Текст книги "Пропавшие без вести"

Автор книги: Степан Злобин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 84 страниц)

Людям моей судьбы,

Неугосимой памяти погибших.

Чести и мужеству тех,

кто выстоял.

Часть первая. В огне

Глава первая

Ни дыхания, ни биения сердца… Врач Михаил Степанович Варакин на безмолвный вопрос дежурной сестры хмуро кивнул и, выходя из палаты, захватил с собою со столика историю болезни умершего.

После отступления из Смоленска эвакогоспиталь помещался тут, в кирпичном здании средней школы, среди липовой рощицы, окружавшей когда-то церковь.

Варакин, прибыв сюда после долгих лет, с трудом узнал родные места детства.

Церковь сгорела в двадцатых годах, когда Михаилу было всего лет четырнадцать Роща долго была местом воздыханий сельских парочек. Заросли травой и сровнялись могилы давних попов, похороненных когда-то в ограде церкви. Сирень и жасмин разрослись, и откуда-то появилась густой чащобой малина. Потом на старинном церковном фундаменте поставили школу. За церковью, во фруктовом саду, был поповский дом, и для всех окрестных ребят не было яблок слаще поповских. Их в детстве отведал и Михаил, тогда просто Мишка Варакин, хотя внуку районного агронома были доступны точно такие же плоды и не было нужды их воровать, раздирая штаны о забор поповского сада.

В бывшем поповском доме теперь и помещалась та самая шоковая палата эвакогоспиталя, за которой Варакин особенно пристально наблюдал.

Борьба против шока была уже несколько лет темой научной работы Варакина. Над ней он трудился и во время финской войны, продолжал ее и теперь.

В связи с активными боями под Ельней в госпиталь в последние дни прибывало особенно много тяжелораненых. Смертность в шоковой палате резко повысилась. Это угнетало Варакина. Наука оказывалась бессильной. Казалось, работы Павлова в этой области все раскрыли, все объяснили, но практика не давала желаемых результатов…

Сумрачный шел Михаил по саду.

Было еще достаточно тепло, и раненые предпочитали душным палатам свежий воздух под липами. Сад был всегда полон серых халатов и белых повязок, от дальнего столика слышался стук домино.

Некоторые из ходячих раненых тоже отбыли первые дни в «поповском доме» и теперь, когда минула опасность, ожидали эвакуации в глубокий тыл.

Глухо стукнувшись, c ветки упало к самым ногам Варакина крупное, спелое яблоко. Михаил не думая наклонился и машинально его подобрал.

– Товарищ военврач, разрешите к вам обратиться? – Неожиданно прозвучал голос.

Перед Варакиным как из земли вырос молодой паренек-казах.

– Опять о том же все, Жарок?

– Опять о том, товарищ военврач! Видите, как поправляюсь? Зачем меня посылать далеко? Транспорт зря беспокоить… Зашлют на какой-нибудь на «Макар телят не гонял», а я свою часть потом не найду. Две-три недели еще – и на фронт…

– А домой?

– После войны попадем домой, а?!

Варакин вспомнил, что Жягетбаев детдомовец и у него нет родных.

– Не знаю, Жарок, не знаю. Спросите начальство. Вообще-то вы молодец…

– Как собака! – похвалился казах. – Рану лизал, и все заживает… Вот так, товарищ военврач! Казахский шкура здоровая.

– Комсомольское сердце здоровое у вас, Жягетбаев, – сказал Варакин. – Ничего я вам не могу ответить. Говорите с начальством, – настойчиво заключил он. – Нате-ка вам, смотрите, какое хорошее яблоко с ветки упало. Алма-Ата, да и только! – Варакин протянул раненому подобранную титовку.

Тот взял и разочарованно отошел.

