Текст книги "Пропавшие без вести"

Автор книги: Степан Злобин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 84 страниц)

– Запомни, Мишка, этот колодезь. Ведь дерево срубят, дом на другом месте построят, а колодезь – примета верная, тут он и будет, – сказал Анатолий.

В пленной колонне шли, всю дорогу держась гуртом, крепкие, плечистые бородачи с красными шеями. Они двигались всегда в голове колонны, шагая твердой, размашистой поступью. Первыми входили в попутные деревни и села, и жители подавали им по краюшке хлеба, по пригоршне картофелин, по щепоти соли, по луковице или репке.

Они жадно и торопливо засовывали крестьянскую милостыню в раздувшиеся, туго набитые противогазные сумки и заплечные «сидоры», чтобы у следующих домов жалобными голосами снова слезливо клянчить…

Варакин их про себя звал почему-то «тамбовскими». Конвой ими был доволен. Никто им не командовал «реже ногу», «короче шаг», а сами они, сильные, крепкие, просто позабывали идти медленнее, не понимая того, что большинству не угнаться за ними, что самые слабые не выдержат, далеко отстанут, растягивая колонну, и, подгоняемые фашистами, упадут и будут убиты…

За «тамбовскими» вслед вступала в деревни и села вся остальная колонна с жалобными, голодными глазами, с измученными лицами, провалившимися щеками…

– Да-ай! Да-ай! Пода-айте!.. Пода-айте! – раздавались осипшие, пухие, жалобные и пристыженные голоса.

Если все, что есть у тебя, у разоренного войной человека, отдать этим тысячам бойцов, в пути умирающих с голода, и самому с детьми лечь умирать, то все-таки их не насытишь. И, в ужасе перед несчастьем родного народа, перед жуткой картиной беды, чтобы не разорвать себе душу болью, не успевшие убежать от врага крестьяне придорожных селений скрывались в избы от этих молящих глаз и протянутых рук, от самих себя, от собственной жалости…

Михаил ненавидел «тамбовских» за то, что они так бодро шагали. Он понимал, что Бурнин мог бы идти в ногу с «тамбовскими», а идет рядом с ним, со слабым, раненым другом, чтобы его поддержать. А с ними, конечно, он, Анатолий, мог бы во всем сговориться бежать, искромсать простыми ножами конвои… Они могут!..

Михаил понимал и то, что если бы не Анатолий, то сам он давно упал бы и был бы застрелен, как десятки других из той же колонны. И он был благодарен другу.

Через день после того, как они у колодца увидели Катю, близ какой-то деревни немцы в полдень позволили пленным рассыпаться по полю для поисков неубранных картофелин.

– Мишка, бреди потихоньку. Пробирайся вперед, к голове колонны. Я картошечки подшибу на двоих и тебя догоню! – ободряюще сказал Михаилу Бурнин.

Часть колонны бессильно брела вперед. Это те, кто от слабости уже боялся нагнуться: а вдруг уж не разогнешься, вдруг просто не хватит сил!.. И они без задержки, без остановки продолжали шагать. Но сотни пленных ползали по полю. Немцы, однако, скоро наскучились ожиданием. Ведь голодные люди могли целый день разгребать окоченевшими пальцами вязкие глинистые борозды, выискивая по единой картофелине.

Бесплодно подав раза два команду к дальнейшему маршу, конвойные подняли шальную пальбу из автоматов по полю, усеянному людьми.

Спасаясь от пуль, оставив лежать на картофельном поле десяток-другой мертвецов и корчившихся раненых, толпа охотников за картофелем, спотыкаясь, скользя и падая, побежала по дороге…

Под автоматным обстрелом Бурнин с картофельного поля ворвался в ряды колонны, отдышался, откашлялся и только уже в пути почувствовал боль в ноге, которая помешала ему в этот день достичь головы колонны.

– Михайла! Михайла Степаныч! Ми-иша! Вара-акин! – кричал Бурнин.

Но так многие растеряли друзей в это утро, так много глоток кричало, что даже звучный голос Анатолия утонул в этих криках, ослаб и охрип…

В последующие дни, чтобы найти Михаила, Бурнин начинал дневной путь с головы колонны и, постепенно отставая, к вечеру оказывался в хвосте; он присматривался ко всему несчетному множеству лиц и отчаялся, в течение двух с лишним суток не найдя Михаила.

