Текст книги "Пропавшие без вести"

Автор книги: Степан Злобин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 62 (всего у книги 84 страниц)

– И так до конца войны? – спросил Батыгин.

– Ведь это как повезет! Может, и завтра конец – кто же знает! От случая много зависит… Вот в первый раз, когда вы уходили, мне тяжко было остаться. Сам понимаешь…

– Эх, Геньку жалко! – вздохнул Никита. – А все-таки мы с ним повоевали! И ещё повоюю, Иван. И за тебя повоюю. Мой Васька не хуже Геньки напарничек…

Они говорили ночью, в темноте медицинской комнатки, где Женя Славинский принимал больных, прибывающих с транспорта.

– Ваську я помню, – улыбнулся Иван. – Ваську из Ломоносова рода, национальность – помор! Кто же его забудет. Веселый парень! Мы с ним сидели в подвале вместе в гестапо. Считали, что крышка, а вот ведь вынесло случаем, – сказал Иван. – Васька не подведет!

– Чудак! Ведь Васька-то с моего корабля! Я его с тридцать шестого знаю, и он меня… Я бы тогда знал, что мой Васька тут, в лагере, мы бы с ним в первый раз тоже вместе пошли, а то я тогда узнал его, как «могил-команда» нас вывозила в побег…

В дверь стукнули из коридорчика бани. Иван отпер.

– Сменились, – шепнул Васька, имея в виду часовых на лагерных вышках.

В первые полчаса после смены караула наступало затишье, когда сменялись и запроволочные патрули с собаками, а дежурный еще не проверял караул. Надо было «отчаливать» из лагеря именно в эти минуты.

– Давай! – решительно шепнул Балашов.

Они прошли через помещение бани почти вплотную к главным воротам форлагеря. От ближней вышки их отделяло каких-нибудь двадцать метров. Часовой, как было условлено, тихонько насвистывал «Дойчланд, Дойчланд юбер аллес…»

Иван сначала один направился к самой вышке. Батыгину и Ваське не слышно было его разговора с солдатом, но часовой засвистел всем известный мотив немецкого романса «Вечерний звон», а прожектор главных ворот отвернулся от лагеря и заскользил по направлению к железнодорожной станции.

Батыгин и Васька, выскочив из дверей, пригибаясь, побежали к воротам. Запорка главных ворот за их спинами едва слышно хрустнула стальным язычком, а прожекторный луч теперь, отвернувшись от запроволочного поля, направился вдоль колючей ограды на ближнюю вышку, ослепляя стоявшего на ней часового… И только тогда, когда беглецы одолели первые двести метров и залегли в траву уже за железной дорогой, прожектор с воротной вышки бросил сноп белых лучей сначала на лагерь, а затем проскользнул по их следу и осветил бараки карантина…

Глава седьмая

Лагерное начальство встревожилось, получив сообщение, что приедет с инспекцией какой-то генерал. Комендант лагеря – гестаповский гауптман – и оберфельдфебель прошли по баракам медперсонала, полиции, портных и сапожников, проверяя чистоту полов, блеск котелков и заправку коек.

«Чистая душа» вместе с Лешкой Безногим развесил в бараках плакаты «Гитлер-освободитель» и «Горящие корабли Пирл-Харбора». Лешка покрикивал, требуя убрать с глаз все русские книги.

В хирургии, где старшим врачом был Вишенин, в «иннере», [74]74
  И н н е р – внутренний, т. е. отделение внутренних болезней.


[Закрыть]где хозяйничал Гладков, и в форлагере поднялась такая же кутерьма.

– Котелки им, гадам, получше начистить! Сволочь! – бранились больные ТБЦ после обхода «чистой души». – А мы сами грязью позаросли! Два месяца смены белья не добьемся, вши нас жрут, а мы голодом пухнем!

– Как генерал приедет, так рубахи долой и всем щелкать вшей! – предложил кто-то.

– Чтобы в ушах трещало!

– Сбежит! Подумает – беглый огонь из винтовок! – подхватили вокруг.

Среди больных шли толки, что следует подать заявление с протестом против бесчеловечного содержания пленных, против голодной смерти.

– Самим надо писать. Разве врачи посмеют! Под Берлином, в «Вальдхаузе», подали немцам такую запись – так мы и не знаем, куда увезли докторов-то!

– А что мы сами сумеем?! Врачам и писать: лекарства нехватка, пищи такая нехватка, что все передохнем!

Муравьев слушал эти разговоры, то заходя вечерами в бараки больных, то у себя, в перевязочной. Подсказанная больными идея такого рапорта-протеста показалась ему важной.

