Текст книги "Пропавшие без вести"

Автор книги: Степан Злобин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 84 страниц)

Комиссар дивизии Беркман наконец сам отправился в лес с работниками политотдела распутывать этот нелепый клубок и разбирать боепитание по родам и калибрам. Он-то и сообщил Саблину, что нашел «огородик», то есть большое скопление разных машин с боеприпасами.

После разговора с Беркманом Саблин провел ладонью по лбу, он встретился глазами с Варакиным и прихлопнул по развернутой карте, лежавшей перед ним на столе.

– Не спите, доктор? В трудную переделку мы тут попали! Слышите, как он лупит по нашим позициям? А нам отвечать было нечем. Такие потери! Столько людей погибает? А танки все лезут, лезут – конца нет!

– Товарищ майор, вас зовет Куликов, – доложил связист.

– «Кама», третий, слушаю, – взяв трубку, ответил Саблин. – Прямым попаданием пятерых?.. Ну, Федя, пока, значит, сам ложись к пулемету. Бутылочки есть?.. Все?! Ну, еще подошлю! Справа и слева тебя поддержали? Держись! Сейчас высылаю, да там у тебя через холмик перебраться почти невозможно. Человек пятьдесят направлю, а сколько дойдут, уж не поручусь… Такой твой участок несчастный, что делать!.. Нет, я вчера к тебе сам приходил, уже знаю, как!.. Что? Новой дорогой?.. Берегом, а потом по кустам?.. Не знаю этой дороги… Ну, ну, расскажи! – оживился Саблин. – Значит, сначала как будто назад… Да, да, знаю этот овражек… Ну ладно. Смотри продержись! Посылаю охотников… Значит, взять провожатым Володю Маслова с кухни четыре? Отлично!

Майор положил трубку.

– Позвони-ка, Сергей, на «кухню» один, прикажи выслать взвод Куликову, – обратился Саблин к капитану.

Но пока капитан говорил с пунктом сбора, выполняя приказ майора, Саблина вызвал опять Куликов.

– Наседают? А ты держись! Послал пополнение так, как ты говорил. Крепись, крепись, дорогой! Сейчас поддержу тебя крепче с флангов… Вызывай «Вятку семь», «Вятку восемь», – приказал связисту майор и почти немедля вцепился в трубку. – Акулов! Опять тебя Саблин. Отвлеки на себя огонь от соседа. Там никого не осталось, а танки жмут. Черт знает, – мы их жжем, а они опять новые гонят, не жалеют добра! Должно быть, танки на фашистском базаре подешевели! Старайся, родной!..

Варакин поднялся, собираясь идти наконец в санбат, но майор его удержал, сказав, что Бурнин обещал вскоре сам приехать и везет Варакину новое назначение, на другую работу.

– Зашумели! – вдруг радостно перебил себя Саблин, когда задрожало здание от выстрелов артиллерии.

Спасти оголенный участок от натиска фашистов, которые, видно, уже догадались, что там не осталось людей, можно было только сильнейшим огнем справа и слева. В надежде на доставку боеприпасов Саблин разрешил расходовать снаряды и мины сверх установленной «нормы». Дом вздрагивал оттого, что расположенный рядом фронт загудел ударами минометов и усиленной стрельбой, перемежающейся с ударами противотанковых пушек.

– По-осыпали! – прислушиваясь, облегченно сказал за майором и капитан.

Варакин взглянул на часы. Оказалось, что он провел здесь уже около трех часов. Между непрерывными телефонными сигналами входили и выходили связные с пакетами. Поочередно не раз являлись беловолосый капитан Войтра и старший лейтенант с грузинскими усиками. Оба они наносили на карту свои таинственные условные знаки.

Саблин успевал как-то вникнуть во все.

Два раза его вызывал к телефону комдив, в частности вдруг с запросом, кто разрешил так активизировать минометный огонь на участке семь, восемь и девять, где открыли такую пальбу, как будто ведут подготовку к наступлению батальоном.

Саблину пришлось давать объяснения, при этом Варакин наблюдал, что майор оправдывается почти как школьник, а бросив трубку, вытер со лба пот.

– Ну и баня!..

– Попало? – с сочувствием спросил капитан.