Анатолий больше всего боялся, что Варакин без его поддержки погибнет. Анатолия всегда тянуло к Варакину как к человеку, который сосредоточенно и устремленно «делал» свою жизнь, всегда знал, чего хочет. Бурнину было обидно и горько видеть, как его друг, подчиняясь обстоятельствам войны, отошел от своей главной задачи. Хлопоча о возвращении Варакина с фронта в тыл, Анатолий считал, что делает полезное и нужное дело. А раз уж Варакин оказался в плену, Анатолий считал своим долгом сберечь его и устроить ему побег…

И вот Бурнин сам с поврежденной ногой ковылял в колонне один, превозмогая боль, а мысль его неотступно была с Варакиным. Да разве Миша мог без поддержки верного друга вынести этот многодневный путь под дождем, под снегом, под леденящим ветром!

«Как же так вышло, что я променял на картошку лучшего друга?» – в сотый раз спрашивал себя Анатолий.

Он не думал при этом о том, что картошку он добывал для обоих, что за эту картошку он мог, как многие, поплатиться жизнью…

Когда наконец, на девятый день пешего этапа, пленников погрузили в вагоны, все были рады, что не шагают ноги, что дождь не сечет их и ветер не бьет в лицо. Тесноту заметили только часа через три, когда скорченные руки и ноги потребовали хоть чуть распрямиться, переменить положение. Но теснота не давала возможности шевельнуться.

– Не горюй, ребята, как ночью ударит мороз, так тесноте будем рады! – утешил кто-то за спиною Бурнина.

Это был явно голос Силантия Собакина, который уже несколько дней как отбился от него и совсем пропал с глаз. Анатолий хотел повернуться к нему, но не смог, в тесноте со всех сторон сжатый людьми; после долгих стараний все-таки обернувшись, Бурнин узнал и соседа Силантия, командира батареи ПП лейтенанта Борю Маргулиса.

В последние дни обороны Силантий был из охраны штаба послан на пополнение батареи Маргулиса; у него на глазах был Маргулис захвачен в плен, когда сам стал на место раненого наводчика. Немцы схватили его, наскочив вдвоем сзади.

– Глядим – уж его руки за спину и тащат! А орудию бросили, – должно, посчитали, что никого не осталось… А мы-то с дружком как раз в кусты поднесли снаряды, – рассказывал Бурнину Силантий. – Кабы не наш лейтенант меж них, дали бы мы им в тыл!

– Ну и напрасно не дали! – сказал Маргулис, видно считавший, что гибель тогда для него была бы лучшим исходом.

– А скажем, обратно было бы – нас уводили бы, а ты у орудия? Ты дал бы по нас? Дал бы? – добивался Силантий.

– Смотря в какой обстановке, а то и дал бы! – сказал лейтенант.

– И мы потом дали, сам чуял! – усмехнулся Силантий.

Со всех сторон между соседями по вагону велись разговоры о последних боях перед пленом. Разговорами люди отвлекали себя от голода, от тесноты, мучительность которой еще усилил ночной холод. Затекшие в неподвижности, скорченные ноги, отлежанные руки, согнутые спины смертельно ломило…

Когда после двух суток пути, у длинной бетонной платформы перед разбитым бомбежкой вокзалом, конвой отодвинул засовы и распахнул двери вагонов, пленные стали из них не выходить, а вываливаться – так одеревенели иззябшие ноги.

Их погнали по городу.

Бурнин узнавал этот город. Тут ему довелось служить. Он знал эти улицы, эти дома, от которых остались теперь пустынные каменные коробки, мертвые остовы города… Знал он и этот артиллерийский городок на загородном шоссе, перед которым выстроили колонну пленных.

Кирпичные казарменные корпуса были теперь обнесены колючей проволочной оградой и окружены сторожевыми вышками.

Вот, значит, лагерь, в котором им предстоит проводить свои пленные дни, недели, может быть долгие месяцы, за этой колючей проволочной оградой, под направленными с вышек пулеметами… «Разбегайтесь, ребята! В лагере все пропадете!» – говорила тогда та женщина у колодца», – вспомнил Бурнин.