Раненые нередко просили не отправлять их в тыл, надеясь, что из эвакогоспиталя они непременно вернутся в прежнюю свою часть. Иные из них говорили даже «домой», имея в виду свой полк, батальон, свою роту, в которой остались друзья…

Широкие каменные плиты лежали перед входом в здание школы еще со времен церкви. Из щелей меж ними выглядывал мягкий бархат зеленого мха. Михаил машинально обшаркал о них подошвы, задумчиво ответил на приветствие дневального, постоял перед входом и вдруг только тут сообразил, что дежурство свое он сдал и в шоковую палату зашел уже после сдачи дежурства. Значит, он был свободен. Он повернулся и зашагал к воротам, на выход.

Но он не пошел из госпиталя «домой» – в избу, где помещался еще с двумя врачами.

Минуя сельскую улицу, он вышел по узкой тропинке к лесу, откуда несколько дней назад выбыла на передний край какая-то резервная часть, оставив после себя опустевшими многочисленные землянки. Яркое солнце пробилось в лес и заиграло в желто-красной листве. Но Варакин, занятый своими думами, не заметил приветов солнца и леса.

Что сталось бы с сердцем врача, особенно во время войны, если бы он позволил обычному человеческому состраданию возобладать над сознанием своего врачебного долга и над уверенностью в силах науки и личного своего искусства! Варакин считал, что силу своей ненависти к человеческим страданиям он не должен растрачивать на сострадательную жалость, что все свои силы, всю изощренность врачебного ума и умелость рук он должен отдать самой практической борьбе против страданий и боли. Но сколько бы Михаил ни упражнялся в подобного рода стоических суждениях, на самом деле он никогда не умел отречься от ощущения боли за своего пациента. Может быть, неодолимость этого чувства и толкнула Варакина на работу по борьбе с самим ощущением невыносимой боли. Михаил утверждал теоретически, что все пациенты равны для врача. На самом же деле он не раз замечал в себе, что некоторые из его собственных пациентов вызывают в его душе особые чувства привязанности и симпатии, становятся особенно близкими и дорогими. Так, за пять дней пребывания в шоковой палате сделался близок Варакину этот боец-танкист.

Лицо его из-за ожога было лишено человеческих черт. Имя его не было известно даже спасенным им пехотинцам, которые доставили его в госпиталь. А сам он только молча глядел и не говорил ничего, как будто он просто не желал отвечать на вопросы. Он все видел, все понимал, но ни на что уже внешне не реагировал.

О нем было известно только одно – что он не спасался бегством из горящего танка, а в течение десяти минут, сам в огне, отбивал атаку фашистов на нашу пехоту.

Двое пехотинцев, сопровождавшие его по поручению своей роты, рассказали врачу о его подвиге и умоляли спасти его.

Варакин с первой минуты видел, что надежды не много – на тридцати процентах поверхности тела ожоги, местами обуглены мышцы…

«Распад пораженных тканей, интоксикация…» Все это были только слова из истории болезни, а суть была в том, что смерть наступила не из-за потери белка, не по причине интоксикации, а в силу переполнения меры страданий, из-за того, что перейден оказался порог выносимости боли, – от шока.

По той же причине погибают сейчас, как и сто лет назад, десятки тысяч бойцов…

На этот раз меры, принятые Варакиным для выведения страдальца из состояния шока, опять оказались бессильны. А Михаил ведь следил за ним, как за младшим братом, не отходя, проводил возле него почти все свое свободное время…

Варакин лишь тут заметил, что так и шагает по лесу, размахивая историей болезни, которую захватил со стола машинально. Он сложил ее и убрал в боковой карман.

Шелест еще не опавших листьев в вершинах и влажные запахи уже осеннего леса исподволь начали умиротворять Михаила.

