Текст книги "Пропавшие без вести"
Автор книги: Степан Злобин
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 40 (всего у книги 84 страниц)
Только тогда, когда все поутихло в городе, с неделю спустя, Прасковья Петровна их отпустила, снабдив на дорогу какими-то немецкими бумажками, но посоветовала однако же избегать проверок.
Бурнин и Сергей, отдохнувшие, подкормленные, вдохновленные волей, вышли из города. Старуха разузнала, как легче пройти в ближние села, минуя немецкие проверочные посты. Многие горожанки ходили в деревни менять одежду и обувь на пищу. Чтобы не встречаться с фашистскими постами, которые хищничали на дорогах, они изучили безопасные тропки. Да Бурнин и сам тут до войны не раз проводил тактические учения. Он помнил названия деревень, лесные широкие лога, даже иные болотные тропки, по которым случалось совершать обходный маневр в «боях» с условным противником…
В первую ночь Бурнин и Сергей сделали энергичный «бросок» в двадцать пять километров. Если забраться еще глубже в лес от дороги, то можно было бы так же стремительно двигаться днем, но они опасались сбиться с пути и устроились на день в лесном блиндаже невдалеке от дороги. Ох сколько тут было вырытых, устроенных и неиспользованных блиндажей, окопов, предмостных сооружений…
– По своей земле мы идем или нет?! – прорвалось вслух нетерпение Бурнина. – Неужто нам двигаться только ночью?! Вылезай, пошли дальше! Может, поблизости партизаны!
– Сейчас ведь не больше часов шести вечера, товарищ майор, – возразил Сергей. – До темна-то вон еще сколько!
– На то и лето! Не сутки же спать!
– Кабы оружие было, товарищ майор. А то ведь столкнемся – и нечем отбиться… Неужто в лагерь обратно?!
– Скажешь! В лагерь!.. Ладно, давай об оружии думать. Только не под землей. Не могу!
Они выбрались на поляну. Земляника уже краснела под каждым листком, под каждой травинкой.
– Я ее с молоко-ом люблю, – насыщаясь ягодой, мечтательно проурчал Сергей.
– А еще с чем, товарищ сержант?! – поддразнил Бурнин.
Лес дышал приютно и мирно. Вой невидимого фашистского самолета лишь изредка нарушал покой неба. Бурнин и Логинов лежали бок о бок в траве, слушая шум ветра в высоких лиственных кронах. Вот он совсем утих и доносится только откуда-то издалека, а вблизи и листок не дрогнет, слышно лишь щебетанье птиц. И вот опять начнет нарастать, накатываться, как морская волна, вдруг словно закипит где-то в стороне да как перекинется разом по ближним вершинам, шатая стволы стройных ясеней и высоких белых берез, – даже птицы примолкнут…
– Окаянная сила природа какая, а! – признался Бурнин. – Так, анафема, убаюкала – я даже про все позабыл, кроме неба, травы да деревьев…
– Баю-укает, точно, товарищ майор, – отозвался его спутник.
– А баюкаться нам нельзя. Пошли, друг! – И Бурнин решительно поднялся.
Как изумительно было чувство свободы! С каким наслаждением вдыхали они теплую испарину земли! А после вечерней зари с какой радостью ощущали свежесть росы на траве.
Вечером яркие дневные цветы закрывались, а ночные, бледные источали с такою щедростью ароматы! Влажное дыхание ночи бодрило. Однако как без оружия встретить врага!..
Изредка путь беглецов прорезал ярко вспыхнувший свет наглых автомобильных фар…
– Неужто же не боятся, гады! – удивленно ворчал Сергей. Но в тот же миг свет угасал. – Нет, все же боятся, товарищ майор. Страшится все-таки нас фашист, сволочь нахальная!..
Они углубились в леса, в сторону от людского жилища, рассчитывая, что тут скорее встретятся с партизанской разведкой и попадут в отряд, может быть даже в тот, налета которого ждали в лагере.
– Вот здорово будет, товарищ майор, если мы с партизанами в свой лагерь ворвемся освобождать народ!
Но они прошли уже около пятидесяти километров, затем семьдесят, сто, а партизаны им так и не встретились. Теперь они перестали мечтать о том, как явятся освободителями в бараки артиллерийского городка. Их влекло быстрее к линии фронта, на восток.
Запас продуктов, который сумела им дать Прасковья Петровна, кончался. Сезон был ягодный, щавелевый. Как-то им удалось поймать ежа и поджарить его на костре. Раз они камнем подбили грача, но измучились, прежде чем удалось его все же схватить и свернуть ему голову.
