Текст книги "Пропавшие без вести"

Автор книги: Степан Злобин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 51 (всего у книги 84 страниц)

– Стало, дурный я, товарищ Иван Иваныч, хочьте казаты?

– А ты сам посмотри! – ответил Балашов вместо «Ивана Иваныча».

– Та чего там ховаться, бачу! – признался «полтавський». – Ваш, извините, який же будет приказ чи добра порада? Что робити… ну, хотя с полицаями… Где ж силу нам взяты? Силу где взять, товарищ Иван Иваныч?! – проникновенно воскликнул «полтавський».

– А сила в единстве! Надо быть не стадом баранов, а коллективом! – просто ответил «Иван Иваныч».

– Для коллектива нужна голова! – отозвался еще один из старших. – Вам ладно так рассуждать, когда вы сами голова.

– Я такая же голова, как ты! – возразил оратор. – Только ты боишься признать, что ты голова, все хочешь хвостом назваться! А старшому, ребята, быть хвостом не годится! Надо быть головой!

– Без головы и парашу не вымоешь! – насмешливо вставил еще новый голос.

– Когда у тебя голова годится только парашу мыть, то в старшие не лезь! – строго одернул «Иван Иваныч». – Старшой – это должность большая, товарищи! Люди вокруг от голода умирают, а ты, старшой, все-таки на, получи от каждого котелка по ложке баланды! А что такое в наших условиях ложка баланды? Это кусок жизни! За что же ее дают – за парашу?!

Собравшиеся знали, что смена старших произошла в эти дни во многих секциях. Но все считали, что это сделано по приказу немцев, которые требовали выписки из лазарета здоровых людей. Все знали, что новые старшие назначены из наиболее окрепших больных, но никому не пришло в мысль, что кто-то расчетливо подобрал их в отряд борцов с полицейщиной и предательством. И вот «Иван Иваныч», открыв перед ними задачу, прямо сказал:

– Вас назначили быть старшими, считая, что в каждом из вас жива совесть, что во всех вас не угас боевой дух борьбы и ненависти к фашизму. Докажите это на деле: никому не давайте грабить пленный паек, заботьтесь по совести о больных – поддержите их веру в победу родины. Вот за что голодные люди от каждого смертного котелка будут вам уделять по ложке. Будьте же достойны, друзья, этой самой высокой в мире зарплаты! – Он продолжал: – Жизнь сама нам покажет пути борьбы. Никто вам не даст инструкций, но помните: гибель в борьбе с полицейщиной и изменой – это солдатская гибель в бою с фашизмом. Она не страшна. Готовы ли вы, товарищи?

– Готовы! На все готовы! – почти выкрикнул Балашов с переполненным счастьем сердцем, и он услышал, как все вокруг произнесли с тем же чувством это «готовы».

– Однако враг тоже будет бороться. Условия нашей борьбы тяжелы. Ведь важно не гибнуть, а побеждать, – продолжал оратор. – Обещаем друг другу и родине, что не отступим в этой борьбе, не продадим советского единства и дружбы…

– Обещаем! – приглушенно отозвалась разноголосая темнота.

Иван произнес это слово торжественно, но голос его дрогнул волнением, и ему показалось, что он выкрикнул слишком громко…

В тот же миг задняя дверь секции распахнулась.

– Товарищи, тихо! Расходитесь по секциям. К лагерю подходит патруль, – сказали с порога.

Балашов узнал голос Кострикина. Иван метнулся к выходу, чтобы остановить Баграмова. Он был теперь окончательно убежден, что ночной оратор именно Емельян. Но в темноте столкнулся с Самохиным.

– Павлик, а где же «Иван Иваныч»? – шепнул он.

– «Иван Иваныч» первым ушел… Ты вот что, Иван, – когда все разойдутся, не забудь отпереть переднюю дверь, а эту закрыть на задвижку, чтобы не было подозрений. Спокойной ночи, – деловито сказал фельдшер и выскользнул вслед за другими.

Секция опустела.

Минут через десять между бараками послышался говор немцев, бряцание солдатского снаряжения. Патруль обошел блок, подсвечивая ручными фонариками, и удалился. Теперь уже внутри лагеря до утра не будет ни одного немца.

Переждав, когда затихнут голоса немцев, Балашов подкинул угля в остывшую печку и улегся было на койку, но снова поднялся.