Стоя перед воротами, пленные успели заметить, что в окнах зданий лопнувшие от бомбежки стекла были заменены фанерой. Может быть, даже там топят… Тепло! Как о нем мечтали эти издрогшие люди…

Сюда дошли только самые сильные. Если бы это не был конец пути, они могли бы идти и дальше, но раз уже был объявлен конец, то все силы сразу иссякли. Пройти еще пять километров для большинства уже стало немыслимо, не столько из-за физической усталости, как оттого, что вдруг у всех сдали нервы…

– К обеду поспели! – с облегченным вздохом сказал кто-то неподалеку от Бурнина.

– Почему ты знаешь – к обеду?

– А вон там, за проволокой, бачки потащили с горячим, пар поднимается…

– Ишь, черт, глазастый! Горячее разглядел! – отозвался кто-то.

Бурнин не вступал в разговоры. Он вдруг почувствовал последнюю, смертную слабость, такую, что сам удивился.

– Ты что, браток? – заботливо спросил Бурнина Силантий.

– А что?

– Да лица на тебе не стало.

– Черт его знает, ведь я, должно быть, больной и лопатки и ребра колет, особенно сильно, когда вздохнуть или кашлять, – признался Бурнин.

– Воспаление легких, пожалуй! – сказал кто-то.

– А ну вас, товарищи, к черту! Вас послушаешь, да и помрешь! Отлежал человек бока, вот и больно! – взъелся Силантий.

Было ли то воспаление легких или просто он отлежал бока, Анатолий не знал. Но сил больше не было. На территорию лагеря он входил едва волоча ноги, будто из отсыревшей глины, нестойкие, ломкие ноги…

Оказалось, что лишь лазарет находится в казармах артиллеристов, а рабочий лагерь – в помещениях гаражного типа, где до войны стояли орудия, и в хозяйственных зданиях городка…

«Черт с ними совсем! Добраться бы хоть до гаража, только бы отдохнуть!» – думал Бурнин.

– По трое разберись! Нале-во! Равняйсь! – командовал красноармеец с белой повязкой на рукаве с буквою «Р». В руках у него была плеть.

– Что за малый? Что значит «Р»? – спрашивали пленные друг у друга.

– Не «Р», а «П» немецкое – полицейский, фашистский прихвостень! – пояснил кто-то.

– То есть как это – полицейский? Русский?! – раздались голоса удивленных людей. – Смотри – на своих, на советских, и с плетью! Вот гнида!

– Смир-рна! – зычно скомандовал «прихвостень». С обширного пустыря перед лагерем дул нестерпимо холодный ветер. Пленные переминались с ноги на ногу, ежились.

– «Смирно» была команда, слыхали?! – со злостью выкрикнул полицейский. – Военные люди… – и он грязно выругался.

К нему подошел молодой немец, унтер-офицер, и, обращаясь к пленным, заговорил по-русски:

– Прежде чем получайт обед, есть приказ выводить из ряды евреев и комиссаров. Если есть евреи и комиссары, они должны выходить из строй.

– Комиссарам, политрукам и евреям выйти из строя! – крикнул малый с повязкой полицейского. – А ну, выходи, живо!

Из строя никто не вышел.

Немец заговорил:

– Немецкое командование знайт, что комиссар и еврей из строй сам не выйдет. Когда им командоваль выходить, то хотель, чтобы русский люди понимайт, что они есть трусливый. Русский пленный сами должны называйт евреев и комиссаров.

– А вы, ребята, не бойтесь. Выталкивайте их взашей из рядов, а то весь обед простынет! – поощрял полицейский.

– Шкура ты, сволочь! – раздался из колонны охрипший голос.

– Вот он и сам откликнулся, жид-комиссар! – обрадовался полицейский. – Ну где ты там, выходи!

Колонна молчала. Люди были недвижны, только один человек упал на землю, потеряв последние силы.

– Встать! – закричал на него полицейский. – Встать, живо! Вставай, сволочь!

Он подбежал к упавшему и ударил его в бок сапогом.

– Больной он, не может стоять. Чего бьешь! – вступился сосед упавшего.

– Молчать! – Полицейский наотмашь ударил заступника по лицу.

Тот тоже рухнул.

– Встать! – заорал полицейский.

