Текст книги "Пропавшие без вести"

Автор книги: Степан Злобин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 60 (всего у книги 84 страниц)

Глава пятая

Оскар Вайс вошел в барак. Шабля был занят – он ставил больному банки. Австриец потолокся в бараке, вышел, зашел во второй барак, в третий, потом в нетерпении возвратился. Шабля все еще продолжал свое дело. Солдат сел на скамейку и развернул газету.

– Вас гибт ес нойес? [Что нового?] – принимаясь за раздачу лекарств больным, привычно спросил Шабля.

– Es gibt etwas, ich kann aber nichts verstehen! [Есть кое-что, да я ничего не могу понять!] – пробормотал Вайс и ткнул пальцем в газетный лист.

«Verfall der Kommunistiscbei Internationale» [ «Распад Коммунистического Интернационала»], – гласил крупным шрифтом избранный заголовок немецкой газеты.

– Айн момент! Посиди тут, – сказал Шабля. – Unsinn! [Минуточку! Чепуха!] – уверенно успокоил он Вайса.

Неторопливо и методично Шабля закончил раздачу назначенных медикаментов по койкам. Он был уверен, что гитлеровская сенсация о развале Коминтерна не более чем очередная выдумка Геббельса, пустой агитаторский трюк фашистов, придуманный для отвлечения немцев от поражений, которые продолжают они терпеть на фронтах…

Наконец, освободившись немного, Шабля прошел к себе, и Вайс положил перед ним газету.

Любому фашистскому трюку были границы. Ведомство Геббельса не смогло бы просто так, «с потолка» взять подобное сообщение и наавать его официальным.

«Официально объявлено и передано на всех языках через радиостанции сообщение о роспуске Коминтерна», извещала газета, сопровождая эту сенсацию собственными комментариями и догадками. Она ссылалась на сообщения из Англии, Америки, Мексики, из Китая, Японии, Турции, Швейцарии, Швеции…

– Was soli es bedeuten?! Was?! [Что это значит? Что?!] – требовательно спрашивал Шаблю австриец.

Да! Что же могло это значить?! Что там произошло, в самом деле? Что случилось? Неужели же что-то подобное истории Второго Интернационала?.. Шабля и сам терялся в догадках, но все же уверенно повторил свое заключение.

– Унзинн! – сказал он. – Ерунда!

– Unsinn! – повторил за ним Вайс. – Как может стать, чтобы не было Коминтерна! Если есть компартии, то они должны быть связаны!

– Из фашистских газет не вычитать правды. Что может сказать Геббельс?! Вот если бы радио… – уже в который раз заикнулся Шабля.

– Как хочешь, а людям нельзя жить без правды! Я пойду, – сказал Вайс. – Надо как-нибудь разузнать.

Он вышел, оставив Шаблю в смятении, которое и еще возросло после того, как в лазарет поступил очередной номер «Клича».

Фашистский листок, злобствуя, сообщал, что «Сталин продал Россию американским и английским плутократам». Америка получает по договору Баку, Англия – Камчатку и Мурманск. Проданы за американское золото принципы Маркса и Ленина. Большевики отказались от лозунга «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» и в угоду Англии и Америке распустили Коминтерн.

– Бачь, Гитлеру шкода яка, что Радянський Союз отступился от Маркса и Ленина. Турботы хвашистам за построение коммунизма! Аж плачуть, бидненьки, за долю радянського народу! – насмешливо говорил старшой карантина, «полтавський», как после памятного собрания старших прозвали Семена Штанько.

– Выдумка, право! Да как тому быть, чтобы Коминтерн распустили! – раздавались голоса с разных сторон.

– Товарищ доктор, вы грамотный человек, как по-вашему, может такое статься? – встревоженно спрашивали больные, при входе в барак Славинского.

Но Женя был тоже в растерянности. Что он мог объяснить?!

Балашов отправился за медикаментами в аптеку туберкулезного отделения. Так уж было организовано, что он должен был каждый день приходить за лекарствами для карантина к Юрке в аптеку, через которую и поддерживалась постоянная прочная связь карантина с организацией лагеря.

Иван не застал в аптеке ни Баграмова, ни Муравьева.