Борьба! Торжественное обещание! Новая сила уверенности в победе над фашизмом… Хотелось слушать еще и еще этот мягкий и вместе уверенный голос. Неужели он снова нашел Баграмова?! «Иван Иваныч»? Ну что же, пусть будет «Иван Иваныч», если это нужно для дела. Пусть даже приходит всегда в темноте!..

Кто-то из старших произнес слово «подполье», и оратор не опроверг его. Так вот оно что означает, это святое слово славных и мужественных людей с благородными душами, людей, боровшихся и борющихся за счастье и правду во всем мире. Вот как это бывает!

Чей-то зоркий и острый глаз смотрит в души тысяч людей, в их сердца, проникает в их мысли и выбирает из них тех, кого считает достойным доверия. Да какого доверия – на казнь, на смерть и на пытку!..

Балашов приткнулся на табурет возле печки и смотрел через приотворенную дверцу в жаркое пламя. В таком угольном пламени в паровозной топке японцы сожгли большевика-подпольщика Сергея Лазо. Отец Балашова знал его, они познакомились на съезде Советов.

Как гордился бы теперь отец, узнав о том, что его сын – подпольщик, к тому же в самой глуби гитлеровской Германии. Подпольщик!.. Это слово волновало, и радовало, и наполняло гордостью. Иван сам себе стал казаться лучше и выше.

Его жизнь, его разум и сердце и каждый его шаг принадлежит тому великому целому, которое называется… Родиной? Партией? Это были Родина и Партия вместе, да и как их разнять? Разве эти два представления не слились воедино?!

Он думал, что Партия осталась там, вместе с Родиной, далеко позади, что к ним один путь – через колючую проволоку, через чужие земли, через речные переправы, в которые целятся из прибрежных кустов стволы невидимых автоматов… А Партия – вот она!

Разумеется, это она пришла сюда, за колючую проволоку, в царство смерти, и вошла в их сердца, чтобы поднять на борьбу. Это она увидела своими проницательными глазами сердце комсомольца Ивана Балашова и сказала; «Борись, комсомолец!»

«А разве могу я не оправдать доверие Партии? Если даже предстояли бы пытки, муки и казнь, как Сергея Лазо, в паровозной топке?!»

Брикеты кончились. Огонь в печке мерк. Иван подошел к своей койке. Всегда по ночам в секции тяжело храпели, вскрикивали в бреду и, мечась, просили воды больные и умирающие товарищи. И он поднимался с койки и подходил, чтобы им помочь… Сегодня было здесь непривычно пустынно и тихо. Балашов лег; в эту ночь он мог отоспаться, но все еще был взбудоражен, не мог уснуть и тревожно ворочался. Он услыхал, как скрипнула дверь. Иван поднял голову и при слабом отсвете печки едва разглядел фигуру соседа по секции, Федора.

– Иван, ты не спишь? Подвинься, – сказал Федя.

Балашов подвинулся, освободил ему место рядом с собой и вместе с физическим теплом снова почувствовал теплоту неразрывной дружбы. Он знал этого парня с Волги лишь несколько часов, они обменялись едва первой сотней фраз и так еще мало сказали друг другу, но обоим казалось, что прожили вместе и детство и юность…

Наутро Иван не выдержал, как только увидел Самохина, обратился к нему.

– Замучился, не могу, понимаешь! Может, нехорошо и не полагается, ну, а я не могу… – сказал Балашов и запнулся.

– Что такое? Сорок бочек арестантов наплел. Сказано, слушано, а в голове – ни бум-бум! Я дурак или ты? – спросил Павлик.

– Дурак не дурак, а вот… – Иван снова замялся. – Ты мне скажи: Иван Иваныч не Емельян Иваныч? – решился он наконец.

– Узнал? – спросил Павлик. – И он тебя тоже. Жди гостя, сказал, что зайдет…

Вечером Баграмов зашел.

Иван его обнял, прижался щекою к его плечу и почувствовал невольное содрогание всего своего тела. Он плакал…

– Ваня! Иван! Ну что ты! Да успокойся же ты! Ну что мне с тобой поделать! – уговаривал Баграмов, чувствуя, что и сам разволновался от этой встречи.

– Я думал, уж никогда, Емельян Иваныч… А ведь вы мне как будто отец… И вот… видите… Я сейчас успокоюсь… – бормотал Иван.