– Крепко попало! А в общем и поделом! – признал Саблин. – Вдруг комиссар не успеет подкинуть огнеприпасов, а на нас в это время навалятся крупные силы – что тогда?.. Но, я думаю, ничего: увидят, что мы не жалеем снарядов, – не поверят, что последние тратим так щедро…

С участка Куликова Саблину наконец сообщили, что пополнение дошло до позиции в числе тридцати двух бойцов и двух командиров, подход которых прикрывали еще дымовыми шашками. На месте, в окопах, они застали на обороне Куликова и двух бойцов. Среди умерших от ран оказался тот самый Володя Маслов, который провел отряд охотников по «безопасной» дороге…

Сидя здесь, в этой больничной кухоньке, слушая телефонные разговоры, наблюдая методичную деятельность, полную внезапных опасностей и препятствий, которые майор преодолевал с достоинством, волею и спокойствием, Варакин успокоился и сам. У него появилось ощущение уверенности. Та растерянность, которая охватила его в течение длинной, опасной дороги, а потом усилилась при известии о захвате фашистами Вязьмы, прошла, и он жадно впитывал слухом сочный голос Саблина, полный твердости и веры в народную силу.

Бурнин появился в штабе дивизии неожиданно.

– Вот какая опять переделка, Миша! Ирония, друг! – обнимая Варакина, гулко гудел Бурнин. – Пытаемся с запада наступать, одолевая свою же линию обороны. На поверку выходит, что мы построили крепко, никак не можем сломить… Значит, ты все-таки на самолет опоздал? Я же тебя торопил, чтобы ты летел! – с сожалением сказал Анатолий, как будто Варакин просто опоздал к очередному рейсу самолета и тем же путем вернулся обратно.

Михаил коротко рассказал о своих приключениях.

– С Полянкиным не пропадешь! – усмехнулся Бурнин. – У него, как у лошади, нюх, отпусти поводья – и вывезет! Он молодец. Он связался, мне доложил, что ты прибыл. А там, где твой госпиталь был, уже двое суток немцы хозяевуют. Так что оттуда ты выехал вовремя…

– А госпиталь что же? Неужто не вывезли раненых?! – спросил Михаил.

– Можно думать, что госпиталь успел эвакуироваться за Вязьму, – сказал Бурнин. – Мы их в первую очередь пропускали к востоку, мой порученец шнырял тут на мотоцикле еще до десанта.

– Зато по кустам полно раненых. Я утром сегодня видел такую картину – просто ужас! Надо хотя бы наладить эвакуацию их подальше от переднего края. В блиндажи, что ли, их…

– Да, потери, конечно, очень серьезные, раненых масса, – согласился Бурнин. – Наш начсанарм все это организует. Намечает сегодня ночью перебросить санитарный обоз недалеко тут, в лесу, в совхозную базу одну, где можно пока укрыть и раненых и лошадей… Ну, и тут возникает один проект, чтобы всех раненых разом вывезти. Вопрос очень сложный. Тебя начсанарм забирает на эту базу, в главный наш госпиталь, в сводный…

– Это куда же? – спросил Михаил. – Ведь я тут в окрестностях знаю селения. Мне тут раньше случалось бывать.

Бурнин засмеялся:

– Значит, и здесь тебе леший приятель и баба-яга кума?

– Да, – сказал Михаил. – Думал ли кто, что сюда доберется война…

– Погоди, погоди со своей лирической философией! – остановил Бурнин. – Значит, эти места ты знаешь? – спросил он и стал развертывать карту.

Варакин взглянул на карту. Да, он знал эту местность. Как тогда было здесь мирно и какая была тишина по сравнению с шумной Москвой… Он помнил названия селений, урочищ и речек…

– Говорю же, что знаю, – ответил он Бурнину.

– Тогда, значит, ты самый нужный и важный помощник для нашего начсанарма. Ты что, по обычаям твоей юности, и в этих краях ходил на охоту с блаженной памяти старым дедом?

– Конечно, ходил. Уж не в проводники ли меня к разведчикам прочишь? – шутливо спросил Варакин.