Конечно, существенного эффекта от подобных заявлений никто ожидать не мог. И все же советские врачи обязаны были протестовать против массового медленного убийства, которое совершалось под гуманной вывеской «лазарета».

Это должен был быть решительный политический протест, но весомым документом для формалистов-немцев мог стать только протест, облеченный в форму медицинского рапорта, и единственной правомочной подписью могла быть только подпись старшего врача лазарета.

– Поговори, Емельян, с Соколовым, – предложил Муравьев Баграмову.

Баграмов смутился. Иное дело, если бы можно было сказать: «Леонид Андреевич, давайте мы с вами подпишем совместно такой документ. Повесят? Пускай повесят или пошлют в концлагерь, а может быть, и добьемся улучшений. Чем черт не шутит!»

Но в том-то и дело, что любая вторая подпись непременно вызовет подозрение фашистов, что в лагере существует большевистская организация.

Баграмов отлично знал характер Соколова. Старик не откажется, не проявит и тени боязни, он скажет: «Для пользы дела… Конечно, голубчик, конечно! Спасибо, что подсказали!». И все-таки говорить с ним об этом было почти равносильно тому, чтобы старый врач добровольно сменил лазарет на концлагерь.

– Леонид Андреич, закурим, что ли! – придав бодрости голосу, сказал Емельян, придя к Соколову. – Гнилой табачишко, а все никак не отвыкнем…

– Закурим, голубчик, закурим, – готовно выложил на стол свою жестяную баночку Соколов. – У меня пополам с югославским, все-таки лучше, – угостил он Баграмова.

– Хлопот у вас с предстоящей ревизией… «чистим-блистим»? – усмехнулся Баграмов, оттягивая разговор.

– Как? Как? Я не понял…

– Чистильщик сапог у меня когда-то был знакомый, чечетку на ящике щетками выбивал, чтобы клиентов зазвать, и кричал: «Чистим-блистим, лоск наводим!»

– Да, да, голубчик! Все-таки гитлеровцы отсталый народ, некультурный. У них главное – «бл истим»! В этом у них вся прославленная «цивилизация». Хочу им попробовать втолковать… Вот я тут заготовил. Посмотрите, пожалуйста, – заговорил Соколов, раскрывая блокнот.

Емельян почувствовал как кровь прилила у него к ушам: это был план того самого документа, о котором он не решался начать разговор.

«1. Непригодность многих бараков не только под лазарет, по вообще под жилище (особенно туберкулезных больных), ревматизм, артриты.

2. Калорийность питания значительно меньше нормы основного обмена (раскладку продуктов за месяц взять с кухни). Авитаминоз, фурункулезы, общая дистрофия.

3. Тенденция к понижению среднего веса больного, кривая движения больных из первичных блоков в блоки активного туберкулеза. Статистика смертности.

4. Отсутствие медикаментов. Отсталость методов терапевтического воздействия. Антисанитария. Чесотка.

5. Смертность от голода и протоколы вскрытия».

После цифры «5» Соколов оставил свободное место.

– А тут уж вы постарайтесь, голубчик, выводы сделать покрепче, – сказал Соколов, указывая пальцем под эту цифру. – Так, чтобы даже фашисты не могли возразить. Понимаете, ведь они формалисты…

Баграмов вскочил и обнял старого доктора.

– До чего же вы дорогой, до чего же чудесный вы человек, Леонид Андреич! Ведь я для того и пришел к вам, а не решался сказать…

– Да что вы, голубчик! Что же тут такого? – простодушно удивился Соколов.

– Ну, как вам сказать… Ведь подпись-то будет ваша! А знаете, чем они могут ответить?!

Соколов бессильно развел руками:

– А что же поделаешь, Емельян Иваныч! Ведь тут всего медицинский доклад… Я – старший советский врач туберкулезного лазарета. Советский! – с упором, торжественно повторил Соколов. – Военврач второго ранга. А в лазарете больные и истощенные пленные красноармейцы. Кому же еще, как не мне вступиться?.. Так вы поможете мне, голубчик? – уже обычным тоном мягкой, дружеской просьбы обратился Соколов к Емельяну. – Работа огромная, одному никак невозможно.

– Леонид Андреич, да тут врачи, писаря, повара, переводчики – все помогут. Поставим всех на ноги через час…

– Спасибо, голубчик. Отлично! Уж вы присмотрите сами, чтобы по всем вопросам серьезно, ответственно и убедительно было.