Баграмов гладил его по костлявым плечам своей широкой ладонью, и Ивану стало вдруг, как когда-то с отцом на Волге, тепло и легко. Они сели рядом на койку. Разговор перескакивал с одного на другое. Иван рассказал, как он сидел в подвале со смертниками, как встретился там с Чернявским и как Чернявского взяли на казнь. Как потом все они были неожиданно вызваны из подвала на транспорт.

– Да, знаешь, доктор Варакин здесь, в хирургии, еще из артиллерийского городка Любимов, Славянский, – спохватился Баграмов.

– Тех я почти не знал, а Михаила Степаныча – как же! Но главное – вас-то, вас-то я все же нашел! – не мог успокоиться Балашов. – В темноте-то по голосу я, вы знаете, как… будто молния мне: Емельян Иваныч!.. Ну, а как вы считаете – отсюда-то можно будет весной до своих добраться? Ведь люди бегут… У меня есть товарищ один – бывший шахтер, а потом председатель колхоза. Он говорит, что ближе отсюда через Судеты, через Чехословакию… Вы думаете, когда будет можно? В апреле?

– Главное, Ваня, что силы в тебе довольно, что ты не угас, что тебя не сломили ни подвал, ни голод, – ответил Баграмов. – А там будет видно, летом, по какой дороге короче! Ведь до весны-то еще далеко, и заботы пока другие…

И долго они еще сидели без слов, просто обнявшись, согреваясь теплом друг друга, молча переживая ощущение встречи и глядя на меркнущий отсвет углей в печурке.

– Ну, пора мне. Я буду к тебе заходить, Иван. Связь через Павлика, если что…

– Он хороший, – как-то по-детски сказал Балашов.

– Да, я ему верю… А много хороших людей, Иван! Они в беде познаются, – задумчиво ответил Баграмов.

– Много хороших, Емельян Иванович, – согласился Балашов. – Только уж очень многие погибнут тут и домой не вернутся!

– Вот об этом-то и забота сейчас, чтобы людям помочь! Ну, мне надо идти…

Они проследили за светом прожектора с вышки, и как только лучи его отошли в сторону, Баграмов сжал руку Ивана и бесшумно выскользнул из двери в тень барака.

А Иван продолжал стоять у отворенной двери, вдыхая морозный воздух и глядя в звездное небо.

Он привычно нашел глазами Полярную звезду и мысленно помчался домой, к востоку…

Глава четырнадцатая

Драка с Гладковым, которой ожидал Емельян, началась не сразу. Несколько дней ушло на борьбу за смену старших и на перетасовку больных, вызванную организацией карантина.

Наконец, хотя никто из молодых врачей не сказал заранее ни слова Баграмову, он понял, что молодежь подготовилась и бой назревает.

Вечером в секции было тише обычного. Все работали над историями болезни. По временам кто-нибудь из молодых врачей подзывал другого; склонившись вдвоем, а то и втроем над бумагой, они тихо советовались. Потом, завершив работу, оделись, вышли все вместе прогуляться, а через полчаса, возвратившись, без песен, без разговоров легли.

С утра, перед завтраком, как всегда, Гладков принимал истории болезни на умерших. Он просматривал их, не читая, и ставил визу.

– Бойчук! Забыли кривую температуры и пульса, – сказал он, даже не просмотрев эпикриза.

– Не забыл. Только уж больше я по фашистской «кривой» не поеду! – дрогнувшим от волнения голосом отозвался Саша, уставившись прямо в лицо Гладкова злыми глазами.

Гладков посмотрел на него в удивлении и придвинул ближе к себе исписанные листы.

– Что такое? «Температура не измерялась из-за отсутствия термометров»! – возмущенно прочел он вслух. – Для чего и кому это вы сообщаете?! Бойчук! Что это значит?

Гладков вскочил, возбужденно перебирая листы историй болезни. Лицо его пошло красными пятнами.

– «Умер от длительного, систематического голодания», – с возрастающим возмущением читал он. – Кто вам разрешил так писать?! – закричал Гладков, отбросив бумаги. – Вы что, идиот?! Я не намерен за вас попадать в концлагерь!

Дрожащей рукой он снова схватил всю пачку историй болезни с явным намерением разорвать.