– Юрка, живее – хоть один или два экземпляра «Клича» с нужными примечаниями! – потребовал Балашов. – Пимен Левоныч сказал, чтобы я без него назад не являлся!

– Откуда же я возьму! Не поступало такого «Клича», – сказал аптекарь.

– Что значит не поступало! – возмутился Иван. – Иди разыщи сейчас Емельяна Иваныча. Не могу же я бегать по лазарету. Вон он, коротышка, сидит дожидается! – кивнул он на унтера, который привел его из форлагеря. – Скажи, что у нас все волнуются. Надо же про Коминтерн разъяснение. Что же, я сам его должен придумывать, что ли?!

Разъяснения «Клича» стали уже настолько привычны, оперативны и обязательны, что Иван, как старшие в бараках, как санитары, врачи, фельдшера, считал возмутительным нарушением порядка отсутствие комментариев по такому животрепещущему вопросу.

– Ну, поди разыщи Емельяна Иваныча или Михаилу Семеныча, – настойчиво требовал он. – Должен же кто-то сказать, что это значит!

– Они еще сами не знают, – пояснил ему Ломов.

– Как так – сами не знают?! – удивленно, почти с обидою и растерянностью, сказал Иван. – Не знают, да? А когда же?..

– Уж придется до завтра. А если раньше получим, то я тебе сразу сумею послать. Устроим уж как-нибудь, – пообещал Юрка…

А Емельян, Муравьев, Кострикин и Кумов вечером в тот же день, собравшись у Шабли, слушали перевод из немецких газет всех сообщений о Коминтерне, сопоставляли их с «Кличем», сравнивали, прикидывали, силясь выискать правдоподобное объяснение, и разводили руками. Они не могли понять, что случилось и как объяснить это необычайное, потрясающее сообщение.

– Какие же мы коммунисты, если не сможем понять, чем объясняются действия коммунистов всего мира! – сказал Муравьев. – Что бы там ни было, объяснение может быть только одно: роспуск Коминтерна не означает ослабления коммунизма. Надо из этого исходить…

Баграмов с усмешкой подал Муравьеву листок, на котором все время что-то чертил его карандаш в течение их разговора.

«Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» – было написано четкими и крупными печатными буквами.

– Что это? – спросил Муравьев. – Что ты хочешь сказать?

– Заголовок для новой брошюрки о роспуске Коминтерна, – пояснил Емельян.

– Правильно! Вот о том же и я говорю. Именно так! – сказал Муравьев.

Шабля и Кумов с Кострикиным облегченно вздохнули. Они только так и хотели понять эту новость.

Два дня Вайс ездил мимо лагеря, возя на велосипеде обшитый материей ящик с почтовой посылкой. На обшивке был четко написан адрес семьи Вайса.

Гриша Сашенин, теперь старший фельдшер блока, три дня почти не выходил из парикмахерской лазарета, карауля приезд Вайса. Перед концом обеденного перерыва, на третий день, когда у лагерных ворот стоял в карауле австриец, земляк Оскара, Вайс смело въехал в лагерь, поставил велосипед за отворенную дверь парикмахерской и пошел бриться.

Пленная молодежь часто толпилась возле солдатских велосипедов. Иногда даже какой-нибудь солдат, когда в лагере не было начальства, разрешал санитарам прокатиться на своей «машине». Не было ничего необычного и в том, что велосипед Вайса был сразу же окружен Петькой Голяниным, Юркой, Милочкиным и другими молодыми ребятами из санитаров и фельдшеров.

Вайс побрился, вышел из парикмахерской, вскочил на велосипед и, весело посвистывая, поехал со своею посылкой в ближайшее почтовое отделение. Если бы кто-нибудь вздумал осмотреть содержимое посылки, то нашел бы в ящике пару сапог как раз по ноге сынишки Оскара Вайса, женскую юбку, сшитую из французской военной шинели, две пары детских штанов, женские башмаки и голубовато-серый жакет из офицерской шинели голландской армии.

А под кроватью парикмахера Сергея в таком же точно ящике от маргарина стоял шестиламповый приемник.

Специалисты саперного дела еще за три ночи до этого оборудовали землянку под помещением немецкой канцелярии, вход же в нее был устроен из подпола парикмахерской. Кто бы вздумал ловить в этом месте «радиоподслушивателей»! Ведь ключи от помещения канцелярии, как считалось, всегда хранятся у оберфельдфебеля!