Соколов ушел раскачивающейся, тяжеловатой походкой, а Емельян не мог оторвать глаза от этой несколько горбящейся спины, от всей чуть нескладной фигуры этого милого человека.

– Как просто! – взволнованно и чуть слышно сказал себе Емельян.

Запоздание генеральской ревизии на двое суток помогло коллективу осуществить все намеченное Леонидом Андреевичем. Канцелярия, кухня, медперсонал – все трудились, выписывая, подсчитывая падение среднего веса больных, среднюю калорийность пайка, указывая на полную необеспеченность потребными медикаментами, на отсутствие возможностей активного лечения. Врачи произвели несколько вскрытий умерших и составили акты.

Баграмов писал заключение, где говорилось о частом применении зондерфюрером голодного карцера и телесных наказаний, даже к туберкулезным больным, о том, что ТБЦ-лазарет не оправдывает названия лечебного учреждения и является кладбищем для живых…

Рано утром Емельян отправился, под предлогом доставки медикаментов, в блок «А», где в разных бараках были сосредоточены производство компасов, карт и переписка «аптечек».

Летняя пора заставляла думать о побегах не только из своего лагеря, но также о людях, содержащихся в разбросанных по району рабочих командах и мелких лагерях. Там не вычертишь карты, да и достать ее негде. Там не сделаешь компаса, даже если и есть искусные руки. Пленные из ближних рабочих команд, попадая в лазарет на амбулаторный прием, то и дело намекали на свою нужду в картах, в компасах; и им не отказывали, давали.

«Полиция» ТБЦ круглые сутки посменно несла службу, охраняя территорию туберкулезного лазарета от внезапного вторжения немцев. Весть о приходе в комендатуру «чистой души», оберфельдфебеля, гауптмана гестапо или какого-нибудь злостного унтера доносилась на другой конец лагеря буквально за двадцать – тридцать секунд сигналами постовых. В ту же минуту часовщик, вырезавший компасные стрелки, начинал заниматься часами, штамповщик компасных корпусов, рыжий Антон, брался за работу над гравировкой алюминиевого портсигара, а картограф Слава ложился на койку и закрывал глаза. Его худоба, изможденность говорили без слов о том, что он умирает от туберкулеза. И в самом деле он умирал, этот саратовский юноша-музыкант. Слава почти твердо знал, что ему, несмотря ни на чьи усилия и старания, не вернуться домой, что не ему суждено пройти по Германии, чтобы выйти к своим и снова вступить в ряды сражающихся сограждан. Но мысль о том, что вычерченная его рукой карта поведет другого этим путем, что, может быть, тот товарищ минует посты и заставы, пройдет через фронт и будет сражаться с фашизмом, – эта мысль и это сознание давали ему силы. И когда миновала опасность и немцы удалялись из лазарета, Слава снова брался за рейсфедер и кальку и часами не поднимал длинных, пушистых ресниц от своей работы. Ведя по бумаге перо, которое пролагало друзьям путь на родину, Слава сам как бы шел этими дорогами, шагал по асфальту шоссе, пробирался по ночным деревням, по лесу, переплывал реки…

Баграмов зашел в блок «А», в тот самый барак, где делали карты. Здесь уже все проснулись и ждали завтрака. Голод всегда будил раньше времени.

Барак был «особый» – весь состав его обитателей был подобран из самых надежных людей. Емельян нередко заходил сюда вечерами поговорить, послушать рассказы товарищей.

– Славик, можешь ты выполнить срочный заказ? – спросил он чертежника. – Вот здесь цифры. Надо изобразить их наглядно, графически. Они должны быть убедительны, выпуклы.

Слава понял задачу. Карты шоссейных дорог Германии были отложены в сторону. Все теперь было направлено к одному: помочь Соколову подать обоснованный рапорт, вычертить диаграммы.

Весь персонал лазарета и вся подпольная организация трудились в течение целого дня и всей ночи. Работа была закончена в шесть утра. Баграмов понес ее к Соколову.

– Читайте, Леонид Андреевич, сами, исправьте, а переводчики быстро заменят, что нужно, – сказал он.

Соколов просмотрел диаграммы, таблицы, взглянул в начало и заключение текста и начал шарить в карманах.

– Ручку? – спросил Емельян. Леонид Андреевич рассмеялся.

– Ручкой не удивите! Вот что я в премию за скорое выполнение работы вам приготовил! – с похвальбой сказал он, протянув Емельяну две свежие редиски. – Забыли, как называются эти фрукты?! Лакомьтесь, молодой человек! Вот вам соль, вот хлебца кусочек…

Емельян смущенно принял подарок. Угощение пищей в плену всегда вызывало неловкость: все понимали, что тот, кто угощает, голоден сам… Рука тянулась, а уши и щеки горели стыдом, но не было сил отказаться.