– Дмитрий Васильич, если вы разорвете документы с моей подписью, то будете сами писать и подписывать, – остановил Бойчук. – Голод есть голод, и нечего дурака валять! Фальшивок писать для фашистов не буду!

– Что значит фальшивок?! – истерически выкрикнул старший врач, не замечая того, что все без исключения врачи тесно окружили его и Бойчука. – Все пишут! Приказ есть приказ!

– Бефель ист бефель, – повторил по-немецки Славинский. – Только эта фашистская поговорочка не для советских врачей!

– Что-о?! И ты выкинул то же? – крикнул Гладков, лихорадочно роясь в пачке бумаг, чтобы найти документы, поданные Славинским.

– Представьте себе, и я! – присоединился Величко, бросив перед старшим врачом и свои бумаги.

– Значит, вы все предпочитаете лесорубами быть или в каменоломни поехать?! – с угрозой сказал Гладков.

– А вместо нас немцев пришлют! А вы у них будете старшим врачом! – возразил издевательски Маслов.

Баграмов из своего угла наблюдал за молодежью, которая в этот момент держала экзамен на зрелость и выдержку. Гладков обвел мутным взглядом лица окружавших его врачей и прочел в них лишь общую неприязнь и вражду к себе. Он не успел просмотреть всех историй болезни и даже как бы боялся теперь их читать, не зная, сколько еще в них таится таких сюрпризов.

– Осип Иванович, дорогой, – вдруг обратился Гладков к Вишенину, памятуя его удачное вмешательство, когда в прошлый раз разразился скандал из-за песен, – урезоньте хоть вы-то нашу зеленую молодежь! Ведь губят свои молодые жизни!

– Приказ для меня есть приказ, дисциплина! – готовно ответил Вишенин. – Лбом стену не прошибешь! Мы – рабы… Да, рабы, – повторил он печально. – Я, санитарный врач, получаю для кухни заведомо тухлое мясо, и признаю его годным, и должен признать. Иначе совсем никакого не будет…

– И вы, Леонид Андреевич! Уговорите вы молодых, – продолжал Гладков, обратясь к самому пожилому из всех, доктору Соколову, мягкая речь которого, чуть переваливающаяся, шаркающая походка, несколько старомодная и церемонная предупредительность в обращении с людьми и весь его облик «чеховского интеллигента» позволяли Гладкову надеяться, что Соколов сумеет подействовать умиротворяюще на «взбунтовавшихся».

Гладков выжидательно смотрел на него, как бы моля о поддержке.

– А лично я с ними вполне согласен, Дмитрий Васильич, – неожиданно заявил Соколов. – Молодежь пристыдила нас с вами, старых русских врачей.

Гладков отмахнулся от него, как в испуге.

– А вы? А вы? – переводя глаза с одного на другого, допрашивал Гладков окружавших его врачей, чувствуя, что ни в ком из них не находит поддержки.

– Бросьте, Гладков! Никто больше не станет брехать по вашей указке! – ответил за всех Куценко. Он досадливо потянул свой ус, повернулся к Гладкову спиной и, сутулясь, ушел на койку.

– Саботаж?! Штабарцт обвинит нас всех в саботаже! – воскликнул Гладков. – Имейте в виду, я вынужден доложить об этом штабарцту!

Схватив фуражку, на ходу натягивая шинель, он побежал из секции, но задержался в дверях.

– Списки больных на выписку приготовили? Помните: послезавтра выписка. Значит, после обеда сегодня проводим комиссию, – распорядился он.

– Слушаюсь, Дмитрий Васильич! Списки будут к обеду! – как ни в чем не бывало, даже весело, ответил Бойчук. Как секретарь «комиссии», он был обязан составлять эти списки.

Гладков еще мгновение замялся, как бы что-то обдумывая.

– И вот еще что: пока я считаю ваш отказ привести в порядок истории болезни просто… детским упрямством. До обеда даю вам время одуматься, – добавил он, неизвестно к кому обращаясь, и хлобыстнул дверью барака.

– К поварам помчал завтракать, сердце свое подкрепить! – с насмешкой заметил Маслов, через окно глядя в спину Гладкова.

– Спасибо вам, Леонид Андреевич, что поддержали. Он нас одних сожрал бы, а теперь уж не по зубам! – сказал Соколову Женя.