Это были с детства его, варакинские места. Здесь, на Смоленщине, жили его дед и бабка. Дед служил смолоду управляющим в крупном дворянском имении к северу от Вязьмы, а после революции прижился в этом же самом краю, то тут, то там работая агрономом. Михаил школьником много раз проводил у деда и бабушки летние каникулы, наезжал к ним и студентом. Он любил холмистые просторы и древние леса всего этого края, где в детстве бродил в поисках ягод и грибов, а в юности – за дичью с дедом или другими местными охотниками. Живо помнил он запахи полыни и меда, душный аромат разогретой хвойной смолы, представлял себе темные пади, разверзающиеся по сторонам дорог за черными стволами ольшаника и по-осеннему нарядными кустами бересклета, – по ним он довольно лазал в детских поисках приключений, карабкался по крутосклонам этих яруг, из которых даже в июльский полдень, будто из погреба, тянет холодной влагой…

В сущности, весь богатый впечатлениями период детства, отрочества и юности, во время которого в человеке закладывается на всю жизнь прочный, нерушимый характер, Варакин провел у деда и бабки. Они же внушили ему и жизненный путь врача, направляя по нему каждый на свой лад: бабка – как на святое служение страдальцам и облегчение человеческих мучений, дед – как на сплошной героический подвиг борца против смерти.

Как много с тех пор утекло воды!

Варакин уже несколько лет был врачом, работал в Москве в больнице и занимался научной работой, в которой видел свое призвание. В этом году он думал прийти к окончательно проверенным выводам по своей теме, но война нарушила планомерность его труда и погнала снова сюда, в смоленские земли.

Он помнил здесь все. Он помнил облик селений, лесные дороги, гати, ручьи и болота. О том, что сюда, в родные края его детства, доберется война, он не мог бы ранее и помыслить… Не мог помыслить он и о том, что в школе, в каких-то семидесяти – восьмидесяти километрах западнее Вязьмы, поместится эвакогоспиталь для прибывающих с фронта бойцов…

…Лес стоял все такой же, как бывало и в давние поры. Так же, как в мирные годы, под солнцем краснели стволы сосен и елей, так же из-под темных густых ветвей даже днем выглядывали сумерки, а на полянах играл золотистый день в трепете шелестящих листьев, и ветер перекликался с хлопотливой стаей синиц…

В лесу впереди Варакина вдруг раскричались сороки, затем послышались гулкие выхлопы автомотора и возбужденные человеческие голоса. Михаил подумал, что это машина с новым транспортом раненых. Однако машина не показалась из-за кустов, почему-то остановилась. И Варакин увидел на лесной дороге застрявший пикап, возле которого озабоченно возились трое бойцов.

– Товарищ военврач, разрешите к вам обратиться! – остановил Михаила боец-шофер.

Михаил повернулся к нему.

– Миша! Варакин! Здорово, доктор! – вдруг загудел трубный голос из кабины пикапа.

Варакин мигом узнал и голос и облик майора, который сидел в кабине, и рванулся к нему.

– Анатолька! Ранен?

– Цел, невредим, чего и тебе желаю на многие годы! – отозвался майор и выскочил из кабины. – Не ждал тебя встретить где-то в лесу на военных дорогах, не ждал! – гудел майор, сжимая руку Варакина. – Еду в командировку в Москву, а тут подвел наш штабной тарантас, черт его бабушку!.. Говорю – вернемся, а этот вот умник, мастер-ломастер упрямится: видишь, примета плохая назад возвращаться! – кивнул майор на своего водителя. – А на дороге стоять – это примета хорошая! Два часа едем, а два простояли!.. Хоть бы попутных кого, на буксир бы!

– Я, товарищ майор, рассчитывал, что дотянем. Хотел у наших тыловиков подшибить запчасти, – оправдывался водитель.

– До нашей базы тут метров семьсот осталось, – сказал Варакин.

– Ну, это мы духом подгоним! – обрадовался шофер. – Навались, товарищи, а я – за баранку, – обратился он к двоим бойцам, сопровождавшим майора. Майор усмехнулся:

– Хорошую ты, Вася, придумал себе работенку, а не выйдет на этот раз. Слезай да сам попотей, потолкай машинку. Я за баранкой как-нибудь тоже справлюсь…

Подталкивая машину по плотной лесной дороге, они довольно быстро двигались по направлению к госпиталю. Варакин шагал рядом. При въезде в село он указал Бурнину на вывеску МТС, под которой теперь помещалась автобаза эвакогоспиталя, а водителю показал дом под зеленой крышей, где будет его майор. Сам же он поспешил домой, пока старый товарищ его, майор Бурнин, зашел со своими бойцами к начальнику автобазы.