– Не стесняйтесь. Вот у меня их сколько: для Саши, для Глебова, для Самохина… Видите? – доказывал Соколов.

– А для себя?

– Тю-тю! Съел, голубчик! Что же мне, вас дожидаться! И Юрку еще угостил…

Емельян обмакнул в соль редиску.

– Вот и готово! – сказал Соколов, ставя свою подпись под рапортом.

…После завтрака явился с инспекцией «генерал-арцт», как благоговейным шепотом произносили это звание немцы. А с генералом – еще целая свита немецких врачей, интендантов, эсэсовцев.

«Торжественное» шествие вышло из немецкой канцелярии, направилось по персональским баракам, в аптеку, на кухню, по обезлюдевшей чисто подметенной магистрали, приблизилось и к бараку заразных больных, обреченных почти на верную смерть.

Солдат-санитар в резиновых рукавицах, зацепив железным крючком за скобу, распахнул дверь барака.

Генерал-арцт поднес к носу надушенный платок, видно остерегаясь заразы.

Больные дружно закашляли и захаркали…

Леонид Андреевич, сопровождая немцев, давал свои объяснения так, что у переводчика Костика от страха заплетался обычно бойкий язык и он с трудом подбирал немецкие выражения.

– Белье не сменяется у лежачих в течение двух месяцев. Мыла нехватка. Естественно, появляется вшивость – ведь это лежачие! У нас в России считается, что лежачим чаще надо менять… – говорил Леонид Андреевич.

– Сколько больных в месяц выписывают на работы? – пробубнил генерал.

– Только на кладбище, понимаете ли, только на кладбище! – разведя руками, с горечью сообщил Соколов. – По подсчету калорий, полученных на одного больного, выходит, что в среднем ходячие и лежачие – все получают на тридцать процентов менее нормы основного обмена! Вот подсчитано по раскладке за две недели. Битте, – сказал Соколов, подавая заготовленные бумаги. – Кстати, тут есть также динамика среднего веса больных: из недели в неделю теряется вес больного. Вот диаграмма.

Генерал-арцт брезгливо принял листки с цифровыми записями.

О чем бы ни пробовал он спросить, Соколов подсовывал ему еще диаграммы, таблицы.

Вначале важный, медлительный, немец теперь почти бегом несся назад, к воротам туберкулезного лазарета, словно спасаясь от Соколова…

Костик ушел вслед за немцами из ТБЦ-отделения и возвратился, унылый, лишь к вечеру.

Избалованный вниманием немцев, которые говорили, что с ним приятно вести беседу, потому что у него превосходное берлинское произношение, на этот раз Костик потерпел разочарование: генерал-арцт, раздраженный осмотром туберкулезного отделения, направился в хирургию и отделение внутренних болезней в сопровождении переводчика форлагеря Капельдудкина и Людмилы, а Костика отпустил, даже не ответив ему на приветствие.

Вишенин после изгнания из ТБЦ-лазарета оказался старшим врачом хирургического отделения, то есть опять начальством Варакина. В хирургии прозвали его «Русланом» – за открытую любовную связь с Людмилой, которая хотя и числилась по-прежнему комендантшей женского барака, но была назначена также личной переводчицей Вишенина. Все считали, что именно по ее подсказке Вишенин особенно старательно угождает немцам.

Никто, конечно, не ждал, что Вишенин способен на какой бы то ни было смелый шаг, никто не думал, что он сделает что-нибудь подобное тому, на что решился Соколов. Но старший врач хирургии превзошел все худшие ожидания.

– Эх, сплоховал наш старик, Юрка! – сокрушенно вздохнул Костик, войдя в аптеку.

– Чем сплоховал?

– Я в деревянных был. Там такую чистоту навели! Все врачи в белых халатах – раздобыли на день из немецкого лазарета, – больные под одеялами. «Ахтунг!» – и замерли все. Немцу много ли надо! Пахнет везде формалином, лизолом – он и рад, считает, что все хорошо. Спросил о претензиях. Вишенин ему говорит: «Плен есть плен. Конечно, нехватки во многом, но мы понимаем сами – война!» Тот, как индюк, надулся: «Ja, ja, der Krieg!» [Да, да, война!] Спрашивает, много ли можно выписать на работы, а Вишенин ему: «Человек сто в неделю». Генерал опять: «Gut!» В «иннер» пошли. У Гладкова опять кругом «gut»… И что ты думаешь? Всему персоналу хирургии и «иннера» прибавка пайка за хороший порядок, а по субботам прогулка в лес… А в нашем абтайлюнге что? Прямо стыдно! Я думал, что провалюсь. Генерал заходит, а больные сидят, давят вшей… А Соколов ему знай свои акты да диаграммы, да с такими словами – я думал, его сейчас в кандалы… На наш абтайлюнг генерал так распалился за это, что приказал открытой форме туберкулезных убавить паек. Вот тебе и претензии.