– Да, Миша, готовим и подготовим мы крепкую схватку, – серьезно сказал Бурнин, не ответив ему на вопрос. Он возбужденно поднялся и прошелся по помещению. – Покажем фашисту, как русские люди из окружения выходят! Ведь за нами Москва! Знал бы ты, какой у бойцов подъем!.. Конечно, я понимаю, что вашему брату хирургу мы тут подвалим работки. Раз драка большая, то и великая кровь, а без крови ведь, Мишка, не навоюешь!.. Сейчас пообедаем, тогда к начсанарму явись. Армия наша очень потрепана. Сначала было смятение. А все-таки подобрались и держимся, Мишка! Держимся, и в наступление пойдем, брат, и мир удивим, как мы же с тобой на подходах к Москве будем фашистов бить! – уверенно заявил Бурнин.

Михаил заметил, что Саблин слушает Анатолия, глядя на него не то чтобы дружеским, а прямо-таки влюбленным взглядом.

– Тут, брат, есть интересный план, – продолжал Анатолий. – Говорить о нем пока не положено, но твоя роль будет очень серьезная, – намекнул он.

Видимо, немцы за день устали атаковать, наступило затишье. Беспокойные аппараты утихли.

Связной Саблина отправился за обедом.

– А вот это полезная вещь! Одним вдохновением не может жить человек! – шутливо сказал Бурнин. – Бренная наша плоть всею силой стремится к горячей похлебке!..

Но Бурнину не пришлось даже взяться за ложку – его вызвал штаб армии.

– Эх, пропала похлебка! Ухожу, Михаил! – с комическим вздохом сказал Бурнин.

Он натянул шинель, не утерпел и, уже одетый, на ходу захватил со стола кусок хлеба.

– До свидания, Миша. Дай о себе знать, – от двери торопливо сказал Бурнин и с поспешностью вышел.

Глава тринадцатая

Эти несколько суток в штабе почти без отдыха, при постоянной напряженности каждого нерва, свалили бы с ног и богатыря. Балашов не чувствовал себя силачом. Он устал, но не позволял усталости одолеть себя, просто не позволял! Сознание возложенной на него ответственности за эти десятки тысяч людей, за их жизни, судьбу и в какой-то мере за судьбу одного из важнейших поворотов войны заставляло его просто забыть о том, что человек имеет природное право на мгновения отдыха.

«Можно ли представить себе, что человеческая голова сразу вмещает столько вопросов, что деятельность мысли направляется сразу по стольким руслам? – думалось Балашову. – Вероятно, когда-нибудь позже и сам не поверишь, просто не сможешь поверить, что ты мог работать с таким напряжением, и успевать, и вникать во все, охватывая пристальным вниманием широчайший комплекс взаимно связанных движущихся узлов!»

Главное, все за пределами этого замкнутого пространства было темно и неясно, и действовать приходилось вслепую, подменяя знание обстановки зыбкими предположительными построениями.

Бой, гремевший к западу от рубежей, созданных на Днепре, совершенно умолк. Неизвестно было, оттеснены ли дивизии правого фланга к северу и отошли в направлении Сычевки – Ржева – Калинина или они окончательно рассеяны.

В дивизию Зубова с севера начали просачиваться разрозненные группы бойцов и командиров из разбитых частей соседней армии. Впрочем, они утверждали, что их дивизии отходили к Сычевке по приказу из штаба фронта, отходили с боями, а они оставались в прикрытиях, потому и отрезаны.

Обрывки перехваченных немецких радиограмм давали основание полагать, что советские танковые бригады, высланные из Москвы на усиление армии, остановлены или разбиты превосходящими силами немцев где-то еще восточнее Гжатска. Значит, Гжатск тоже занят немцами?..

Сейчас важно было взять пленных с восточного направления, со стороны Вязьмы, где гитлеровцы теперь вели почти непрерывные танковые атаки. Приказ о захвате живых немецких танкистов Балашов отдал утром, но за день ни Чебрецов, ни Волынский, ни ополченские части выполнить приказ не сумели.

Сравнительное спокойствие немцев на западном рубеже армии не обманывало бдительности Балашова и его командиров, которые ожидали и с той стороны возможности танкового удара.

Небольшая ширина водной преграды, которую представлял собой Днепр, заставляла быть в напряжении дивизии Старюка, Дурова и Щукина, еще не испытавшие серьезных ударов противника.