Но едва Варакин успел окинуть хозяйским глазом свои пищевые запасы, как Бурнин уже оказался на пороге избы.

– Ну вот, еще раз, доктор, здравствуй! Обнимемся, что ли!.. Вася мой говорит, что задержимся час с небольшим. Значит, чарочку хлопнуть успеем для встречи. Есть у тебя?

– Найдется. Садись-ка в почетный угол, – указал Варакин под темные, закопченные образа, под которыми на стене висели картинка «Гибель Чапаева» и множество фотографий хозяев избы, их родичей и знакомых.

Майор забрался на широкую скамью, похоже, построенную вместе с избой и словно вросшую в пол за столом у стены.

– Ну и встреча! Бывает такое, а! – жизнерадостно произнес майор. – А все-таки расскажи-ка ты мне, как тебя занесло на фронт! Ведь ты же, Мишка, как говорится, жрец, что ли… служитель науки!..

По требованию гостя Варакин поставил на вековой некрашеный стол «чарку», походную незатейливую закуску – консервы в жестянке, хлеб и колбасу без тарелок, в бумаге.

– У тебя, Анатолий, превратные представления, – возразил он. – Какая же может наука, особенно медицина, обходиться без практики! Врач есть врач, и наука моя со мной!

– Ну, значит, первую чарку выпьем за нашу встречу, а вторую – за связь науки и практики! – согласился Бурнин. – Однако ведь, Миша, ты собирал материалы для диссертации. Я помню, ты мне, бестолковому, объяснял, что твоя работа будет особенно нужной и важной во время войны. Ведь ты ее не закончил?

– Именно потому, товарищ майор, что я не жрец, не служитель науки, а скромный больничный врач и, значит, развитию науки могу отдавать только свое сверхурочное время… У меня, дорогой мой, даже вычитать все ранее написанное по предмету и то не хватало времени! Уж где там «закончил»! – признался Варакин. – Ты мне, военный товарищ, объясни другое: расскажи, что такое творится с нашей войной. Я, штафирка, понять ничего не могу. Давно хочу расспросить толкового человека…

– Погоди, – майор не хотел отступить от темы. – Я помню, твой бывший научный шеф, этот… как его?.. твой «Гаудеамус», собирался перетянуть тебя в свой институт для науки… Чего же они тебя послали на фронт?

– Да бог с ним со всем, с институтом, Толя! И что за вопрос! Призвали – так, значит, армии нужен! Им лучше знать, – возразил Варакин теми самыми словами, которыми успокаивал перед отъездом свою жену, почему-то не ожидавшую, что Варакина мобилизуют.

Гость рассмеялся.

– Кому это «им» лучше знать? Барышне из военкомата? Да что она, богиня Минерва, что ли?! – настойчиво продолжал он свое.

– Ну, Толя, хватит об этом! Я задал куда важнее вопрос! – нетерпеливо остановил Варакин.

Слова кадрового командира Бурнина, в которых тот выражал удивление по поводу пребывания Михаила в армии, показались Варакину какими-то даже обидными. Разве не может он, как все прочие граждане, участвовать в этом великом и ужасном, бесчеловечном и общечеловеческом действе?!

Варакин всегда питал особое, гражданское уважение к военным приказам, военным званиям, даже к форме и знакам различия. Все исходящее из военкомата представлялось ему неоспоримым, не подлежащим даже мысленной критике, а тем более – возражениям или нарушениям.

Это верно, что его научная работа по борьбе с травматическим шоком была особенно нужна во время войны, но, уезжая на фронт, Варакин считал, что он может продолжать научные наблюдения и делать выводы и здесь, на боевой работе. Подобными рассуждениями тогда же он искренне успокаивал жену. Правда, теперь он и сам усмехался своей наивности: где там работать над научными дневниками, если не успеваешь иногда в течение полусуток вырваться из операционной, не успеваешь поспать и четырех-пяти часов в сутки! Варакин снова наполнил пустые стопки.