Переводчик кухни Борис и писарь Саша по кличке «Беззубый» в первую же ночь прилипли к рычажкам аппарата. Но советских радиостанций поймать без высокой антенны не удавалось. До слухачей доходили позывные немецких, французских, бельгийских, голландских станций, передачи на всех языках. Но вокруг были мощные радиостанции, с которых кричали фашисты. Голос же родины в этом реве не мог добраться до них.

Две ночи упорной работы радистов прошло, прежде чем впервые для них прозвучали десять родных и знакомых нот позывных станций имени Коминтерна. Имени Коминтерна!

Ее голос по-прежнему звал к уничтожению фашизма, и по-прежнему посылала она на своих широких радиоволнах мощные, боевые звуки рабочего гимна всех наций.

С этим-то сообщением при первом движении по лагерной магистрали явился в помещение аптекарей один из радистов – Саша Беззубый.

 
Вста-ва-ай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов! —
 

пропел он, войдя к аптекарям, и бросился обнимать Баграмова.

– Емельян Иваныч, мы слышали! Слышали! – кричал он восторженно. – Мы слышали сами!..

– Ну, чего ты его разбудил? Чего ты его разбудил? Он не спал всю ночь! – кричал на Беззубого Юрка, еще не поняв, в чем дело.

А за дощатой переборкой, в помещении перевязочной, в это время Муравьев заканчивал чтение новой «аптечки» – только за два часа перед этим законченной Емельяном брошюрки, которая называлась именно так, как было намечено: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Муравьев вошел с книжечкой в помещение аптеки:

– Срочное дело. Живо вставайте, ребята, беритесь за переписку в четыре руки. Надо пустить с утра…

И через две-три минуты юные сожители Емельяна и Муравьева «по-военному» одевались и приводились в порядок, а через четверть часа оба сидели, переписывая свежую книжечку, которой так заждались по лагерю.

Майское яркое солнце только взошло, а из окна аптеки можно уже было видеть на посту полицейского, который внимательно наблюдал за лагерными воротами, чтобы подать сигнал, когда пойдут немцы.

Во время общего утреннего построения новая книжечка ушла по рукам, пока только в двух экземплярах. И все-таки к обеду, вернувшись от кухни, Юрка уже сообщил Баграмову:

– Слыхали, Иваныч, по лагерю слух какой? Говорят, нынче ночью где-то сброшена прокламация ГлавПУРа по поводу самороспуска Коминтерна. А слова так и шпарят, почти наизусть!..

И когда Балашов явился из карантина с ящичком для лекарств, Юрка торжественно преподнес ему эту новую книжечку.

– Только сегодня ночью сбросили с самолета, – шутливо сказал он. – Специально для карантина…

До чего же коротки майские ночи и как долги зори на ясном небе! Как мало времени остается для тех, кто выбрался за проволоку, чтобы уйти в темноте из опасной зоны! Да хорошо еще, если нет луны, а то уж совсем не хватает времени… И все-таки май – самый манящий месяц. И вот две ночи подряд поднималась стрельба с вышек. Пятеро пленников из числа больных были убиты часовыми на проволоке и возле нее. Надо было остановить и предупредить эту бесплодную гибель товарищей.

Кумову и Баркову стоило серьезных усилий уговаривать готовившихся к побегу, что не следует выходить всем сразу, что надо идти разными путями, разными способами выбираться из лагеря, следовать по различным маршрутам, что надобно прежде изучить досконально карту и двинуться только тогда, когда знаешь хоть приблизительно, что лежит у тебя впереди.

А для этого нужно было не только смотреть на карту, но расспросить и товарищей, присланных с территории Польши и Чехословакии или пытавшихся в прошлом году бежать, да и товарищей из Белоруссии и с Украины.

Кроме того, было нужно тренироваться в ходьбе, хоть немножечко подкормиться, пройти осмотр у врача.

– Да что же мне, справочку о здоровье, что ли, дадут на случай побега?! – издевались нетерпеливые.