– Нет, на таком рационе после фашистской диеты нам долго не протянуть! Давай-ка все-таки к людям поближе! – решил Бурнин.
И на седьмой день к вечеру они наконец подошли в лесу к женщине, собиравшей ягоды. Одинокая, она сначала их испугалась, но потом пустила к себе ночевать. Они отоспались под крышей, в сухом тепле… Хозяйка их накормила, бесстрашно уговорила остаться еще на денек, отдохнуть. Починила для них одежду. А Бурнин починил ей обувь…
Когда, проведя еще целый день под ее неусыпной охраной, они к ночи вышли из дома, Бурнин заметил, что Сергей у колхозницы Насти, которая их приютила, украл из хозяйства топор.
– Воротись и сейчас же отдай, – потребовал Бурнин.
Сергей подчинился. Оставив майора в лесу, пошел обратно к деревне…
Женщина так и стояла в тоскливой задумчивости, облокотясь о плетень, там, где они с ней расстались.
– Настя! – тихо позвал Сергей.
– Сергуша! – выдохнула она, неожиданно охватив его шею руками. – Желанный! Вернулся? А я стою, думаю: неужто же ты ничего во мне не почуял, неужто уж так и уйдешь?!
Долго пришлось Бурнину, не двигаясь, ожидать Сергея. Он уже собрался было возвращаться на выручку другу, который, быть может, попал в беду, как рядом с собой услыхал осторожный оклик:
– Товарищ майор!
Сергей возвратился все-таки с топором.
– Так и не отдал топорика? – строго спросил Бурнин.
– Она мне сама на счастье дала, – ответил Сергей.
– Та-ак! Значит, сама дала?! – усмехнулся Бурнин.
– Ну ла-адно, товарищ майор! – смущенно буркнул Сергей. – Все-таки не совсем безоружны…
Ближние километры дороги Настя подробно им описала. Перед ними лежала речка; проселочная дорога вела через легкий деревянный мосток; его охраняли трое солдат, живших тут же в землянке. Брод лежал много правее. Но если переправляться бродом, то на обход потеряешь целую ночь.
– Пойдем поглядим, что ли, на мост? Может, так или этак проскочим, – предложил Анатолий.
Над лесом взошла молодая луна. Легкие облачка то прятали ее, то открывали.
У моста чернел часовой, матово отсвечивала на его голове стальная каска. Солдат стоял к ним спиной. С той стороны речки тянуло дымком от землянки, – должно быть, свободные от караула немцы готовили ужин.
– Лежите, товарищ майор, испытаю «Настино счастье», – шепнул Сергей.
– Как так – «лежите»?! Вместе навалимся. Куда ты один!
Они подползли змеиным, неслышным поползем; не дыша лежали у ног врага. Только шорох, только малейший треск – и часовой одним движением прошьет их обоих из автомата, с которого он не снимает руки… Вдруг Сергей, как пружина, беззвучно вскочил, в то же мгновение высоко вознеся зажатое в руках «Настино счастье». Тускло блеснув под месяцем, точным ударом рухнул топор под корень головы фашиста. Стальную каску кто его знает, как он пробил бы, – брякнет, скользнет… А тут лезвие врубилось с глухим хрустом, как в ствол молодой осины. Часовой свалился без звука.
Схватить его автомат и бежать через мост? Но те двое могут выскочить из землянки, когда пойдешь мимо.
– Надень каску, плащ и становись на пост, – приказал Бурнин. – Будем ждать смены.
Но смены они не дождались – сверкнув на дороге фарами, к мосту подходила грузовая машина.
Сергей шагнул ей наперерез, ослепил шофера взятым у часового ярким фонариком, и едва тот придержал машину, как Сергей прострочил обоих – шофера и пассажира в кабине – автоматною очередью, второй короткой очередью пробил баллоны.
Бурнин мигом схватил автомат шофера.
– Хальт! Хенде хох! Хенде хох! – подражая немцу, пронзительно диким голосом заорал Сергей.
Из кузова машины не показался больше никто. Зато из землянки, на той стороне моста, выскочили два солдата часовому на помощь. Сергей и Бурнин подпустили их подойти вплотную и повалили обоих в упор.
Торопливо собрали они все оружие, патроны, документы, галеты, консервы из землянки и из машины. В машине, груженной картошкой, нашлась еще и канистра бензина.
Сергей вылил бензин на шоферское сиденье и на бревна и доски моста.