– Ну что же, выпьем, старик, за победу! – сказал Бурнин.

– Да… за победу! – поднимая стопку, отозвался Варакин. – Так все-таки что же творится-то, Анатолий, а? – настаивал он. – Расскажи ты, военный ты человек, что же такое у нас с войной творится! Ведь вон уже где фашисты! Ведь здесь моя, можно сказать, колыбель, Толя. Ты знаешь, какие здесь настоящие древнерусские, даже славянские, дебри, лесные провалы… Тут местами того и гляди на избушку бабы-яги наткнешься!

– Ну, по правде, я в этих местах романтики как-то совсем не заметил, – отозвался майор. – Лес захламлен – это верно, а лешего или бабы-яги не встречал… Дороги действительно никуда не годятся, хлопот с ними много. И овражные пропасти крутоваты…

Варакин махнул рукой:

– Ты не с той точки зрения! Я ведь сердцем чувствую эти места как родные. Тут, в этих яругах, может, не то что Дениса Давыдова, а Минина и Пожарского ополченцы засады свои держали… В какой хочешь зной, в самый полдень, на дно такой пади спустись – и озноб между плеч у тебя поползет. По дну, в глубокой расточнике, чуть бьется ключ, деревья, от корня и сколько дотянешься вверх рукой, влажным мхом, как шубой, одеты, и вдруг среди бела дня то ли волк, то ли еще неведомо кто почудится за кустом, и жуть пробежит по спине… А болотники разогретые медом дышат… А то вдруг по ровной долинке пойдет березняк – как свечки, как девочки…

– Здорово у тебя получается, – усмехнулся Бурнин, – прямо поэма! А я ведь оперативник, прозаик. Мне видится все по-другому. Хотя бы вот эти твои яруги и пади… Должно быть, в такие гадючьи гнезда, где экие страсти-мордасти, немцы не очень полезут. Верно ты говоришь, в таких местах партизанам удобно.

– А что немцам в гадючьих местах, когда они не в гадючьих нас давят! Неужто уж так и не в силах мы их удержать и дальше фашисты к нам вломятся?! – с болью, общей в те дни для всей России, воскликнул Варакин.

– Да держим ведь, Миша! – возразил майор. – Сам видишь, дальше-то не пускаем! Ведь их до сих пор никто и на месте держать не умел… А мы уж не раз кое-где даже назад их попятили. А немцы, ты знаешь, народ аккуратный, им давно уж по расписанию полагалось бы быть в Москве… Помнишь, в «Войне и мире» Веройтера: «Die erste Kolonne marschiert…» и так далее… Они в расписании – как в седле. А мы из седла-то их вышибли, Мишка! Вот Ельня… Ты скажешь: ну что же, Ельня! Как будто бы и пустяк, Михаил, а в то же время это звонкая оплеуха… Конечно, можно сказать, что пощечины – это не главное средство воздействия на бандитов. И это правильно. Но вот что тут важно: боец наш тут кое-что уже понял. Под Ельней и Ярцевом он крепко понял, что если мы очень хотим, то перед фашистами держимся, не отступаем! А где научились стоять, там научимся и вперед продвигаться. И вот видишь – продвинулись. Сначала давнули на Духовщину, а там Ельню отняли. Это серьезнейший факт в истории нашей войны… Погоди, только силы подкопим, доктор! Такую махину, как наша родина-матушка, поднять на дыбы – время нужно! В данный момент, как я понимаю, наступать мы еще не будем. Но уж назад ни шагу! – уверенно заключил Бурнин. Он посмотрел на часы и сказал:

– Знаешь, Миша, у меня еще минут сорок. Ты ведь Татьяне Ильиничне написать захочешь. Так садись, сочиняй. Я пока помолчу. Она что, в Москве? Или где-нибудь «далеко на востоке»?

Варакин взглянул с благодарностью на товарища.