– А что же, ты хочешь выйти из лагеря да за десять километров лечь под кустом? Ясно, товарищ тебя не бросит в беде, на себе потащит, а он и сам нездоров. Ну, значит, засыпались! Зачем же тогда бежать! – объяснял Кумов.

Сколько возгласов досады, сколько злых фраз пришлось выслушать Кумову и Баркову, которым Бюро поручило подготовку побегов и установление очередности! Но все же разумному слову этих опытных кадровых командиров в конце концов подчинялись.

– Географию сдал! – хвалились один другому товарищи.

– Медосмотр прошел, годным признали! – шептали друг другу.

Наконец наступала последняя стадия – выдача крепкого обмундирования и прочной обуви, годной в дальний поход.

В честь праздника Первого мая вышли в поход три группы. Первое мая в фашистской Германии был нерабочий день, и доложить о побеге было «некому». Доложили только второго.

Весело было смотреть, как комиссия немцев – сам гестаповский гауптман-комендант, оберфельдфебель, «чистая душа» и несколько унтер-офицеров – ходили вдоль всей лагерной проволоки, разыскивая место прореза, в котором для убежавших не было никакой нужды.

В последующие ночи прожекторы совсем не освещали бараков. Они были почти все время направлены на самую проволочную ограду. В эти-то ночи и были убиты те пятеро больных при попытке побега.

Но через несколько дней было опять доложено о побеге трех человек. Снова немцы ходили вдоль проволоки. Несколько пленных набрали в особую команду, чтобы укрепить ограждение. Прожекторы еще бдительнее стали следить за проволокой. Но дня четыре спустя все-таки еще четверо убежали.

Теперь уже Кумову и Баркову не приходилось никого ни в чем убеждать. Если случалось, что кого-нибудь из пленных, втайне готовящего побег, вызывали в один из дальних бараков, а там вдруг встречал его бородатый майор и говорил ему, что его очередь на побег придет лишь через месяц, боец даже не удивлялся, что кто-то установил для него очередь, а понимал это как приказ командира, которому должен подчиниться.

И с какой болью Иван провожал товарищей каждый раз, когда ему приходилось вручать рабочей команде, выходившей через форлагерь к станции, карту и компас! Это значило, что в числе команды сегодня идут один или двое из тех, кто уже не вернется за проволоку, и команда к вечеру возвратится помимо форлагеря через другие ворота, мимо другого поста и только дня через два после этого будет объявлено, что двое или трое бежали…

Бежали… Где бы он был теперь, если бы вышел тогда, почти месяц назад, вместе с Никитой и Генькой? Где бы он был?.. За Одером, может быть даже – за Вислой, где-нибудь в Польше… Да как повезет, а может быть, уже и в Белоруссии…

Из лагеря бежало уже не менее двадцати человек, и только трое из них были пойманы, не успев уйти далеко, и посажены в карцер. Ни карты, ни компаса при них не было найдено, и потому ничего, кроме обычных трех недель карцера, им не грозило…

Но Генька с Никитой не попадутся. Эти уж твердо решились во что бы ни стало дойти до своих. К тому же у них поручение Бюро. А он вот тут должен остаться…

Каждый удачный побег в то же время Ивана, конечно, радовал, он ощущал и свое участие в этом деле, но все-таки всякий раз Пимен Трудников видел печаль в его взгляде и понимал, как тоскует Иван, такой молодой, полный сил и стремления к воле. Трудников старался Ивана утешить.

– А ты, Ванюша, что ни побег, – считай, что это ты сам прорвался из лагеря. Сколько удач – все наши! – говорил ему Пимен.

Барачный «старшой» – уборщик и хлеборез, он выносил парашу, подавал больным судно, мыл шваброй полы, делился с больными закуркой, спал в том же бараке у двери, слушал все разговоры вновь прибывающих в лагерь людей, давал им оценку. Но никому из них не пришло в голову, что этот простецкий алтайский шахтер руководит тем маленьким коллективом, которому поручено быть десантом подпольной организации рядом с немецкой комендатурой, с Шиковым и Лешкой Гестапом, с оплотом фашизма внутри лагеря.

«Чистая душа» и Лешка Безногий прошли по баракам с пачкой газет. Лагерный зондсрфюрер сиял.

