и опять повторил: – Тяжелый товарный.

– Навались!..

Они напряглись от усилия, конец рельса приподнялся сантиметров на десять, может быть и больше, навис над линией стыка, но надо было его сдвинуть в сторону, – иначе инерция может благополучно промчать состав над поврежденным местом.

– Ломом, ломом! Давай! – скомандовал Генька. Слева мелькнул фонарик обходчика. Он еще далеко…

– Разом! Взяли!

Рельс не хотел поддаваться.

– Еще, что ли, где костыли? – проворчал Никита.

– Не волнуйся. Так только силы хуже теряем… Давай кончать с обходчиком и собакой.

– Может, успеем еще. Попробуем вверх – и в сторону…

– Взяли…

Едва приметный, замаскированный свет паровоза замаячил вдали.

– Взяли!..

Оба навалились на лом. Рельс поддался, но сорвался и со звоном упал назад, на домкрат. Послышался крик обходчика.

– Дай ключ, я убью собаку. Где ключ? – прохрипел Генька.

– Он возле тебя.

Генька, должно быть, понял, что искать ключ поздно. Он вырвал из рук Батыгина лом.

Обходчик с криком бежал, размахивая фонарем, – видно, сигналя машинисту. Поезд мчался ему навстречу.

– Беги! – крикнул Генька Батыгину. – Я ударю собаку – и за тобою. Беги!..

Никита бросился прочь с путей раньше, чем его осветил фонарь паровоза. Он отбежал не больше полусотни шагов, когда за его спиною почти одновременно раздался собачий лай, выстрел и все покрыл страшный, скрежещущий грохот… Взрыв озарил пашню, по которой мчался Никита. Он упал. Рев и грохот металла все продолжался, как неслыханно длинный раскат грома, смешанный с чудовищным змеиным шипением. Круша и ломая передние платформы, врезались друг в друга, взламывались вагоны, задние наседали на них. Никита представил себе, как они громоздятся горой, как коверкаются коробки вагонов – железные крыши, стойки, обшивка, лопаются оси, рессоры… Никита вскочил и опять бежал, проваливаясь в рыхлую пашню, и вдруг одновременно с новым ударом взрыва его что-то сильно толкнуло в спину.

«Убило!» – подумал он, падая. Но нет, не убило. Он слышал еще удары, крики… Догадался: «Меня свалила взрывная волна. Может настигнуть собака…» Вокруг него грузно падали, может быть, обломки платформ, осколки летели с воющим свистом. Все наполнилось едким дымом, перехватило дыхание. Никита хватал воздух жадно, как в приступе астмы. Еще и еще грохнули взрывы, сотрясая, казалось, всю землю… На какое-то время Батыгин, должно быть, терял создание. Когда очнулся, он различил крики множества голосов, свистки. Пламя пожара бушевало на полотне дороги. Но собаки возле него не было…

«Генька!.. Что же он? Где?» И только тут Батыгин подумал, что Генька, наверное, не смог отбежать с пути. Собачий лай, выстрел, грохот разбитого поезда, первый удар взрыва – все почти слилось воедино… И он догадался: Геньку настиг поезд; должно быть, разом – Геньку, обходчика и собаку…

«Как же так я его послушался и побежал? Ведь мы условились, что командир группы – я! – подумал Батыгин. – Генька нарочно остался!. .» —вдруг понял он.

В полутора сотнях метров от того места, где упал и лежал Батыгин, через пашню, тревожно перекликаясь, бежали десятки немцев, – может быть, из ближней деревни, – к месту крушения…

Батыгин, задыхаясь от напряжения, пополз по рыхлой, чуть влажной пашне в противоположную сторону. «Генька!.. Неужто он так и погиб? Неужто?!» Он достиг края пашни, выбрался на дорогу, встал, хотел побежать – ноги, однако, плохо держали. Впереди мелькнули огни машин. Никита бессильно свалился в кювет, в холодную воду. Мимо него пронеслись с яркими фарами пять санитарных машин в направлении станции. Еще днем друзья сговорились о том, что надо будет, если удастся спастись, уходить отсюда не на восток, а на запад и только дня три спустя опять повернуть к востоку…

Освеженный водой из канавы, Никита выбрался и зашагал, по его расчету, на запад, но должен был снова скользнуть в канаву: в сторону станции пронеслись четыре грузовика с солдатами, – должно быть, на разборку крушения. Потом замелькал десяток велосипедных фонариков. Потом прокатили мотоциклисты. Батыгин только собрался подняться, как от станции зашумел мотор. Мчался мотоциклист. Навстречу ему тоже блеснули огни машин.