Чалый тоже устал. Но неутомимый усач, может быть, в пятый или шестой раз в течение дня консультировался с Балашовым. Он тоже держал в уме столько сложно связанных объектов, что в обычное время голова не смогла бы вынести напряжения. Однако же выносила…

Теперь они и сидели над разработкою его плана перегруппировки частей для прорыва из окружения.

– Изволите видеть, Петр Николаевич… – начал Чалый. Удар от разрыва тяжелой мины посыпал из-под наката землю по каскам.

– Эко ахнула как! – невольно произнес Балашов.

– Да, изволите видеть, мин не жалеют! – отозвался Чалый.

Это его «изволите видеть» несколько дней назад Балашова раздражало. Он слышать не мог эти словечки без насмешливой неприязни ко всему чиновничьему облику Чалого. Но теперь, когда Балашов ощутил Чалого как умного воина, как неустанного, самоотверженного и заботливого человека, теперь это «изволите видеть» воспринималось лишь в виде милой детали, вроде смешной родинки на лице друга.

– Танковые атаки противника, изволите видеть, в течение дня опять развиваются с нарастающей силой в направлении правого фланга частей Московского ополчения, с востока севернее Вязьмы, и так же – с востока на левый фланг Чебрецова, южнее Вязьмы, – продолжал докладывать Чалый.

«Ведь как он впитал этот язык рапортов! Кажется, даже мыслит лишь ограниченным кругом терминов. Да может ли он хоть что-нибудь чувствовать?!» – думал вначале о нем Балашов. Но теперь он знал: да, Чалый умеет чувствовать, Чалый – прекрасный человек и верный товарищ в бою. Балашов также понял, что острая мысль Чалого характеризуется совсем не этими узкими фразами, а живым, образным представлением о соотношении борющихся сил, и он сухими словами обозначает текучесть и все колебания взаимодействующих величин. Решая свои задачи, он, может быть, глубже многих проникает в диалектику скрытых взаимосвязей, в самую сущность происходящих событий и борется против стихийности их развития. Балашову казалось важным и то, что в учете резервов Чалый всегда отмечает моральное состояние бойцов рядом с количеством станковых пулеметов или снарядов потребных калибров и наряду с числом отбитых атак противника.

– Приказ о захвате живых танкистов на Вяземском направлении еще не выполнен, – продолжал докладывать Чалый. – Из показаний пленных солдат-пехотинцев, взятых на левом фланге дивизии Чебрецова, и из личных их документов и материалов можно предположить, что противником брошены через прорыв нашего фронта две танковые группы с севера направлением Ярцево – Сычевка, а с юга – Спас-Деменск – Юхнов.

Чалый показал оба направления по карте, с которой он никогда, казалось, не расставался.

– Это я еще за два дня до прорыва предполагал, – сказал Балашов, выражая нетерпение.

– Так точно! – подтвердил Чалый. – И вот, изволите видеть, можно предположить, что около суток назад введены в дело какие-то новые силы противника для окончательного подавления и уничтожения наших частей, отрезанных западнее Вязьмы. Кроме атак противника с востока на части Московского ополчения и дивизии Чебрецова, на направлении левого фланга Волынского на стыке с дивизией Чебрецова после полудня сегодня начались также танковые атаки численностью до пятидесяти танков, – Чалый указывал ножкою измерительного циркуля направления атак на карте. – Значительно слабее атаки противника с севера, на части Зубова, и с запада, на бригаду полковника Смолина. Можно предположить, что пехотные соединения противника подтягиваются за танками на участке Волынского, а также под Вязьму, на направление Чебрецова, в первую очередь нанося удары по кратчайшему направлению на дорожные магистрали.

– Да это же ясно, Сергей Сергеевич! Это мы и вчера могли утверждать и даже заранее знали, – нетерпеливо и с раздражением перебил Балашов. – А все-таки что же дает нам разведка? – строго спросил он.