– Нет, в Москве. Уговаривал на восток – не едет, – ответил он. – Да ведь весь их театр в Москве. Пишет, что бомбежек боится, а все же не едет… Спасибо, я напишу. А ты посиди поскучай, не то – хочешь – на койку ложись.

Варакин достал бумагу, развел водою сгустившиеся чернила в незаткнутом пузырьке, который стоял на оконце, и на том же столе примостился писать.

Бурнин машинально расставлял шахматные фигуры по доске, не убранной со стола сослуживцами Михаила.

Взаимная привязанность Бурнина и Варакина длилась с юности. Когда Михаил только окончил университет, Бурнин, тогда еще комвзвода, года два жил в одной с ним квартире, в маленькой комнатке рядом с кухней, дружил с Михаилом, ухаживал за его сестрой и по очереди почти за всеми ее подругами, а потом по службе перевели его на Дальний Восток. Связь между ними постепенно ослабла и даже на время оборвалась.

Но вот года четыре спустя, как-то в субботу перед обедом, до Михаила из прихожей донесся знакомый гудящий голос.

Явился Бурнин уже в звании старшего лейтенанта. Он сообщил, что «на старости лет» его посадили за парту – прислали в Москву, в академию. Так начался второй период их дружбы.

Бурнин бывал у Варакиных в течение всех трех лет «приступа второй юности», как в шутку он называл это учебное время.

Академию Анатолий окончил почти на пороге осенних событии тридцать девятого года, когда его откомандировали в один из западных округов. С тех пор они и не виделись, хотя и обменивались традиционными приветствиями по поводу праздников, приписывая к поздравительным пожеланиям лишь кое-какую краткую информацию о себе…

Во время тяжелых фронтовых передряг самых первых недель войны Бурнин едва ли хоть раз припомнил Варакина. Михаил же, не раз вспоминая старого друга, кадрового командира Красной Армии, непременно представлял себе, что Анатолий Бурнин где-то на западе принял первый удар фашистов и либо стоит где-то в боях, либо погиб, как тысячи честных, отважных людей его возраста и положения.

Михаил не ошибся. В самых тяжелых боях Бурнин находился, можно сказать, с первых часов войны. Однако дивизия, начальником штаба которой он был, в трудных условиях вырвалась из клещей врага, билась в Смоленске и наконец зацепилась у Ярцева, заняв оборону на ранее подготовленном огневом рубеже, где Красная Армия великой отвагой, великою кровью и волей «научила» фашистов стоять на месте…

Около двух недель назад майор Бурнин был отозван из штаба дивизии и назначен помощником начоперода в штаб своей армии.

Ельнинская победа, которая прогремела торжественным сообщением на весь мир, не была непосредственным боевым делом их армии, но их армия своими наступательными действиями активно поддерживала успех соседей, которые окружали Ельню. В данный момент их наступление прекратилось, и Бурнин с удовольствием встретил приказ о командировке в Москву, в Генеральный штаб, за топографическими картами, которые почему-то не мог прислать им штаб фронта.

– Смешная командировка! – сказал Бурнин и поехал…

И вот он сидит у Варакина, который, склонясь над столом, пишет письмо Татьяне.

– Ну что же, еще по стаканчику, что ли? – предложил Михаил, надписывая конверт.

– Стаканчик в дороге не помешает, – ответил Бурнин, – а вот меня еще доска соблазняет, – он указал глазами на шахматные фигуры, которые уже аккуратно расставил. – Тряхнем стариной! Давно уж я в шахматы не играл. Оттеснили доску оперативные карты, приказы, сводки. Татьяна Ильинична нас не осудит, – усмехнулся он давнему воспоминанию о том, как между ним и женою Варакина из-за его пристрастия к шахматам чуть не возникла навеки вражда.

– Не осудит! – вспомнив о том же, весело согласился Варакин. – Ну, выбирай!

Михаил протянул кулаки с зажатыми пешками для розыгрыша доски.