Пленный поднялся, рукавом вытирая с лица кровь, но первый упавший лежал.

Подошел немец и выстрелил из пистолета в голову лежачего.

«Вот и я сейчас так упаду, – подумал Бурнин. – И меня он пристрелит. А может, и лучше, чем гнуться под плетью!»

Он впервые за все время повел глазами по сторонам и увидал, что полицейских вокруг десятка два, немцев с автоматами тоже всего с десяток.

«До чего же мы ослабли в дороге! – подумал Бурнин. – Ведь нас больше тысячи, а мы эту тварь не смеем прикончить!»

– Колонна вся будет стояйт, пока назовет евреев и комиссаров! – объявил унтер переводчик.

И они стояли, едва держась на дрожащих ногах. Ветер жег лица, сек щеки, глаза, драл уши, студил груди и спины…

«Упаду, упаду, – думал Бурнин. – Упаду, не выдержу».

Но он стоял, как будто закоченел стоя. Саднила боль в груди. В глазах набирались слезы от обиды и горького унижения, но ветер высушивал их на ресницах, не давая скатиться на щеки.

Анатолий слышал, как упали один за другим еще два человека, потом еще. Их пытались поднять товарищи. Один упал совсем близко. Анатолий слыхал, как двое его уговаривали напрячь силы, подняться.

– Оставьте меня. Пусть, сволочь, пристрелит! Не хочу я терпеть!

– А им только и надо того! Дурак! Подымайся, не радуй фашистов! – доказывали ему товарищи.

– Не хочу. Пусть убьют – не хочу! – крикнул тот.

Их так продержали под ветром часа четыре, пока начались сумерки.

Тогда подошли немецкий унтер и полицейский. Унтер походя выстрелил в головы всем лежавшим. Бурнин насчитал двенадцать выстрелов.

– Вам дают одна ночь лучше думать, кто есть комиссар и еврей, – сказал унтер, обратившись к колонне. – Нах барак! – скомандовал он.

Полицейские палками и плетьми погнали их в гаражи.

Многие, перешагнув порог, тут же падали на цементный пол, не в силах двинуться дальше. Бурнин сел на пол, но встать, как ему казалось, уже не смог бы.

– Анатолий Корнилыч, где ты? Где ты? Анатоля! – услышал он голос Силантия, но не нашел в себе сил отозваться.

– Да что же ты молчишь-то, чудак ты такой? Ты сбесился, что ли?! – напал на него Силантий, разыскав и тряся его за плечи. – Кипяток, кипяток, кипяточек! Пей, пей! Заспался! – кричал Собакин, расталкивая Бурнина.

Оказалось, что он ходил получать кипяток и хлеб и теперь не отстал, пока не заставил Анатолия поесть и попить.

– Покурить бы, – шепнул Бурнин.

Собакин достал и махорки, свернул и вложил ему в рот цигарку, как соску младенцу.

– В середку ложись. Нас тут двое, ложись, мы угреем! – хлопотал Силантий.

И Бурнин, согреваемый с двух сторон, провалился в мертвецкий сон…

На рассвете ворвались в гараж полицейские.

С криком «Подъем! Подъем!» они обрушились на людей ударами палок и плетей – единственного «оружия», которое им доверяли немцы. Тех, кто не успел вскочить с пола, они топтали ногами. Пленных выгнали из барака, скомандовали построиться. Из других гаражей строем вели людей за горячим завтраком к кухням. А вновь прибывших поставили снова на плац. Унтер – гестаповский переводчик – опять объявил, что завтрак они получат после того, как выдадут евреев и комиссаров.

Но теперь Анатолий уже отоспался и отдохнул. Боль в груди, боль в боках и спине продолжалась, но он чувствовал – выстоит. Ноги держали.

Ветер сменялся мокрым, тающим снегом. Лица людей были мокры, ватники и шинели набухли. Толстомордые полицейские отобрали у всех плащ-палатки и теперь ходили вокруг колонны и издевались:

– Откормил вас товарищ Сталин, должно, на три года вперед, прежде чем в плен послать! Другие поели горяченького, а вы и жрать не хотите, вам и холод и дождь нипочем. Гордитесь? Свинья так гордилась, да под забор свалилась!..