– Ни черта не дает она, Петр Николаевич! – вдруг неожиданно просто, без своих обычных «словечек», сказал Чалый. – Я считаю, что медлить с прорывом нельзя, товарищ командующий, – добавил он так же просто. – Сегодня еще настоящего, плотного фронта против нас нет. Но армейские корпуса фашистов, как я понимаю, вот-вот начнут подходить. Пока же фашистские части держатся на огневой связи, без крепких стыков, и мы можем еще пробиваться. Как бы не оказалось поздно, если затянем…

– Да, время не ждет, – согласился и Балашов. – Пора принимать окончательное решение. Давай сядем, подумаем вместе, Сергей Сергеевич, – предложил он. – Выпьем-ка чаю, что ли! В ополченских частях должны быть планы запасных укрепрубежей. Они же их сами строили. Фашисты, конечно, сейчас занимают построенные ополченцами укрепления. Необходимо прежде всего разобраться, где слабее построена оборона. Хорошо бы привлечь Муравьева.

– Схемы укрепрайона есть и у нас, – возразил Чалый. – Нашел в бумагах Логина Евграфовича. Вот она, схема, изволите видеть, – и Чалый в ту же минуту развернул перед командармом карту укреплений. – Я уже поработал немного. Левый фланг Чебрецова должен стать главным заслоном на водоразделе, вот здесь. А тут, по болотцу, в верховьях, пройдут основные силы на тот берег Осьмы. Тут полесистее, и от танков спокойнее, и строительство вяземских укреплений как раз было еще не закончено…

В штаб возвратился Ивакин. Ночью где-то в лесном блиндаже он собирал совещание коммунистов из местного населения, которое не успело уйти или не собиралось уходить со своей земли. Он поставил перед ними задачи партизанской помощи Красной Армии. Часть из них тут же, ночью, ушла на задание. Ивакин уже получил сообщения от своих людей, которые за ночь миновали Вяземский укрепленный район и прошли далеко к востоку.

Он показал их проходы Балашову и Чалому.

– Ценные сведения, – согласился Чалый, – однако же там, где пробрался разведчик, не обязательно выйдет военная часть!

– Тут главный вопрос в другом, – возразил Балашов, склонившись над схемой района. – Главное то, что в этом районе не заняты высоты и укрепления. Значит, их могут без боя занять наши артиллеристы, чтобы поддерживать выходящие из окружения части. Надо немедленно выслать сюда разведку, дать ей сигнальных ракет и условиться о сигналах.

Вошел дежурный по штабу.

– Товарищ командующий, полковой комиссар Муравьев!

– К телефону?

– Нет, лично.

– Зовите скорее! – обрадовался Балашов.

Муравьев похудел, осунулся, но живые, темного золота глаза его поблескивали по-прежнему весело и молодо.

– Здравия желаю, товарищ командующий! Товарищ дивизионный комиссар! Здравствуйте, товарищ полковник! – весело приветствовал он всех троих. – Ну и цацу привез я вам! Зверь-эсэсовец чистокровной арийской породы. Командирский танк захватили, а этот тип – командир полка! В нашу ловушку попался, дурак!

– Допрашивали? – спросил Балашов.

– Никак нет. Сберегал для вас. Пусть всю важность почувствует: генеральские звезды, лампасы! – усмехнулся Муравьев.

Чалый поднялся:

– Разрешите идти, товарищ командующий? Подработаю – возвращусь.

– Постойте, Сергей Сергеевич, – удержал его Балашов. – Пусть начинают допрос, а мы с вами еще посмотрим, как и что намечается. Допрашивай вдвоем с полковым комиссаром, Григорий Никитич, – сказал он Ивакину. – Садитесь сюда, за мой стол, дежурному прикажите вызвать майора Люшина и переводчика.

Чалый и Балашов отошли к небольшому столику. Чалый снова раскинул карту.

– На плацдарме выявилось, изволите видеть, скопление зенитных орудий, и мы можем себе позволить, так сказать, роскошь: при прорыве уплотнить противотанковые силы дивизии Чебрецова зенитками…

К ним подошли Муравьев и Ивакин.

– Над картой колдуете? – спросил Муравьев.

– Колдуем. Вопрос касается укреплений, которые строила ваша армия, – обратился к нему Чалый. – Если у вас остались строители этой части укрепрайона…

Чалый поспешно достал из бокового карманчика пачку бумаг, перебирая их, обронил карточку пятилетней девчурки с кошкой…

– Внучка, изволите видеть, – бормотнул он в смущении и все же не удержался и, отстранив от своих дальнозорких глаз фотографию, ласково просияв, посмотрел на нее две-три секунды.