– Я к вам, господа, с пода-роч-ком: с новой русской газетой. Вместо «Клича» будете получать «Зарю»! – ликуя, провозглашал он.

Юрка мгновенно примчался в аптеку с целой пачкой «Зари».

– «Чистоган» грозился каким-то подарочком и тонкогубую щель свою до ушей расщерил от радости! Должно быть, что-нибудь очень похабное! – сказал Юрка, передавая Баграмову пачку.

В новой «русской» газете, оказалось, опубликовано действительно что-то вроде фашистского «манифеста» за подписью бывшего советского генерала Власова, который попал в плен на Волховском фронте.

Предатель развязно доказывал советским военнопленным и гражданским людям, угнанным из оккупированных районов в немецкое рабство, что для них единственный путь к жизни заключается в том, чтобы в рядах «русской освободительной армии», на стороне гитлеровской Германии, сражаться против СССР…

– Вот болван! Уж раньше люди не поддавались фашистам, когда Гитлер шел в наступление, а теперь он кого же заманит! – воскликнул Юрка, читая власовское воззвание.

– Конечно, расчет у него на голод. А кого возьмет на испуг. И дрянцо найдется, и дурачков попадет толика, а пожалуй, пойдут и те господа полицаи и коменданты, которые понимают, что пленные все-таки выпустят им кишки! – высказался Баграмов.

В обеденный перерыв в аптеку пришел Муравьев. Он не только успел прочесть власовскую газетку, а устроил уже на крылечке с больными ее обсуждение.

– Каково?! – возмущенно воскликнул Баграмов.

– А что же ты думал? Что в генералах нет дураков и мерзавцев? – невозмутимо сказал Муравьев. – У Гитлера в армии пленных сколько угодно: датчане, норвежцы, голландцы, поляки, и чехи, и немцы Поволжья… Австрийцы и венгры – это, по существу, тоже народы пленные… Но ведь изменники родине – это не армия, с ними много не навоюешь! Гитлер хватается за соломинку, вот в чем главное! А наше дело, конечно, принять все меры, чтобы никто не попался на его удочку.

– У нас-то мы примем меры! А в других лагерях… – по-прежнему волновался Баграмов.

– Почему ты, Баграмов, думаешь, что мы с тобой лучше?! В каждом лагере больше ли, меньше ли, а непременно есть группа надежных ребят, которые эту вербовку сорвут, – возразил Муравьев уверенно. – А главное – этим фашисты признали, что дело их плохо. В Красную Армию пленных немцев наше командование небось звать не станет! Садись-ка пиши скорей новую книжку, а я пока эту «Зарю» распишу.

За ночь свежую книжечку «Что такое власовщина» уже переписали в нескольких экземплярах, чтобы дать отпор провокации без задержки, а весь этот номер «Зари» был тоже разослан по всем баракам с примечаниями Муравьева на полях.

Несколько дней подряд после этого «чистая душа» обходил бараки рабочих команд и выздоравливающих хирургического отделения. Он сам читал вслух «Зарю» и уговаривал пленных «освободить Россию от евреев и коммунистов, чтобы устроить в ней жизнь по порядкам гитлеровской новой Европы». Впрочем, главным образом он заманивал пленных, обещая им в армии сытный паек и рассчитывая, что купит за эту цену голодных.

Действительно, Лешке Гестапу было подано четырнадцать заявлений из хирургического отделения согласных надеть немецкую солдатскую форму и взять в руки оружие. Лешка торжественно принес заявления Краузе.

– Вас, пожалуй, господин зондерфюрер, представят к награде за такую успешную агитацию! – восторженно сказал «чистой душе» Лешка Гестап. – Если бы не нога, я бы сам просился!.. – Лешка задумался. – А посмотреть, господин зондерфюрер, ведь наши добровольцы все слабые люди. Пока вы списки пошлете в Берлин, надо бы их подкормить, а то засмеют, что навербовали таких «доходяг». Они ведь и на солдат не похожи!

– Ты, Леша, предусмотри-тельный че-ло-век. Скажи доктору Вишенину, что я приказал очистить один барак. Мы в него поместим добровольцев на осо-бый паек на не-дель-ку, – согласился гестаповец.