– Да что вы, что вы, голубчик! Мне просто стыдно! Я должен был первый так поступить… или вот Осип Иваныч, – кивнул Соколов на Вишенина.

Тот вспыхнул.

– Нет уж! Осип Иваныч не лечащий, а санитарный врач. Он тут ни при чем! Меня вы оставьте в покое! – И, торопливо одевшись, Вишенин вышел.

Бойчук обратился к прочим врачам:

– Что же, товарищи, война так война. Немедленно давайте на выписку всю полицейщину, которая маскируется под больных. Старшой, не старшой – все равно! Да, кстати, всю секцию господина Гладкова!

– Совершенно согласен, голубчик! Для пользы дела, – откликнулся Соколов. – Как член комиссии, буду с вами…

Коренастая, крепкая фигура, коротко стриженная голова, крупное и широкое, выбритое лицо с чуть нависшими подстриженными усами и большие, красивые, прямо глядящие, несколько навыкате серые глаза этого человека говорили о спокойствии, уверенности, преданности своему делу. «Вот на кого можно во всем положиться», – в эту минуту понял Баграмов.

– Я думаю, только так и дается победа – единым натиском, – прорвался наконец и он замечанием вслух. – Список уже составляется. У кого есть дополнения?

Глебов, Любимов, Наркисян, Соколов тотчас же подали «дополнения» к этому списку.

Этот простой список имен, фимилий и личных номеров Емельян готовил с таким подъемом, как в юные годы, бывало, писал стихи. Ему уже рисовалось, как разыграется драматическое действие вокруг этого списка, который Павлик взялся отнести Гладкову…

Скандал разгорелся еще до обеда. Гладков ворвался, распаленный, красный, в помещение персонала.

– Где Бойчук?! – крикнул он Емельяну, единственному человеку, бывшему в это время в секции.

– На работе, конечно, – спокойно сказал Баграмов.

– А вы что тут напачкали? Вместо списка больных, назначенных к выписке, вы подали списки старших. Хорошо, что я вовремя посмотрел… Кроме того, тут список моей секции!

– Товарищи врачи мне дали сведения, что двадцать три старших и помощника идут на комиссию, к выписке, а ваша секция… тоже.

– «Това-ри-щи»! – передразнил Гладков. – Новые штучки?! Кто больных моей секции мог записать? Я, лечащий врач, или вы? «Товарищи» вам сказали! Эти «товарищи» прежде старших полетят в колонну! И вы вместе с ними! Я понял, кто тут хороводит! – с угрозой крикнул Гладков Емельяну и швырнул ему на стол скомканный список.

В этот момент, возвращаясь на обеденный перерыв, в помещение вошли Бойчук, Куценко и Соколов.

– Ты что, захотел в колонну, мерзавец?! – подступил взбешенный Гладков к Бойчуку.

– Ты с кем говоришь, фашист?! – спросил Бойчук, в свою очередь вплотную надвинувшись на Гладкова. – А ну, повтори!

Рука Бойчука невидимо для Гладкова потянулась к тяжелой карбидной лампе, стоявшей с краю стола.

«Сейчас его Сашка убьет и все дело испортит!» – мелькнуло в уме Емельяна. Он шагнул вперед и втиснулся между ними.

– Дмитрий Васильич, тут я, должно быть, во всем виноват, – неожиданно спокойным и умиротворяющим тоном сказал Баграмов. – Давайте пройдемся. Я вам все объясню…

Когда у Емельяна вырвалась эта фраза, он еще сам не знал, что скажет Гладкову. Он понимал одно – что надо вмешаться в схватку.

– С вами?! Да, да, я именно с вами очень охотно пройдусь! Поговорим! – угрожающе подчеркнул старший врач.

Оставив в недоумении остальных, Емельян взял с гвоздя шинель и вежливо уступил у дверей дорогу Гладкову, который явно торжествовал, ожидая, конечно, капитуляции.

Его уверенность вызвала в Баграмове бешенство. «Думаешь, что тебя боятся?! Ну, постой, сукин сын!» И Баграмов весь сжался.

– Вот что, горе-писатель, хотел я вам заявить, – снисходительно и небрежно начал Гладков, когда они оказались на пустыре позади бараков. – Лично я создал для вас условия сносной жизни…

– Очень вам благодарен за «условия жизни», но прошу помолчать! Ваша очередь слушать! – собрав все спокойствие, перебил Емельян. – Посмотрите туда. Вон за проволокой бугор! – указал он Гладкову в поле, за лагерную ограду.