«Русские, молодые – советские парни! Откуда они взялись, такие, в подмогу фашистам?! – удивлялся Бурнин. – Неужели так вот и жили в народе и никто их не замечал. Что за гады таились у них в душонках?.. Неужели и в армии были такие бойцы, а мы их считали за честных красноармейцев? Ведь они не просто нас караулят, как немцы велели… они же еще измываются над людьми!..»

Пленники крепились, молчали. Им было страшно смотреть друг на друга – так все осунулись, сгорбились и обвисли.

По одну сторону Бурнина стоял Собакин, по другую – Боря Маргулис.

Их держали по стойке «смирно» в полном молчании, и каждое слово подкарауливали палачи с дубинками – русские палачи. Немцы словно забыли об этой колонне мучеников и оставили полицейских со сторожевыми собаками при одном автоматчике.

За что же служат фашистам эти выродки с повязками предателей на рукавах? За страх? За кусок говядины? Из ненависти к советским народам? Пленные думали об этом, стиснув зубы, напряженно сжав мышцы, думали, пока не теряли способность о чем бы то ни было размышлять, пока в глазах не начинали мелькать туманные пятна и красные точки…

Первые два часа отдохнувшие за ночь люди еще как-то стояли. Потом начали падать. Один, другой, третий… пятнадцатый… Оглянуться было нельзя. Полицейский с дубинкой бросался на того, кто оглянется, бил по лицу, по голове, а если тот тоже падал, пинал сапогом в голову, в грудь…

Мимо стоявшей колонны прогоняли людей из других бараков – на работы, потом с работ, к кухням – обедать, за ужином… а они все стояли.

– Держитесь, товарищи, не сдавайтесь! – крикнули из колонны, которую уже возвращали с ужина.

– Держимся! – хрипло отозвался Бурнин. Этот сочувственный возглас придал ему свежие силы.

Полицейщина сворою бросилась к проходящей колонне, откуда раздался выкрик. Там стали кого-то бить.

– Держимся! – крикнули в один голос Силантий и Боря. Оставив тех, полицейские повернулись обратно к этим. Им что-то скомандовал немец.

– Держитесь, падаль собачья?! Ну, держитесь! До смертного часа держитесь! – кричал полицай.

Их стали бить всех подряд, загоняя в барак. Автоматчик расстреливал на месте упавших.

– Товарищ майор, передушим давай полицейских! – крикнул Маргулис.

– Давай! – отозвался Бурнин и почувствовал, что от злости и от решимости сил его прибыло.

Но в это время набежало еще с десяток солдат-автоматчиков… Пронзительные полицейские свистки и треск автоматных очередей навели на весь лагерь ужас. Пленные разбегались и прятались по баракам. Сумерки лагеря прорезали с разных сторон прожекторные лучи, освещая десятка два мертвецов, оставшихся возле входа…

На этот раз Бурнин не свалился, войдя в гараж.

– Жалко, ты поздно придумал, Борис, душить этих гадов… Раньше бы кинулись – мы бы их всех и прикончили, пока немцы еще не успели прибежать! – в возбуждении сказал Анатолий.

– Черт его… раньше в башку не пришло, – виновато отозвался лейтенант, будто услышав упрек в словах Бурнина.

– А немцы, думаешь, так бы смотрели, что мы полицейских давим?! Всех бы нас тут же к ногтю! – откликнулся кто-то.

– А так-то сладка тут житуха! Лучше уж разом, чем столько терпеть от падали! – не мог уняться Бурнин. Но тут же почувствовал, что силы его опять покидают, и только махнул рукой…

– Ладно вам! Ладно, зря-то балакать! – солидно одернул Силантий.

– Хлеб! Кипято-ок! – крикнул кто-то от входа.

– Занимай у печки местечко, ребята! – наказал Силантий товарищам и с двумя котелками пустился за кипятком.

После еды они закурили «одну на троих». Все трое – Бурнин, Силантий и Боря, – здоровые сильные люди, были замучены.

– Отстояли денек, не сдались! – с расстановкой сказал Силантий. – Крепкий народ мы, братцы…

– Тридцать шесть человек пало мертвыми, как в бою, – ответил Бурнин. – А к утру и еще кое-кто не встанет. Ишь что творится! – сказал он, имея в виду раздававшийся всюду по гаражу надсадный, лающий кашель.