Посигналив фарами, встречные остановились почти рядом с Батыгиным. Немцы переговаривались. Он понял только одно – сорок танков…

«Сорок танков! Паровоз, платформы, должно быть, снаряды… солдаты…» – думал Батыгин.

Машины разминулись. Мотоциклист помчался на запад, три легковые, – вероятно, с начальством, – к станции. В той и другой стороне на шоссе растаяли огоньки…

Радость от выполненной задачи ярко зажглась в сознании Батыгина и тотчас померкла:

«А что же Генька?.. Может быть, он там, раненый, ползет через пашню… Вдруг у него недостанет сил и его захватят!»

Никита выбрался из кювета и в мерцающей слабыми отсветами огня темноте повернул назад, к железной дороге, по только что пройденному пути. Но Геньки он не нашел…

Гибель Геньки, который почти в течение целой недели так и не появился в назначенном месте свидания с Батыгиным, была вне сомнений. Батыгина спасло от подозрений немцев именно то, что он был захвачен пять дней спустя и при этом значительно западнее места крушения поезда. Он сказал на допросе, что для верности бежал и пробирался по Германии в одиночку, однако в пути простудился и вынужден был лежать целых шестеро суток на том месте, где был схвачен жандармами и тут же на месте зверски избит.

Он отсидел три недели в тюрьме рабочего лагеря. За это время его хорошо подкормили, как всех подкармливали в тюрьме, и с диагнозом «туберкулез», полученным по его личной просьбе от врачей центрального рабочего лагеря, он прибыл, так сказать, «по назначению»…

Как однажды уже бежавший из лагеря, Никита был теперь на заметке у немцев. Он считал, что надо, не ожидая карантинного срока, снова бежать, но при этом сменить свой номер и имя.

– У меня ведь диагноз – туберкулез. Значит, мне сам фашистский бог указал на тот свет, – сказал он Муравьеву. – А я, знаешь, Михайло Семеныч, испробовал воли. Теперь не могу – хоть на проволоку кидайся!

– Поручение тебе дало Бюро, ты помнил его? – строго спросил Муравьев.

– Не удержались мы с Генькой, соблазн-то уж очень велик: поезда идут к фронту, а тут и домкрат, и ключ, и лом – все под рукой для людского соблазна. Ты, секретарь, комиссар, и то бы не удержался. А наше солдатское дело такое уж… Да, кто нам, Михайло Семеныч, скажет, что важнее и первее? Ведь партизанское дело в самой Германии!

Муравьев, соглашаясь в душе, промолчал.

– Пока напарника подберешь еще… Не один же ты, – сказал он.

– Да это недолго! – перебил Батыгин. – Васька-матрос не убежал ещё из «могил-команды»? Если не убежал еще, то дня через три и в поход!.. Ты слушай, слушай меня, Михайло Семеныч. Я считаю – в ответ на власовский этот призыв пленным надо устроить такие побеги, чтобы весь окаянный рейх пришел в ужас! Правильно будет, как ты считаешь?

– Эх, Батыга! Да кто же может считать, что неправильно! Великое дело! – подтвердил Муравьев.

И вот в первых числах июля снова вышли в побег усатый Васька-матрос из «могильной команды» и Никита Батыгин.

Балашов заранее договорился с часовым, стоявшим на вышке над воротами форлагеря.

– Второй раз мы с тобой прощаемся, Ваня. Небось болит сердце? – спросил Батыгин с дружеским, теплым сочувствием. – Скажи старикам, что ты поишачил тут досыта, пора им и честь знать – пустить бы тебя в побег, а на место тебя другого!

Балашов усмехнулся:

– А я не жалею, Никита. Солдат я сейчас, можно сказать, никакой, а тут я на месте: «шпрехен дойч» натаскался, видишь, как быстро насчет вас договорился. За эту неделю третью группу в побег выпускаю и другие делишки делаю тоже как будто неплохо…

– Ну, делай, делай, старик, если думаешь, что никто не сумеет лучше! А мне, по чести сказать, после первого раза никак невозможно сидеть за колючкой – сердце болит!

– Ты думаешь, у меня не сердце?! – горько ответил Иван. – А знаю, что делаю нужное дело, – и легче! Скажи сейчас, что на место меня другого поставят, – не знаю, обрадуюсь или нет… А ведь я все равно что каждые сутки в побег иду и каждый раз ожидаю – попаду под прожектор или как-нибудь обойдется…