– Ну, бугор! Дальше что? – удивился Гладков.

– А вот что, – с внешним спокойствием продолжал Баграмов. – Если вы даже на этом бугре разроете ямку и хотя бы только в ямку прошепчете то, что я сейчас говорю, то все равно завтра об этом узнают товарищи в лагере и оторвут вам башку. Понятно? Тогда слушай дальше!

– Я… я… – заикнулся Гладков. Он побелел.

– Ты думаешь, что в плену укрылся от коммунистов и комиссаров? – спросил Баграмов. – Рановато! Рановато считать, что фашисты уже победили!

– Я не считаю, – одними губами шепнул Гладков.

– Молчи! – остановил Емельян. – Слушай. Фальшивок врачи писать больше не будут. А спрос ведь у немцев с тебя! Так вот, убирайся ты к черту с дороги! Сейчас же иди к штабарцту, скажи, что ты болен, чувствуешь слабость, кашель, боишься чахотки и хочешь уйти из туберкулезного лазарета куда-нибудь в хирургию, что ли… А вместо себя ты сам – понял? – именно ты рекомендуешь штабарцту Леонида Андреевича как самого опытного врача. Ясно?

– Ясно, – беззвучно подтвердил побелевший Гладков.

– И еще одно, – с расстановкой добавил Баграмов: – прежде времени никому ничего – ни в кухне, ни полицейским, ни этим самым старшим!.. И помни: советские люди везде. А если ты вздумаешь нас обманывать – крышка! Ты понял?! Тебя просто выбросят в нужник. На этом и разговор окончен… Ну, сбегай в уборную, тут уж близко…

Баграмов был предельно взволнован, хотя и выдержал до конца спокойный, насмешливый тон. Он повернул обратно, но не в барак, а медленно зашагал по снежной тропинке. Пока что он был уверен только в одном – что Гладков не посмеет его ослушаться. «Даже в сортир покорно пошел!» – про себя усмехнулся Баграмов.

Еще не успев как следует все обдумать, Емельян почувствовал, что в общем все правильно. Осталось предупредить Соколова.

Видимо, больше других обеспокоенный тем, что происходит между Баграмовым и Гладковым, Леонид Андреевич сам шел из барака навстречу.

– А я как раз к вам, Леонид Андреич! Пройдемся? – предложил Емельян.

– С удовольствием, Емельян Иваныч! – готовно отозвался Соколов, привычным движением коснувшись своих очков.

Баграмов взял его под локоть и подстроился в ногу.

– Леонид Андреич, вы, говорят, на войне и раньше бывали? – спросил Емельян.

– Везет мне, Емельян Иваныч, везет! Начал с той, с мировой, всю гражданскую был, и на финской, – сказал Соколов.

– И на эту попали! Действительно, вам «везет»!

– Да, знаете, уж теперь не гадал, не думал, а вот… – Соколов развел руками. – Закурим? – предложил он.

Он вытащил баночку. Оба остановились на лагерной магистрали и закурили. Баграмов не знал, с чего начать разговор о деле, и долго, старательно раскуривал цигарку.

– Так вот, понимаете, Леонид Андреич, – двинувшись дальше и снова взяв под руку Соколова, заговорил Емельян. – Ведь Гладков-то решил просить немцев освободить его от должности. Говорит, у него и здоровье неважное стало… Это он мне «по дружбе» сейчас признался, – иронически подчеркнул Баграмов.

– Понятно! – удовлетворенно сказал Соколов. – Секрета победы дознаваться не стану, хотя, по правде сказать, мне до смерти интересно… Но поздравляю! Думаю, что сожалеющих не найдется.

– Я тоже уверен в этом. Но… о «секрете победы» потом. А дело вот в чем… – Баграмов замялся. – Дело в том, что… Гладков сам заявит штабарцту, что вы, Леонид Андреевич, были бы вместо него самым лучшим старшим врачом, – отчетливо подчеркнул Баграмов. – Сам Гладков вас рекомендует штабарцту.

– Да что вы! Бог с вами! – отшатнулся Соколов. – Нет, я откажусь! С чего-то он взял, что я буду? Откажусь! Я, знаете, с немцами дела иметь не люблю, голубчик, – решительно возразил он. – Никак не могу!..