– Бой и есть, – задумчиво произнес Силантий, передавая цигарку Борису.

Маргулис раз-два глубоко затянулся, смерил взглядом окурок и возвратил Бурнину.

– А пожалуй, и хватит людям стоять! – возразил он. – Так фашисты еще и еще десятки людей прикончат! Какой, к черту, бой, когда противник потерь не несет! Я считаю – пора уж бросить собакам кусок, чтобы народ не терзали.

– Что ты болтаешь! – одернул его Анатолий. – Сколько стояли – да вдруг сдаваться? Позор принять на себя?! Да как у тебя язык повернулся? Что же, ты считаешь, что мы комиссаров… – Бурнин осекся.

Он вдруг увидал, что Борис усмехается, и тут только понял, какой он имеет в виду «кусок». В ту же секунду понял Маргулиса и Силантий.

– Зря говоришь, Борис! – строго сказал Собакин. – Нечего из себя Исуса Христоса разыгрывать! Глупости затевать не моги!

– Да-а, сморозил ты, парень! – поддержал Силантия и Бурнин. – Люди стеной стоят. А то, про что ты подумал, – ведь это штрейкбрехерство, право. Спи лучше!

Они укрылись и, согревая друг друга, лежали молча. Но Анатолий чувствовал, что оба его соседа не спят. Он понимал, что ему и Силантию легче стоять, чем Боре Маргулису. Для них это была борьба за правду и честь народа, а для него – вопрос личной жизни. Бурнин понимал весь ход мыслей и ощущений Бориса, который считает, что сотни людей стоят в какой-то мере и ради того, чтобы он, Маргулис, остался живым.

Внешность Бориса была такова, что признать в нем еврея не смог бы даже самый изощренный специалист расистских «наук»: голубоглазый, немного курносый блондин взял от библейских предков, может быть, только упругие завитки волос.

Бурнин узнал этого лейтенанта в дни последних боев под Вязьмой; познакомился с ним после того, как на правом фланге дивизии Чебрецова Маргулис выдвинул свою батарею полковых пушек на открытую позицию и прямой наводкой, картечью в лоб, отбивал атаку фашистов.

– Товарищ майор! Как в восемьсот двенадцатом, а! – лихо выкрикнул тогда Боря, увидав Бурнина, тотчас после блестящего отпора, данного его батареей фашистам.

«Может быть, дед этого парня был тогда рядом с Андреем Болконским», – подумал Анатолий и улыбнулся юношеской восторженности лейтенанта.

– Придется представить вас к ордену, – ответил Бурнин.

Он вспомнил сейчас эту сцену. Хотел сказать Борису что-то хорошее. Но услышал его ровное похрапывание и сам в ту же минуту заснул.

К утреннему подъему в гараже оказалось еще двое умерших и с десяток тяжко больных лежали в бреду. По приказу немца, полицейские подымали больных дубинками и оставляли их лежать лишь после жестокого избиения.

Переводчик-гестаповец явился, как и вчера, перед строем после команды «смирно», поданной полицейскими.

– Германская армия торжествует великий победа над коммунистами: наши армии взяли Москву, – объявил он.

В колонне пронесся вздох или стон. Гестаповец усмехнулся эффекту своего сообщения и продолжал:

– Вам объявляется милость: если евреи и комиссары добровольно выйдут из строя, никто не будет наказан. Все пойдут завтракайт. Если они не выйдут, весь ваша колонна будет еще так стоять на хлеб и вода…

Среди людей прошел глухой ропот, вспыхнули приглушенные споры.

«Неужто не стало больше терпения, неужели фашист победит и кто-то пойдет на предательство?» – ужаснулся Бурнин.

– Брехня! Не взяли они Москвы! – донесся до Анатолия в этот миг трезвый голос оттуда, где спорили.

– Никогда им не взять Москвы! – подхватил Анатолий, обрадованный, что люди подумали прежде всего о Москве, а не об обещанном завтраке.

– Евреи и комиссары, на правый фланг, – скомандовал переводчик, – шагом марш!

Слегка задев Бурнина локтем, Борис Маргулис шагнул вперед. Четко, по-военному, повернулся направо и, высоко подняв голову навстречу резкому ветру и снегу, решительно зашагал вдоль длинного строя.