– Совсем другой будет вид! – потирал руки Лешка. – Действительно, поживут на особом пайке, и все остальные увидят, что тут уже не разговоры, а факт – усиленное питание! Знаете, сколько посыплется заявлений!

Через час со списком в руках Лешка Гестап уже обходил бараки хирургии, вызывая для перевода в особый барак тех, кто подал в абвер заявление.

– Коржиков Сидор, номер сто пятьдесят одна тысяча триста двадцать семь! В отдельный барак русской освободительной армии! – от порога во весь голос вызвал по списку Лешка.

– Чего-о?! – удивились соседи Коржикова.

– Куда, куда тебя, Сидор?

Коржиков в суетливом смущении собирал барахлишко.

– Куда надо, туда и зовут. Дело не ваше! – строго прикрикнул Лешка.

– В армию, что ли, в какую-то? – раздались голоса в бараке.

– В «освободители русские», сволочь!

– Ах ты гад ты поганый! «Чистой душе» заявление подал! – догадался кто-то.

Вызванный «освободитель», не глядя на соседей, торопливо совал в мешок вещи.

– Копаешься со своим барахлом! – в нетерпении зыкнул Безногий. – На черта тебе эта рвань?! Все новенькое дадут. Забирай одно одеяло да блох тут вытряси!..

– Вот, товарищи, сучка какая в бараке лежала, не знали! – поднялся громкий говор. – Колодками заколотили бы, стерву!

– Ну, я пошел, а ты – ходу в двадцатый барак! – крикнул Коржикову Лешка, ловко разворачиваясь на костылях.

– Леша, постой! Погоди, я живо! – завопил в испуге «освободитель» и бросился следом, боясь остаться без полицейской охраны.

Вдогонку ему полетели штук пять колодок – обычное метательное оружие пленных.

Когда специальный барак был укомплектован всеми четырнадцатью добровольцами, Лешка принес большой портрет с надписью «Гитлер-освободитель», повесил его на видном месте и положил на стол пачку «Зари».

«Чистая душа», придя в их барак, спросил, нет ли среди добровольцев унтер-офицеров. Назвавшегося старшим сержантом Коржикова он назначил старшим барака и пообещал им всем усиленный паек.

– Вот, господин зондерфюрер, как они были свиньи, так свиньями и остались: вы о них заботитесь, а они вам даже спасибо не скажут! – обратился Лешка к гестаповцу.

Коржиков, мгновенно войдя в новую роль, вытянулся и гаркнул:

– Ахтунг!

«Освободители» стали во фронт.

– Господин зондерфюрер, мы, добровольцы русской освободительной армии, благодарим вас за ваши заботы. Хайль Гитлер! – зычно выкрикнул Коржиков и поднял фашистским приветствием руку.

– Хайль! – довольный, отозвался гестаповец. – Германское коман-дова-ние позаботится о вас. Вам все в лагере будут зави-довать!

Во время раздачи обеда Коржиков потребовал у раздатчика целый бачок баланды, как на полный барак, хотя добровольцев было всего четырнадцать.

– А где же нам взять? – спросил раздатчик. – На вас дополнительного продукта никто не давал.

К раздатчику подскочил Безногий.

– Ты что, пацан, рассуждаешь?! – накинулся он, – Господин зондерфюрер обещал на барак, господ добровольцев усилить паек – ты и давай!

– Леша, да где же мне взять? – растерялся тот.

– Отливай ото всех бараков по черпаку, – находчиво распорядился Лешка. – Господин зондерфюрер им обещал при мне!

Старшие бараков, которые все сошлись за обедом, протестующе зашумели.

– Молчать! – зыкнул Лешка. – Чего орете?! Как так – отливать не дадите?! Господа добровольцы идут с оружием защищать Германию, кровь проливать! Им господин зондерфюрер приказал увеличить паек!

Колька-«пацан» покорно стал отливать из каждого бачка по черпаку баланды в бачок «добровольцев».

«Господа добровольцы» – старшой с помощником – угрюмо и молча ждали, когда закончится эта мучительно медленная процедура. А в это время град самой отборной ругани с ненавистью сыпался на их головы.

– Леша, ты нас проводи до барака, – попросили злополучные «освободители».