Резкий отпор Соколова не озадачил Баграмова.

– Ну давайте хоть посоветуйте, если уж так! – сказал он. – Кого же? Вишенина попросить? – как бы размышляя над сложным вопросом, задумчиво спросил он.

– Нашли кандидата, голубчик! – возмущенно сказал Соколов. – Ведь он собой только занят: как бы чего пожевать… Терпеть не могу его подбородок!.. А тут ведь думать о людях нужно! И трус он…

– Да, не храбрый, – согласился Баграмов. – Кого же тогда? Куценко?

Соколов задумчиво качнул головой.

– Опанас человек хороший и врач хороший. Администратор он никакой. Бугай! Напролом полезет. Либо молчит, либо попрет напролом… А тут ведь нужно «политику делать», иначе и сам пропадешь и людей загубишь… Не знаю, голубчик, право, не знаю, – заключил Соколов…

– Глебова? Молод ведь! – продолжал перечислять кандидатов Баграмов.

– Пожалуй. И немцы на молодого не согласятся…

– Выходит по-вашему, Леонид Андреич, что лучше Гладкова нам все-таки не найти никого! – сказал Баграмов, не скрывая иронии.

Соколов засмеялся:

– Хитрый вы человек, Емельян Иваныч!

– Ну, какая же хитрость, помилуйте! – в ответ засмеялся Баграмов. – Вы же сами пришли к необходимому выводу! – Он посмотрел серьезно и прямо Соколову в глаза. – Ведь это же нужно для наших людей! Для тысяч людей! Позаботиться, защитить, грудью встать за них и себя не жалеть. Вымирают ведь люди!

Емельян старался вложить и в свой взгляд, и в голос, и в самый смысл всю убедительность, на какую он был способен. Огромный врачебный опыт Соколова, его гуманность, его прямота и смелая честность делали его в глазах Емельяна незаменимым в роли старшего врача лазарета.

– Вы мне доказать хотите, голубчик, что я не имею права ползти в кусты? – сказал наконец Соколов. – А вот справлюсь ли я? Ведь тут оч-чень сложно! Тут не санбат, не эвакогоспиталь. Посложнее! – И шепотом он заключил: – Политика! Вот…

– Леонид Андреич, – снова заговорил Баграмов, – Красная Армия возле вас всегда ставила человека, с которым в трудных условиях вы могли разделить заботу, все вместе обдумать. Хотя он и не был врачом…

– Вот в том-то и дело, голубчик! В том-то и дело! – сразу понял его Соколов. – Там всегда был «такой человек», а тут ведь…

– А что, Леонид Андреич, если с этого дня таким вашим другом, советчиком буду я, например? – осторожно сказал Баграмов.

Он и сам удивился этим своим словам: ведь получалось, что он как бы навязывал себя старику в комиссары! Имел ли он право?! «А как же иначе! – сказал он тут же себе. – Раз уж затеял, то должен и груз делить пополам!»

– Ну что ж, Емельян Иваныч, – раздумывая, отвечал Соколов, – у нас на Тамбовщине так говорят: «Один ум – пол-ума, а два ума – ум!» Я согласен. Вместе – так вместе! Идемте обедать, – вдруг спохватился он.

Когда они возвратились в секцию, весь персонал был уже на работе.

Гладков после разговора с Баграмовым так и не зашел в барак. Он пообедал у поваров. Когда же врачи собрались перед ужином, после рабочего дня, койка Гладкова уже опустела и Соколов объявил, что Дмитрий Васильевич переброшен в лагерь деревянных бараков, в отделение желудочных и кишечных болезней, его же, Соколова, после обеда вызвал штабарцт и приказал быть старшим врачом лазарета при рабочем лагере каменных бараков…

После ужина комендант лазарета Краевец решительно подошел к Соколову.

– Леонид Андреевич, вы человек в администрации новый, не знаете отношений, – сказал Краевец, угрюмо сбычившись и, как будто собрался бодаться, выставив низкий лоб.

Ражий детина с красной, короткой, напруженной шеей борца, он широко расставил ноги.

– Разрешите, я вам кое-что объясню, Леонид Андреевич, – мрачно и таинственно сказал он.