Грудь Анатолия сжало, глаза застелило туманом. Вместе со всеми провожая глазами этого смелого паренька, Бурнин увидал, что Маргулис идет не один. Одновременно с ним, также не выдержав, вышел из строя человек сорока с лишним лет, с большими усами и седой щетиною на щеках, с буденновским шлемом на голове и в длинной, кавалерийской шинели.

– Комиссар? – спросил его переводчик.

– Коммунист, батальонный комиссар Иван Максимович Солдатов, – ответил седой.

– А ты? – обратился фашист к Маргулису.

– Еврей, коммунист, политрук, Борис Маргулис, – последовал громкий ответ.

– Что же вы раньше не вышли? – спросил фашист и обратился к колонне: – Комиссары и юды ждали, когда обещают их не наказывать. А за них погибло много ваших солдат!

– Фашист! Да кто же поверил твоим обещаниям! – ответил Маргулис.

– Не верьте ни в чем им, товарищи! Нас они расстреляют. А Москва так и будет стоять! – твердо сказал седой. – Никогда им не взять Москвы!

– Штиль! Молчать! – завизжал переводчик.

– Прощайте, товарищи! – крикнул Боря.

– Прощайте, советские люди! Спасибо, что нет среди вас предателей! – добавил седой.

– Прощайте! – крикнули с разных сторон.

Полдюжины полицаев по знаку гестаповца бросились к Маргулису и Солдатову, окружили их, выломив им за спины руки, погнали куда-то за кухню.

Бурнин только тут увидел лицо Собакина. Силантий смотрел вслед Борису, и по рябым щекам его ползли слезы, а широченные плечи содрогались от сдержанного рыдания.

– Напра-во! – скомандовал переводчик и поспешно повел колонну за завтраком…

Люди шагали угрюмо и молча, тяжело по земле загребая ногами. Нет, они никого не выдали и не предали, они так стояли бы еще день и два, падали бы на размокшую глину лицом и их убивали бы беспощадными выстрелами в голову. Они не назвали бы ни Борю Маргулиса, ни Солдатова, ни других, кто скрывался еще в их рядах, – коммунистов и комиссаров и тех немногих евреев, которые почему-то так ненавистны фашистам. Не выдали бы… Но почему-то все же люди шли с тяжким чувством предательства.

Бурнин механически двигался, сначала в строю, потом в длинном «хвосте» в затылок какому-то незнакомому красноармейцу в буденовке. Мысли его были заняты только что происшедшим.

«Что там раздумывать, правильно или неправильно поступил Борис! – думал он. – Поступил, как велела совесть. И тот, второй, тоже. Как он гордо сказал свое звание: «Батальонный комиссар Иван Максимыч Солдатов»! И Боря сказал тоже гордо, с достоинством. Он не был политруком. Лейтенант, командир батареи… А разве каждый из нас, коммунистов, не политрук?! Я тоже мог выйти, сказать, что я комиссар… А было бы нужно? Нет! Хватит с фашистов! По котелку баланды купили они двое для нас такой последней ценой… Отдых людям купили! Но ведь на этом не кончатся издевательства. Это только начало. Завтра фашисты придумают что-нибудь новое, чтобы нас унижать и терзать…»

– Давай котелок! Котелок-то давай подставляй! – подтолкнул Бурнина Силантий.

И когда, получив горячую жиденькую болтушку, они возвратились в гараж, Силантий сказал:

– Закручинился ты. И я тоже… Вот так-то, товарищ. Вдвоих мы с тобой остались. Пропал лейтенант. За народ себя отдал.

– Ни тебя, ни меня не послушал, – ответил Бурнин.

– Душевный был… Вот те и Боря, командир батареи!.. Давай-ка одну шинельку постелем, другую сверху. Может, нынче уж никуда не погонят…

В гараже, или, как называли, в бараке, среди тысячи пленных бойцов было десятка два средних командиров, сохранивших знаки различия. Они еще по дороге держались особой группой. Немцы их строили в голове колонны на марше и даже давали им некоторые «офицерские» привилегии, как, например, разрешали ночью оставить горящий костер и раза два-три не в очередь выдали какие-то пищевые концентраты.