– Глазастая девка! – произнес Муравьев.

– Наташенька, – пояснил Чалый.

– А у меня перед самой войною внук народился. В честь меня Гришкой внука назвали. На Урале живет, так его и не повидал, – сказал Ивакин.

И вдруг все замолчали. Каждый, видимо, думал с минуту о близких.

Чалый торопливо убрал портрет и развернул прежнюю схему.

– Если остался у вас инженер или кто-нибудь из строителей, то немедленно командируйте их к нам. Очень важно! – закончил он свою мысль, обращаясь к Муравьеву.

Вошли лейтенант-переводчик и майор Люшин из отдела разведки.

– Разрешите, мы это выясним уже после допроса фашиста? – упросил Муравьев.

Балашов кивнул. Ивакин отошел и занял место у стола.

Два бойца ввели небольшого роста, складного эсэсовского полковника, рыжеватого, в золотых очках. Войдя с улицы в мрачное помещение, тот у порога блиндажа напряженно всматривался в присутствующих.

– Ближе к столу! – приказал Ивакин. Немец сделал два шага к яркому свету.

Балашов посмотрел на него сбоку и от волнения изменился в лице.

– Что с вами? – тихо спросил Чалый.

Балашов отвернулся от немца и приложил к губам палец.

– Ничего. Продолжим работу, – так же тихо сказал он.

Чалый посмотрел на него удивленно и продолжал доклад:

– В этом месте как раз за два дня до начала последних боев построена лесная дорога, а вот тут – переправа, – указывал Чалый дорогу, построенную двумя батальонами, которые были взяты у Чебрецова.

Но Балашов, сознавая всю важность того, что надо решать с Чалым, не мог оторвать внимания от допроса, который начали Ивакин с Муравьевым и Люшин. На стандартные вопросы о фамилии, имени, возрасте и месте рождения пленный молчал.

– Если вы, пленный, не хотите ответить ни на один вопрос, мы не будем терять на вас времени. Выстрел – штука короткая, а у нас много дела! – раздраженно сказал Люшин.

– Все эти пустые вопросы не имеют значения ни для меня, ни для вас, – надменно ответил эсэсовец. – Что вам личность? Я– солдат фюрера. В другое время я вам сказал бы, что дам ответы на все, что касается меня лично, но не скажу ни слова касательно службы, как велит долг офицера. Но сегодня я вам заявляю: моя личность для вас не имеет значения, зато я дам – и сегодня имею право дать – любые, самые важные, военные показания, потому что считаю вас всех пленниками германской армии, мертвецами. А мертвому можно с полным спокойствием доверить любую военную тайну.

– Загну-ул! – сказал Ивакин, выслушав переводчика. – Спроси-ка его, лейтенант, кто же тут пленный – он или мы?

– Мой плен – это мелкая хитрость. «Ложный передний край» – как в шахматах «детский мат», для шутки. Я стоил вам жизней многих русских солдат. Это жестокая игра комиссаров. Но вы обрекаете гибели сотни тысяч своих солдат, продолжая бессмысленное сопротивление. – Эсэсовец посмотрел, какое он произвел впечатление. – Я считаю…

– Фашистская лекция о гуманности – это уже сверх программы, – оборвал Ивакин. – Скажи ему, лейтенант: война не игра, мы в такую «игру» «играем» со всем фашизмом, при этом – насмерть. Наступление на Москву кончится гибелью или пленом всех фашистов, которые ведут наступление.

Чалый и Балашов прислушивались к допросу.

– Ваше сопротивление, – продолжал разглагольствовать пленный, – может для тысяч русских обернуться гибелью, а может прийти к почетной капитуляции. Может быть, мой личный плен послужит к тому, чтобы установить взаимное понимание… Я могу взять на себя роль посредника…

Балашов не выдержал, резко поднялся с места и подошел к столу. Сидевшие у стола встали.