– Пожалуйста, Николай. Если вы считаете полезным что-то мне объяснить, – согласился Соколов, – я прошу…

– Леонид Андреевич, не выписывайте старших, – приглушенно попросил Краевец. – От полиции нам, медсоставу, проходу не будет. Повара нас в ежовые рукавицы, а то и лично на вас донесут что-нибудь в гестапо!

Соколов развел руками:

– Немцы выписки требуют, Николай! Требуют! Они и нас с вами из лазарета прогонят, если мы никого на выписку не назначим… Что же делать-то, а?

– Леонид Андреич… А если другого кого-нибудь? Ну, мало ли можно кого… – с трудом подыскивая слова, глухо бубнил комендант.

– Так слабы ведь остальные! Немцы же только здоровых требуют, – продолжал Соколов. – Я удивился, осматривая старших: понимаете, некоторые из них даже упитанные! И вот еще в бывшей секции Дмитрия Васильевича люди… Ну прямо как будто не пленные… И чем их питали?!

– Леонид Андреич, а если пока воздержаться… ну хоть недельку… Их куда-нибудь здесь на работы успели бы, – настаивал Краевец. – О фашистском промплане забота нам, что ли! На работы каких ни попало можно послать! – явно обрадовался Краевец вдруг подвернувшейся новой аргументации.

Старший врач не вынес его наглости.

– А я ведь считал, Николай, что вы медицинский работник! – громко, чтобы все слышали, сказал Соколов. – Как же так – истощенных больных посылать на тяжкий труд, а здоровых спасать в лазарете?! Да еще их в полицию, в повара допустить!.. Вы где учились?.. В фельдшерской школе?.. В военной?.. В какой?.. Кто был начальником? – строго допрашивал он. – Вы хотите меня запугать? А я уже не молодой – четыре войны за плечами. Я сам «на семи сидел, девять вывел»! О чем же вы собрались на меня доносить в гестапо?!

– Да нет, Леонид Андреич, я ведь не сам, – смущенно забормотал Краевец, – меня повара попросили…

– Повара и полиция могут просить что угодно. А медицинский работник так говорить не смеет! После этого я не могу вас оставить старшим фельдшером лазарета. Я вас с этой минуты смещаю. Завтра примете секцию. Какую – потом разберемся…

– Понял, Коля?! «Тех» порядков не будет! – насмешливо сказал кто-то из фельдшеров.

Краевец растерянно и молча ушел к себе в «комендантский куток». Он надел шинель, шапку, пошел было к выходу.

– Николай! Отставить прогулку! Вернуться и снять шинель! Никуда не пойдете! – жестко приказал Соколов.

– Под арестом я, что ли?! – огрызнулся было Краевец. – Чего мне тут делать?

– Я ведь могу и совсем отчислить из лазарета! Если вы переходите окончательно в полицейский барак, то идите, я не держу, – отпустил Соколов.

– А мне больно надо! – проворчал Краевец и вернулся к себе.

– Вот так стари-ик! – едва слышно шептались фельдшера и врачи, которые раньше не могли бы представить себе Соколова в подобной роли.

– Силе-ен!

– Такой приберет к рукам всех!

– Нас и пора прибрать! Зато с таким будешь работать что надо!

Баграмов, сидя у лампы в середине стола и переписывая наново злополучный список, разорванный перед обедом Гладковым, с радостью слышал это перешептывание.

Он сам удивился резкой решительности Соколова, которая как бы отделила чертой «вчера» лазарета от «завтра».

По рассказам Павлика и Бойчука Баграмов уже представлял себе, с каким зверем в лице штабарцта придется Соколову столкнуться в новой должности. Необходимо было с первых шагов этого зверя перехитрить.

Штабарцт Люке, громоздкий, больше похожий на боксера, чем на врача, имел обыкновение ездить на велосипеде в сопровождении свирепой овчарки. Даже немцы, солдаты лагерной охраны, говорили, что собака его – это просто собака, а сам штабарцт – две собаки. Потому они ему дали кличку «Драйхунд».

Входя по утрам в лазарет, Драйхунд осведомлялся о количестве умерших одним и тем же вопросом: «Wieviel Hunde gestorben?» [67]67
  Сколько собак сдохло?


[Закрыть]И нередко после ответа фельдфебеля с сожалением говорил: «Zu wenig!» [68]68
  Маловато.


[Закрыть]– и записывал для себя в особый блокнот количество умерших.