Белое пламя вмиг охватило мост вместе с машиной, оставшиеся позади беглецов. Они ринулись сразу с дороги в кусты, но не прошли и километра, как пронзительно и неудержимо завыл им вдогонку автомобильный гудок. По воде его звук доносился так явственно, что казалось, он настигает их и звучит совсем рядом. Он ревел, как набат, как сигнал тревоги.
– Ишь сволочь! – выбранился Сергей. – Я совсем позабыл – ведь когда горят, они всегда, проклятые, воют!
Гудок продолжался минут пять или семь, пока не погиб в пламени аккумулятор… И как только он смолк, затрещали фашистские автоматы. Густые снопы красных искр вдруг высоко взметнулись над лесом.
– Мостик рухнул, а пули нас не достанут, – заключил Бурнин, издали наблюдавший вместе с Сергеем пламя…
Вооруженными стало им идти веселее. Казалось, теперь уж ничто не страшно. А прийти к партизанам с оружием было как-то почетнее…
Прошло уже около десяти дней после побега Бурнина с Сергеем, который вызвал в лагере страшную суматоху, но из рабочего лагеря никто к Баграмову «от Анатолия» не пришел.
Между тем после отправки в Германию уличной городской команды Саша-шофер сказал, что теперь у него совсем порвалась связь с городом.
Емельян все-таки ждал каждый день, что явится человек, обещанный Бурниным.
Капитан Володя, Саша-шофер, Балашов, Волжак и другие товарищи, с которыми Баграмов на другой день поделился сообщением Бурнина, конечно, также не могли найти себе места.
Баграмов досадовал на себя, что тогда же не настоял, чтобы Бурнин договорился, наоборот, о том, чтобы из лазарета явиться для связи к «тому человеку». К какому к «чему»? Хоть узнать бы имя, хоть знать бы какие приметы!..
Между тем из рабочего лагеря еще раз фашисты угнали на транспорт колонну в триста человек. Слух о предполагаемой эвакуации в Германию всего лагеря подтверждался, а новых известий о партизанах все не было.
Сашка-шофер несколько раз настойчиво предлагал, что он выйдет с фельдшером в лагерь под предлогом раздачи медикаментов и постарается разыскать «того» человека в железнодорожной команде. В самом деле – оставаться в безвестности стало уже немыслимо. Наконец шофера послали на поиски. Его возвращения Емельян с друзьями ожидали, будто сжавшись в комок, молчаливо и напряженно.
– Все пропало! – в отчаянии воскликнул Сашка, возвратившись из лагеря. – Вчера, понимаешь, угнали «вагон-команду» без всяких вещей, как на работу, а вечером их не вернули! А в бараке у них ночью обыск! Даже стены долбили! Понимаете, может, предатель у них нашелся! – шептал Сашка, присев с краю койки Баграмова. – Что делать! Что делать, отец?! – сокрушенно твердил он, конечно не ожидая ответа.
Злобная тоска и ощущение тягостной неудачи сковали Баграмова. В тревоге непрерывного ожидания, не спавший последние несколько суток, выслушав Сашу, он молча закрыл глаза и лежал так весь вечер, опасаясь только того, что кто-нибудь, в заботе о нем же, захочет его разбудить к ужину и придется открыть глаза, что-то ответить, с кем-то заговорить… Но все остальные тоже угрюмо молчали. Мрачный слух из рабочего лагеря подавил всех. Приглушенный шум дележки ужина, осторожный скрежет ложек по жестяным и алюминиевым котелкам прошли мимо. Наступил час ночного дежурства, но Волжак не окликнул Баграмова, а сам он не встал. Дневная смена легла спать, кое-кто уже всхрапывал.
«Неужели же так теперь и отдаться на волю фашистов, чтобы везли в Германию?! – думал Баграмов. – Сумел же Бурнин бежать! Договориться с Сашкой, с Балашовым, с Рогинским. Рискнуть! Может быть, и не будет совсем никаких партизан, а мы будем ждать, как манны небесной! Как будто нас кто-то обязан за ручку из лагеря вывести!..»
Сквозь тяжелое дыхание усталых людей, когда уже все спали, Емельяну вдруг почудился треск пулеметов, потом еще – ближе и ближе. Сначала это казалось сном или полусонным воспоминанием фронта, потом пулеметная перестрелка усилилась до бесспорной явности.