– Садитесь, товарищи, – сказал Балашов. – Штандартенфюрер дивизии «Райх» Карл-Иоганн фон Кюльпе – наглый гестаповский провокатор. – Балашов обернулся к пленнику: – Между гранатой и танком, Кюльпе, бывает только один посредник – солдат, который бросает гранату…

– Zwischen einer Granate und einem Panzer… [1]1
  Между гранатой и танком.


[Закрыть]– начал было переводчик.

– He трудитесь, товарищ лейтенант, – перебил Балашов, – Кюльпе в девятьсот четырнадцатом окончил в Варшаве русский кадетский корпус и отлично владеет русским. Верно, Кюльпе? – резко спросил он немца.

– Так точно, господин генерал! – дрогнув, ответил по-русски эсэсовец.

Все внимание присутствующих было обращено к Балашову, и, кроме него, никто в первый момент не заметил, как изменился в лице пленник.

– Так вот, посредник между гранатой и танком может быть лишь один. Этого только дурак не поймет! А вы не дурак, – спокойно сказал Балашов.

– Но гранаты подходят к концу, господин генерал, – возразил эсэсовец.

– Не спешите! Не так уж скоро они подойдут к концу. Вы в вашем гестапо привыкли к дешевеньким провокациям, Кюльпе. Но нас вам не спровоцировать!

– Господин генерал, разрешите вас уверить, что я не есть провокатор. Я не подписывал той бумаги… Я заверяю вас честным словом, что я лично… я тут ни при чем, – торопливо сказал эсэсовец. Лицо его вдруг покрылось каплями пота.

Балашов нахмурился:

– Что такое? Какая бумага?

– Я не подписывал той бумаги, что вы от меня получали деньги… Я честный солдат… – бормотал торопливо эсэсовец. – Контрразведка не спрашивает нашего согласия, когда пишет чье-то имя в свои документы… Я не… как сказать?.. я не путался с провокацией…

Балашов глубоко и жадно вдохнул полную грудь и несколько секунд не мог выдохнуть. Он все понял. Все понял… Он побледнел и, с трудом, медленно взяв себя в руки, ответил с небрежностью:

– Ах, во-от вы про что!.. Это все не имеет значения, Кюльпе, кто клеветал, вы сами или ваши хозяева, и сколько вам заплатили за это… Сейчас вы – пленный, враг нашей родины, а не личный мой враг. – Балашов старался держаться холодно и спокойно, но не сдержал волнения в голосе и в нетерпеливом движении пальцев, сломавших пополам карандаш.

Какое-то смятенное недоумение отразилось на лицах присутствующих. Ивакин живо и напряженно взглянул в потемневшее лицо Балашова и поднялся, уступая ему свое место.

– Садитесь, товарищ командующий. Ваше участие в допросе пленного особенно ценно, – сказал он.

Переводчик с поспешностью уступил свое место Ивакину.

– Итак, значит, пленный Кюльпе, – обратился Ивакин к эсэсовцу, – вы хвалились, что можете нам сказать правду, потому что мы мертвецы? Так отвечайте: сколько танков направлено против вяземского «котла», как его у вас называют?

– Две танковые дивизии, – твердо сказал Кюльпе, – с мотопехотой. В последние сутки прибыло еще семь дивизий пехоты и артиллерии, через сутки прибудет еще двенадцать дивизий пехоты. На это хватит ваших гранат?! – ехидно спросил немец.

– Заврался! – сказал Люшин.

– Заврался! – согласился и Балашов. Он уже окончательно справился со своим волнением. – Что же вы хвастались правдой, которую не боитесь сказать?! – спросил он эсэсовца.

– Я говорю только правду, – ответил Кюльпе. – Вы всегда объявляете нашу тактику «шаблонной», а свою – «маневренной». На этот раз именно мы действуем маневренной тактикой: когда обнаружили ваши глубокие эшелоны резервов западнее и восточнее Вязьмы, мы разгадали, что вы хотите ударить нам в тыл и отрезать нас под Москвой. Когда же от пленных узнали про ваш «штаб прорыва», то мы ваш маневр окончательно разгадали. Две наши танковые дивизии получили приказ приостановить движение на Москву и полностью повернуть против вас. – Кюльпе смотрел с торжеством, видя, что завладел общим вниманием и произвел впечатление.

– Две танковые дивизии?! – внезапно вмешался Чалый.