– Дурак! Мне только и дела, что вас провожать! – огрызнулся Безногий. – Видишь, я за раздачей следить поставлен.

– Ну, послал бы хотя полицая! – настаивал Коржиков.

– Иди ты… Пристал! Что я, целый день с тобой нянчиться, что ли, стану! С прибавкой обед получили – и ходу отсюда! Шагом марш! – скомандовал Лешка. Он сунул Коржикову в спину костылем так, что дух у того захватило.

Вслед «освободителям» раздалось улюлюканье, крики из толпы голодных зрителей, которые, как всегда, скопились невдалеке от кухни.

В спину Коржикова и его помощника и в открытый бачок с баландой полетели камни, горсти песку, ошметок резиновой подошвы, валявшийся у дороги. Те заспешили. Пущенная с чьей-то ноги колодка все-таки угодила прямо в бачок.

– Жрите, мать вашу так! Босиком похожу, а «воинов» накормлю досыта! – выкрикнул белобрысый вихрастый паренек в матросской тельняшке под куцым лазаретным пиджачком.

«Чистая душа» точно из земли вырос.

– Was ist los?! – крикнул он. – Что тако-е у вас, гос-по-да? Вы, господин, почему разутый?

– Плохо кормите «освободителей», господин фельдфебель, – развязно и смело ответил парень в тельняшке. – Им на фронт уходить. Я им для сытости колодку свою пожертвовал.

– Вы хули-га-ан! Так посту-па-ют сви-ньи! Вы испортили людям пи-щу. Вы негодяй! С вас будут лупить вашу шку-ру…

Лешка подскочил к гестаповцу.

– Безобразие, господин фельдфебель! Прямо в пищу кинуть колодку! – сочувственно и угодливо бормотал он. – Ну как им не стыдно!

– Ты, Леша, ко мне его приведешь, – распорядился гестаповец. – Я его накажу. Где твой номер? – потребовал он у парня в тельняшке.

– Нате, смотрите, не жалко! – дерзко сказал белобрысый, видя, что все равно уж «шкуру» ему слупят…

До барака «господ добровольцев» провожала яростная толпа.

Обливаясь потом, торопливо тащили они полный до краев бачок баланды, боясь даже остановиться, чтобы выловить всю дрянь, которую им по пути кидали.

Белобрысый парнишка, который бросил свою колодку в бачок «добровольцев», после обеда был призван на суд к «чистой душе».

– Он хули-ган и будет нака-зан пле-тя-ми! – приговорил гестаповец.

Персонал и ходячие больные из хирургии были собраны для этого зрелища. Привязанный на скамье виновник обиды «освободителей», получив свои двадцать плетей, был снесен в барак на носилках. Пленные расходились мрачно с места публичной порки. Зондерфюрер сам увел «обиженных» добровольцев, которые поняли, что теперь им будет еще хуже.

Лагерный палач, унтер Принц, ушел за ворота лагеря, бодро насвистывая.

– Погоди, придет твой черед, палаческа шкура! – напутствовали его из толпы пленных.

– И вам отольется, гады! На носилках не понесут, в яму скинем – и баста! – крикнули вслед изменникам, сумрачно уходившим с «чистой душой».

– Ну, не орать! – зыкнул Лешка. – Посмотрели пьеску – и марш по баракам! Кто будет еще нападать на господ добровольцев, того – господин переводчик сказал – задерет плетьми. Они Германию защищать идут. Завтра велят им отдать весь хлеб из какого-нибудь барака – и весь отдадут, а вы – не орать! В плену, не дома живете!

«Чистая душа» еще раз пришел в этот день вместе с Лешкой и принес в барак «добровольцев» на каждого по полпачки махорки.

– Не бойтесь вы никого, гос-по-да, вы под моей защитой, – сказал гестаповец. – Завтра подам ходатайство господину штабарцту, чтобы вам отпус-ка-ли двойной паек. Тогда все уже будет закон-но…

После ужина, когда немцы ушли из лагеря, в особый барак постучал «земляк» Коржикова, маленький черноглазый парень со смуглым лицом, Сеня Бровкин, по пленной кличке Сенька Цыган. Несколько месяцев у него сочился в боку незаживающий свищ от штыковой раны. Он принес паек хлеба в обмен на табак. Торговая связь, как расценили «освободители», могла означать налаживание отношений с прочими бараками. Ради мирной торговой связи Сеньку впустили внутрь.