Майору достались белые, и он повернул к себе доску осторожно, стараясь не повалить расставленные фигуры.

– Всегда и во всем мне везет! – повторил он привычную поговорку и не раздумывая пошел пешкою от короля.

Они в молчании разыграли дебют. Варакин старательно обдумывал каждый ход, майор почти не глядя переставлял шахматные фигуры, с громким пристукиванием их тяжелыми, оловянными донцами.

– Точно «козла» забиваешь! – сказал ему с усмешкой Варакин

По своему обыкновению Бурнин играл в шахматы, напевая без слов что-то воинственное и бравурное. Вот неожиданным ходом объявил он «гардэ» королеве, одновременно поставив под угрозу одного из коней Варакина.

И пока черный ферзь спасался бегством из-под удара, Бурнин увел с доски «вороного коня».

– Да, а знаешь, Миша, – будто только что вспомнив, заговорил майор, – ваше хирургическое начальство – теперь как раз твой Ливанский. Ты знаешь, ведь он генерал!.. Да, так вот, по твоей теме, как я случайно слышал, в тылах собираются создавать институт. А ты тут!.. Институт, а ты тут! – повторил Бурнин, по-детски довольный случайно сорвавшейся рифмой, которая как бы подчеркивала нелепость создавшегося положения.

– Институт… а слон тут! – шутливо передразнил Варакин увлекшегося беседой партнера, неожиданным для него ходом снимая с доски белого слона.

Бурнин отмахнулся.

– Ну и бог с ним! – небрежно сказал он, не желая терять нить разговора, и настойчиво продолжал: – Пусть лично ты, из ложного самолюбия, что ли, не стал «уклоняться» от отправки на фронт, а твое прямое начальство хотя бы пыталось тебя отстоять?

– Да я сам никому не позволил бы, Толя, в такой момент… – начал Варакин. Бурнин горячо перебил его:

– Именно в такие моменты и важно, чтобы советские люди, особенно коммунисты, не делали глупостей! Твое дело, как ты говорил, борьба со смертью от шока. А как у нас с этим в санбатах? Все в порядке?

Варакин молча качнул головой.

Сегодняшний новый случай смерти бойца, которого как-то особенно страстно хотел он спасти, утверждал правоту его собеседника, и Михаил не нашел, что ему возразить.

– Вот то-то, мой друг… Я не врач, черт возьми, – решительно заключил Бурнин, – но, насколько я понимаю… Одним словом, я вижу, что этим делом придется заняться мне! Есть у меня в Главсанупре один…

Варакин засмеялся:

– А ты все такой же, как был, Анатолий! Кипишь!

– Не люблю равнодушия в жизни! – серьезно сказал Бурнин. – Если есть у тебя настоящая цель, значит, ты должен ее добиваться, а не плыть по течению…

И Михаил рассказал о страдальческой гибели безымянного молодого танкиста, о том, что так гибнут тысячи раненых, для которых смерть могла не быть непременным исходом. Он говорил о работах Павлова, о строении головного мозга, о контактах и размыкании связей коры с подкорковым слоем, размахивая фигурой, снятой с доски, и позабыв о шахматной партии.

Бурнин слушал внимательно, хотя не все достаточно понимал, а когда Варакин умолк, он поднялся с места.

– Ну вот, значит, я все-таки прав, и дело твое не здесь, а в том институте, который организуют в тылах. Оттуда ты сможешь внести свой вклад не в одну палату в «поповском доме», а по санбатам, по госпиталям, – словом, на всю нашу матушку… – Бурнин заметил мрачную тень на лице друга. – Ты, Мишка, не думай, что я не могу понять твоего стремления быть ближе к фронту и непосредственно помогать бойцам. Я просто против кустарщины, право. Надо же делать большое дело в серьезном масштабе!.. Вон идет мой шофер дорогой. До свидания. Здорово мы опоздали! – воскликнул Бурнин.

Он уехал, сказав еще раз, что он, ну просто как коммунист, считает своим прямым долгом как-то вмешаться в судьбу Михаила.