– Две дивизии, – торжествующе повторил Кюльпе. – Послезавтра мы уничтожим вас танками и авиацией. Больше на эту игру у нас нет времени. Тогда мы продолжим марш на Москву. Ваши группировки в районе Гжатска уже уничтожены. У Ярцева и Ельни разбиты остатки отходивших дивизий. Ваши армии будут уничтожены через день, если вы не пойдете на капитуляцию.

– Но ведь ваше радио уже три дня назад объявило нас пленными, а «котел» ликвидированным, – сказал Балашов. – Ваши танки три дня назад должны были войти в Кремль, а вам до Кремля еще двести километров, и вы сами в плену. У кого же? У пленных, что ли?!

– Германское командование не дети, – сказал Кюльпе. – Ценой нескольких суток мы избегали капкана, который вы, господин генерал, нам расставили. Ничего! Мы успеем в Москву, а вы все-таки пленные.

– Мы тоже считаем, – заговорил Муравьев, – что мертвецу можно все рассказать. Потому я вам объясняю, пленный: мы здесь сражаемся именно для того, чтобы вы не дошли прежде времени до Москвы. Москва вам готовит смертельный удар. Вы именно и попались в капкан, когда задержали продвижение танков к востоку.

– Если даже и так, все-таки послезавтра будет тотальный штурм! Вы будете кончены, а германская армия двинется на Москву, – упрямо сказал эсэсовец.

– Товарищи, мы с ним теряем время, – обратился к присутствующим Ивакин. – Мне кажется, смысл допроса исчерпан.

– Могу сказать, Кюльпе, что вы нам серьезно помогли. Мы не все понимали, – добавил Муравьев.

– Неправда! – крикнул эсэсовец.

– Товарищ майор, у командования вопросы исчерпаны. Если отделу разведки зачем-нибудь нужен пленный, то забирайте, – сказал Ивакин и взял у переводчика протокол.

Люшин и переводчик вышли, уводя с собою эсэсовца.

– Ну вот, товарищи, все и ясно, – сказал Балашов. – Прорыв нам удастся только в том случае, если наш общий штурм будет внезапным. Пора начать перегруппировку. Давайте, Сергей Сергеевич, ваш план.

На столе командарма раскинули карту укрепрайона. Командарм, Ивакин, Чалый и Муравьев окружили ее.

В сущности, было почти все разработано. Они обсуждали только кое-какие детали о численности и силе арьергардных заслонов, о расположении артиллерии.

Вскоре Чалый попросил разрешения уйти к себе, чтобы поработать в уединении над окончательным уточнением вывода частей и дислокации.

Балашов отпустил его.

Муравьев, уезжая к себе, кроме противотанковых средств просил и пехотного пополнения.

– Пехоты пока не дам. Поддержу огнем артиллерии. Бой скоротечный будет. Либо прорвемся, либо все заново строить, – возразил Балашов. – Вы, полковой комиссар, не считайте, что я нервный субъект, – сказал Балашов на прощание Муравьеву, – но с этим фашистом такая встреча… как будто в романе, что ли, – добавил он.

– Да, я понимаю, что тут какая-то рана… У вас даже кровь отхлынула от лица, – сказал Муравьев. – Так, значат, связь я буду держать и запрошу по частям. Если есть строители укреплений Вязьмы, то направлю их к вам. Пошел! – заторопился к себе Муравьев.

Балашов остался наедине с Ивакиным.

Установилось временное затишье, когда слух и нервы могли отдохнуть от непрерывного грохота и содроганий земли. Ивакин и Балашов молчали, думая об одном и том же – об этой встрече с фашистом, с пленным эсэсовцем. Оба словно никак не могли подыскать, с чего начать разговор.

– Ты пойми меня правильно, Петр Николаевич, – сказал наконец Ивакин. – Нам с тобой рядом на этом плацдарме насмерть стоять в бою… Можешь ты мне объяснить, что тут такое произошло у нас на глазах?

Балашов поднял медленный взгляд.

– Трудно это мне объяснить и самому понять… Постараюсь, – глухо ответил он.

Карл-Иоганн фон Кюльпе – это был фашист, в котором олицетворялись для Балашова вся психология и идеология гитлеровщины.