«Бой идет! Приближается к городу! Бой!» Едва успела мелькнуть эта мысль у Баграмова, как скрипнула дверь санитарской комнаты. Пробравшись меж коек, Волжак легонько толкнул Емельяна:
– Иваныч, вставай! Начинается!
Емельян вскочил.
– Слушай, слушай! – шепнул Волжак.
– Да слышу я, слышу!
Баграмов открыл глаза и только теперь увидел, что полный мрак царит всюду.
– Тревога? Что-то я не слыхал, – живо спросил он.
– Ни ракет, ни сирены не было, – пояснил Волжак. – Машина подъехала к воротам. Что-то орали, орали, потом все потухло, а тут и пошли стукотать пулеметы! Сашка с Володей уже полчаса, как прилипли к окошку.
Баграмов кинулся к тому же окну. В лагере не было видно ни прожекторов на караульных вышках, ни искры…
Еще далекая, но отчетливая в ночной тишине пулеметная перестрелка перемежалась редкими ударами винтовочных выстрелов. Вправо от лагеря, километрах в трех, взлетали время от времени белые и зеленые ракеты.
– Слышится, будто все ближе да ближе! – шепнул Волжак.
– Давай поднимать ребят.
Нарастающий треск пулеметов изредка заглушался собачьим лаем со стороны деревни, но все-таки можно было расслышать, что пулеметов не меньше пяти-шести.
– Три-четыре версты, не дальше, – внезапно шепнул, определяя по звуку, Юзик.
– К городу рвутся, – отозвался Баграмов.
В той же стороне еще ближе ударили минометы. Одна за другой разорвались семь-восемь мин. Отблески взрывов сверкнули на горизонте. И оттуда же снова взлетели две зеленые ракеты.
Баграмов, Волжак, Сашка, Юзик, капитан Володя жадно слушали эти звуки, как перекличку каких-то невнятных голосов, словно, если прислушаться более чутким ухом, вот-вот разберешь и слова…
Стоять так в бездействии у окошка было уже не под силу,
Баграмов вошел в темную громаду казарменного сумрака. Окликнул дежурных:
– Не спите?
– Да что вы! Какой уж тут сон! – отозвался кто-то… Не спали ночные дежурные, проснулись и дневные санитары, вскочили с кроватей больные, вышли из своих помещений врачи, фельдшера. Все напряженно толпились возле открытых окон, всматриваясь в желтое, быстро растущее зарево, вслушиваясь в нарастающий стук пулеметов, следя за разрывами мин…
Мимо лагеря в ту же сторону промчались мотоциклисты.
– По местам, господа, по местам! Неприятности будут от немцев. Спать! Все по койкам! – услыхал Баграмов за своею спиной перепуганный, но настойчивый голос Коптева.
– Господин старший врач, вы бы шли да спокойненько спали. Партизаны придут – мы тогда вас разбудим, – посоветовал кто-то из темноты огромного помещения.
– Чтобы повесить! – поддержал другой голос.
Зрение приспособилось к ночи. Баграмов видел толпу персонала и больных, толпу, которая теснилась по коридору. Одни сжимали в руках коромысла для носки бачков с кухни, другие – ножки кроватей и табуреток, поручни от носилок, Баграмов припас острый сапожный нож. В коридоре стоял приглушенный гул голосов.
Вдруг с другой стороны по шоссе, под самыми окнами, пробежали несколько человек в тяжелой солдатской обуви. И неожиданно близко ударили отдельные выстрелы. Мимо отворенных окон свистнули пули.
Бой во мраке вспыхнул внезапно у самого лагеря.
«Перехитрили фашистов! Туда отвлекли куда-то, а сюда и ударили!» – разгадывал Баграмов партизанский маневр. Он задрожал от волнения. У него пересох рот. Шумно рвалось дыхание, как окаянное, с болью стучало сердце, мешая слышать доносившиеся сквозь выстрелы крики.
«Может быть, они зовут нас!» – мелькнуло в уме.
За лагерем шла перестрелка, пули свистели вдоль зданий с той и другой стороны. Баграмов нетерпеливо высунулся из окна, вглядываясь в непроницаемый мрак. Кто-то оттаскивал его за подол гимнастерки.
– Куда ты?! Убьют!
Теперь мимо лагеря по шоссе шла молчаливая перебежка бросками. Перебегавшие падали на дорогу или рядом в канаву, стреляли из автоматов и снова перебегали. «Кто? Немцы или свои? Хоть бы слово команды услышать!»
– Володя! – хрипло позвал Баграмов.
– Товарищи! Братцы! За лагерь дерутся! Все на выход! – выкрикнул в этот миг капитан в коридоре. – За мной, вниз!