– Чисто устроились, елки-палки. Сватов кабыть ждете, – сказал Цыган, входя в барак «добровольцев».

– Чирьи от чистоты не вскочат, для себя убрались, – с достоинством ответил старшой Коржиков.

– О-о! – удивился Цыган. – Самого господина «освободителя» повесили! Украше-ение! – сказал он, глядя на портрет Гитлера.

– Лешка Безногий принес, – отозвался старшой. – Ну, показывай пайку. Целая? – подозрительно спросил он, переходя к деловым отношениям.

– Сам смотри, – Цыган положил на стол хлеб.

– Что-то мала! Трохи подрезал? – усмехнулся Коржиков.

– Вам, сказали, и пайку двойную дают, а нам – какую вчера, такую и нынче, – огрызнулся Сенька.

– Три закурки, – решительно предложил Коржиков.

– Сука ты, вот кто! Все на четыре меняют, а «господа добровольцы» зажрались – по три закурки за пайку?! Не хочешь – не надо!

Цыган встал с лавки и взял свой хлеб.

– Кажи-ка пайку! – остановил помощник старшого, Митяйкин. – Я четыре закурки дам. Старшой у нас строгий. А я по-простому…

В этот миг кто-то снаружи торкнулся в дверь барака.

– Табак продадите за сахар? Вам, говорят, табачку принесли, – раздался снаружи голос.

Ближний к двери обитатель барака откинул задвижку. Вошли двое с кусочками сахару.

– Табаку выдают вам, сказали, – повторил он, – может, и сахару дали двойную пайку. А нет, то меняйте.

– Кусочки-то маловаты, – приблизясь, заговорили «купцы».

– А совесть есть в тебе? Где ты видал куски больше?! Жила собачья! – истово торговался пришедший.

– Держи, на двоих три закурки даю за оба кусочка, – вмешался старшой.

– Каким твой отец был, таким и ты остался! – заявил Цыган. – В советскую пору рос, а нутро все урядницкое осталось!

– Каков уж есть! А ты, напротив того, от отцов и дедов отрекся! – взъелся Коржиков. – На родительские могилы гадил, креста не носишь!

– Отцы не знали того, что мы знаем. Им крестом головы задуряли, с нагайками гнали народ казнить. А я при советской власти рос. На могилы не гадил, а контру ходил раскулачивать. Вся беднота ходила. Я всегда за советскую власть…

– А ты читал, что в газете? Грамотный! И мы за советскую власть, только без коммунистов!

– С фашистами – за советскую власть? Тьфу! Дура ты дура! – со злостью отплюнулся Цыган.

– Не плюй, комиссар! – окрысился Коржиков. – Постой, вот сойдутся русские люди – и Сталину царству крышка!

– Дура! Да кто с вами пойдет? Кто пойдет? Такие, как ты, победят советскую силу, что ли? – наступал возмущенный Цыган.

– Такие, как я! Нас злость доведет. Я хочу на Дону хозяином быть, чтобы степь вся, от края до края, наша, а не колхо-озная! – кричал в ответ Коржиков, произнося последнее слово с какой-то особой гнусавостью, в знак презрения и ненависти. Мелкие, словно сжатые в кулак, черты лица его напоминали хорька, глаза разгорелись злостью. – На родимой земле заставили хорониться, – брызжа слюной, визжал Коржиков, – прятаться заставляли… Нет, ворочусь и не спрячусь! Ты думаешь, я за Германию? Плевать мне на Гитлера! Я – за своей землей!

– Слыхали, ребята?! Видали?! Деникинец! – отчеканил Цыган, повернувшись к остальным обитателям «добровольческого» барака. – А вы, дураки, куда? – вдруг мирно спросил он. – Все, что ли, помещицкие ублюдки?! Ведь Сидору так и так не жить дома, а вы чего? «Своей» земли захотели? Вот хоть ты, Митяйкин, дурак, зачем лезешь?

– Сидор подбил. Односумы, мол, вместе и заявление нам писать, – угрюмо и виновато ответил тоже земляк их Митяйкин.