Среди них был один пожилой военинженер, воентехники, техники-интенданты, капитаны, старшие лейтенанты и лейтенанты.

На общее построение из барака они выходили так же все вместе и строились с правого фланга своей «офицерской» группой.

Бурнин, отказавшийся с первого дня от майорских знаков различия, держался среди рядовых бойцов и не стремился быть узнанным пленными командирами.

– А знаешь, друг, в нашей колонне полковник есть, – таинственно сообщил Бурнину Силантий. – Спит с командирами, справа в самом заду, у окошка. Говорят, командир дивизии.

Анатолий, словно от нечего делать толкаясь между пленными, пробрался в тот, дальний край гаража и узнал полковника. Это был Зубов, тот самый, который в вяземском окружении командовал севером круговой обороны. В сумерках Бурнин к нему подошел.

– Товарищ полковник, вы меня узнаете? – спросил он.

– Узнаю, – коротко отозвался тот.

– Неужели никто не пробился, товарищ полковник? Чалый, Волынский, Щукин, другие?.. – продолжал расспрашивать Анатолий. Для него утешением в пленной доле служило то, что дивизия Чебрецова погибла ради спасения остальных.

– Чалый, Волынский, Старюк, я полагаю, прошли, – ответил полковник. – Щукин пропал – застрелился. Дуров убит, и дивизия вся погибла: попали в болота, а их там зажали. Мы стали их выручать – и нас окружили… И вот…

– По-нят-но, – с трудом сказал Анатолий.

– Поздновато мы поняли. Надо было не к югу, а, вероятно, к северу пробиваться, – высказал предположение полковник. – И генерал Балашов в самый ответственный час у нас выбыл из строя…

– Я хочу числиться здесь рядовым, товарищ полковник, – сказал Бурнин. – Думаю, будет лучше…

– Ваше личное дело, – холодно отозвался Зубов. – Здесь у каждого свои принципы, планы…

– Товарищ полковник! – окликнул в сгущавшемся сумраке кто-то из командиров.

Анатолий скользнул в кучку пленных и пробрался обратно к себе.

На утреннем построении Зубова вызвали в комендатуру лагеря, и колонна вернулась в барак после завтрака уже без него.

– Вот тебе раз! Был полковник – и нету! – с сочувствием произнес Силантий.

Бурнин подумал, чтo правильно он послушал Силантия и носит петлицы без «шпал». Ему представилось, что полковника теперь отделят от всех и будут держать в изоляции, под особой охраной, где, может быть, держат уже других полковников и генералов, в отрыве от массы советских людей.

Но час спустя Зубов явился в барак. Все видели, как он к бараку шел, говоря о чем-то с переводчиком-немцем, а сзади них шел полицейский с повязкой.

Всех выгнали на новое построение.

– Пленные в бараке составляют один батальон, – объявил немец. – Германское командование назначает командиром всего батальона господина полковника Зубова. Господин полковник назначит командиров рот и взводов. Военнопленные есть военные люди. Они должны понимать, что значит подчинение командиру. Германское командование будет спрашивать порядок с полковника Зубова, полковник Зубов – со своих офицеров и солдат.

«Что за комедия! Что за похабный спектакль! – с возмущением думал Бурнин. – Наш советский комдив на фашистской службе комбатом! Да что же они, собираются войско, что ли, из нас создавать?!.»

Анатолий уже пожалел, что сам подходил вчера к Зубову. Ведь предатели могут быть разных рангов. Говорят, что начальник полиции Мотька был тоже майором…» – Средние командиры, ко мне! – властно приказал Зубов, когда немец вышел из гаража.

– Вот так фу-унт! Дождалися-ко праздничка, землячки! – воскликнул Силанткй. – Господин фон-полковник Зубов к присяге фюреру станет нас приводить!..

– Нет такого закона! Нигде не дозволено пленных к присяге врагу! – заговорили вокруг.

По всему помещению поднялся громкий открытый ропот, слышались возбужденные голоса.

Однако минут через двадцать пленным стало понятно, что речь идет вовсе не о присяге, не о службе фашистам. Зубову и его помощникам, «командирам рот», было поручено вести списки пленных, поддерживать чистоту, следить за выдачей пищи и назначением команд на работы.