– На волю, товарищи! – узнал затем Емельян голос Саши, дрогнувший от волнения.
– Выходить на лестницу молча! – внятно для всех приказал капитан у выхода.
Справа от лазарета, метрах в трехстах, с десяток голосов явственно закричали «ура», раз за разом ударили четыре разрыва гранат, брызнув огненными снопами, истерически затрещали пистолетные и автоматные выстрелы, доносились выкрики немецкой команды.
Баграмов протиснулся в дверь в тяжело дышавшей толпе. Рядом с ним на лестничной площадке оказался Саша. Он возбужденно схватил Емельяна за локоть. По другую сторону был Волжак.
Плотной массой они теснились по лестнице, слыша и здесь непрерывный шум боя – взрывы, стук пулеметов… Вооруженные дубинками и ножами, они шли против автоматчиков, против гранат, мин, винтовок.
– Стой! – первым сбежав с лестницы, энергично, без всякого заикания приказал капитан. – Всем стоять. Высылаем разведку.
– Я пойду! – в нетерпении вызвался Саша.
– Пойдем я, Рогинский и доктор Яша, – ответил капитан. – Никому без приказа не выходить. Емельян Иваныч и Саша, вы поведете людей к воротам по моей команде: «Вперед!» Хирургия выйдет за нами.
– Держи, – сказал Саша, передавая что-то капитану.
Емельян разглядел, что это был откуда-то взявшийся наган.
Володя, Юзик и молодой врач Яша Мочалин выскользнули во двор.
На лестнице и на нижней площадке вся толпа замерла в ожидании, напряженно вслушиваясь в треск перестрелки. Из второго и первого этажей пленные тоже начали выходить на лестницу. С новыми взрывами гранат – одной, другой, третьей – донеслись какие-то более отдаленные крики.
Баграмов выглянул за дверь, готовый к броску, ожидая команды Володи.
Мимо лагеря на бешеной скорости прокатили мотоциклисты, мелькнули тяжелые грузовики, близко остановились. Послышались у ворот лагеря командные выкрики немцев.
Разрывы гранат еще и еще раз сверкнули уже далеко за картофельным полем, возле деревни, не менее полукилометра от лагеря. Оттуда же застучал пулемет. Раздались минометные выстрелы и разрывы мин, которые падали за картофельным полем и дальше – уже за деревней… Пули ударили в здание лазарета. Зазвенело выбитое стекло. По асфальту совсем у двери брызнули осколки кирпичной стены. Емельян отшатнулся.
Приглушенная ругань и стон донеслись снаружи. В десятке шагов от дверей Емельян в сумерках разглядел человека.
– Володя! – негромко окликнул он.
– Он ранен. Мне одному не поднять! – откликнулся врач. – Партизаны отбиты, отходят, – глухо добавил он. – Слышите, налетело из города сколько солдат!..
Саша выскочил, пригибаясь, на помощь врачу.
«Опоздали!» – ударило как камнем по голове Баграмова.
– Товарищи, все назад, по местам! – как можно спокойнее скомандовал он.
– Не может быть!.. За мной! Все вперед! – истерически выкрикнул Балашов, порываясь за дверь.
Емельян изо всех своих сил оттолкнул его назад, к лестнице.
– По местам! – громче повторил Емельян. – Бегом по местам!
Сашка-шофер на руках с капитаном вбежал в дверь. За ним проскользнул Яша Мочалин.
Толпа уже поднималась по лестнице, топоча, молчаливо тискаясь в давке. Кто-то тащил и подталкивал вверх глухо рыдавшего Балашова.
– А где же Рогинский? – спросил Саша, остановившись посередине лестницы с Володею на руках.
– Тут я, тут, помогите… Под проволокой пришили, проклятые! – глухо отозвался Юзик, силясь из темноты выползти на ступеньки крыльца.
Волжак и Баграмов выскочили, подхватили его на руки. В ту же секунду луч прожектора с вышки стремительно проскользнул от ворот и ярким снопом осветил эту группу.
Затрещал пулемет. Пули ударились в камни у самых дверей.
– Немцы заметили! Эй, наверху, живей! – поторопил Емельян поднимавшихся.
С капитаном на спине Саша ловко взбежал по лестнице. Последними Емельян и Волжак втащили обвисшего Юзика.
Дверной крюк изнутри коридора едва успели накинуть на петлю, прежде чем немцы застучали в дверь первого этажа.
Вот раздались их удары и во втором этаже. Фашисты топочут по лестнице, уже слышны в отделении их голоса…
Они ворвались, угрожающе потрясая автоматами, дали несколько выстрелов в потолок. Посыпалась отбитая пулями штукатурка.
В отделении все «спали».
Дрожащий Коптев, едва натянув сапоги, рапортовал фельдфебелю-немцу о численности больных и медицинского персонала.
Немцы зажгли полный свет, бросились шарить во всех углах.
– Наган? – тихо спросил Емельян Сашу.
– Не найдут! – спокойно ответил тот.
Послышался дикий крик и удары плети.
Толкая в спину и в шею, дюжий ефрейтор гнал Балашова мимо дежурного столика, у которого уже, как обычно, находился Баграмов.
«Компас!» – в тот же миг догадался Баграмов.
– Das ist deins! Deins! Deins! Deins, verfluchtes Schwein! [42]42
Это твое! Твое! Твое, проклятая свинья!
[Закрыть]– ревел ефрейтор, колотя Балашова по голове рукоятью резиновой плети.
Баграмов встретился с Балашовым глазами, но тот лишь скользнул по нему страдальческий, невидящим взглядом.
Немцы рылись повсюду – в мешках и под койками, вытаскивая у пленных запретные вещи – ножи, бритвы, напильники.
Вдруг опять раздался надсадный, визгливый вопль из мертвецкой: солдат обнаружил там свернутую в короткий и толстый рулон карту, запрятанную в валенок…
Фельдфебель тыкал бумажным свертком в физиономию оробевшего Коптева. Тот тянулся по стойке «смирно» и без протеста принимал издевательство…
Набег фашистов на отделение был прерван внезапным сигналом воздушной тревоги.
– Alarm! [43]43
Тревога!
[Закрыть]– раздалась команда.
Свет снова повсюду погас. Присвечивая себе во мраке ручными фонариками, гитлеровцы заторопились в убежище.
«Эх, если бы партизаны нагрянули во время тревоги!..» – подумал с болью Баграмов.
Воспользовавшись бегством из лазарета немцев, санитары бросились мыть лестницу, замывать оставленные на ней кровавые следы Володи и Юзика.
Тяжелые раскаты взрывов авиабомб доносились, сливаясь с глухими ударами далекой грозы. Ночь завершилась ливнем…
Поутру Коптев доложил Тарасевичу, что санитары Углов и Рогинский ночью, нарушив правила и подойдя к окну, были смертельно ранены откуда-то залетевшими пулями. Коптев никогда не посмел бы кривить душой перед начальством, но ему самому доложили, что дело было именно так. Он же в тот час лежал с головой под подушкою и совсем не знал об отважной вылазке этой кучки безоружных людей. Кровь на асфальте у дверей лазарета была уже смыта дождем…
Немецкое начальство явилось в мертвецкую убедиться в гибели санитаров. Фельдфебель взглянул в бледное, со сжатыми губами лицо Юзика, брезгливо тронул тело капитана Володи носком сапога, процедил сквозь зубы: «Капут!» – и вышел, дав разрешение их схоронить.
Без всякого сговора, от мертвецкой до выхода на лестницу, по коридору, построились санитары, фельдшера и врачи, встали с коек больные. Все хотели в последний раз посмотреть в лица людей, погибших не на пленных нарах от голода и болезней, а при выполнении боевой задачи. И лишь глазами, стоя возле лазаретных окон, проводили друзья убитых до могилы, которую было видно с третьего этажа.
У ворот лагеря стоял усиленный наряд немцев.
– Емельян Иваныч, пока партизаны близко, рванем! – шепнул Саша, возвратившись с кладбища после похорон капитана и Юзика. – Вечером нынче через лазейку Рогинского…
– Пошли! – согласился Баграмов.
Но двадцать минут спустя, во время завтрака, в санитарское помещение распахнулась дверь, кто-то крикнул:
– Немцы на лестнице!
Фельдфебель с двумя солдатами и переводчиком, поднявшись на третий этаж, сразу вошел в санитарское помещение.
– Багра-мофф Ем-мельян!
Они рылись в его «постели», то есть в шинели и санитарской сумке, которая заменяла ему вещмешок и подушку. Отобрав у него карандаш, фельдфебель попробовал его на бумаге.
«Советские люди»! Газетка моя, газетка попала в лапы фашистов, – подумал Баграмов. – Конец. Петля или пуля…»
Стальные наручники в ту же минуту охватили обе его руки…