– Убавить?! – поразился Баграмов, слушавший болтовню Костика. – Еще убавить? Так это же смерть!

– Так сказал генерал. Говорит, что груб персонал, что выписки на работы здоровых нет, так зачем же продукты губить… А Леонида Андреевича прямо назвал большевистским ослом, который для пленных хочет в Германии выстроить санаторий за счет немецкого рейха.

– Неужели мы вешать не будем всю эту сволочь?! – воскликнул Баграмов.

– Фашистов-то вешать мы будем после, а вот фашистских лакеев надо немедленно привести в порядок, – сказал Муравьев.

Володя Клыков, сопровождая в отделение ТБЦ больных из хирургии, как только удалось, забежал к Емельяну по поручению Варакина.

Этот парень понравился Варакину с первой встречи в операционной, когда на вопрос, комсомолец ли он, – он вынул ножик, вспорол брючный пояс и молча выложил перед Михаилом комсомольский билет.

Во всех щепетильных случаях жизни Михаил ему доверял, как другу. Володю Клыкова любили и больные. Он дружил с Юркой, а в последнее время служил передаточной инстанцией для связи лазарета с карантином и Балашовым. Не случайно Володя оказался в числе двух десятков людей, собравшихся на организационное собрание подпольной группы.

– Ведь это же штрейкбрехерство, Емельян Иваныч! Вишенин продался немцам. Что на него смотреть?! К ногтю вместе с Людмилой – и точка! – возбужденно бубнил покрасневший от злости Клыков. – Я сам возьмусь… Я им Лидию никогда не прощу. Она как родная с больными была…

– Так тогда и Вишенина не было в хирургии, когда Лидию взяли! Это ты зря, Володя, – успокаивал Баграмов. – А с Вишениным мы виноваты сами, что не подсказали ему правильной линии поведения.

– Не подсказали, да?! А он не советский врач?! А Леониду Андреевичу разве нужно подсказывать?! – кипятился Володя. – Сволочь этот Вишенин! Выписку на работы людей обещал, а про то, что голод, что бинтов в перевязочной нет, – про это молчал! А потом перед строем: «Объявляю, как старший врач отделения, благодарность всему персоналу! Мы получили добавочных двадцать пайков и прогулки в лес!» Что же, ему в ответ кричать: «Служим советскому народу»?! Ведь если такой гад нам объявил благодарность, значит, мы фашистам во всем угодили, а своим, значит, плохо служим!..

Баграмов слушал эту возмущенную тираду, дав Клыкову отвести сердце.

– Он, Володя, просто трус, тряпка, – возразил Емельян. – Ведь он кадровый военврач. Варакин говорит, что у него два ордена и медаль «За отвагу». В Красной Армии он был хотя формалист и службист, но фронтовик, а тут растерялся. Видишь, он даже не понимает, что ты недоволен этой добавкой пайка, что ты оскорблен одобрением немца… Он и с Людмилой сошелся не потому, что она предательница. Она для него просто добавка к тому же добавочному пайку… «Миленький мой кусочек»! – вспомнил Баграмов.

– Вот и надо таких убивать! – непримиримо отрезал Клыков.

– Ну что ты, родной! Цыкнуть, как на собаку, – он и хвост подожмет, – возразил Емельян. – А Михаил Степаныч что же моргал перед генералом?

Суровое выражение сразу исчезло из глаз Володи. Теплая ребячья улыбка осветила его лицо.

– Да что вы! Как же моргал! Михаил Степаныч им выложил все под конец. Он же сам по-немецки, без всякой Людмилы. Так Вишенин потом ему пригрозил, что совсем отчислит его из отделения. С этим Михайло Степаныч меня и послал. Я потому вам и говорю, что прикончить Вишенина…

– Болтает он языком, Володя. Никуда он его не отчислит, – сказал Баграмов. – Ну, а конфликт есть конфликт. Скажи Михаилу Степановичу? что утром ему сообщим решение Бюро.

Пришло время взять в руки хирургию и «иннер», чтобы обезвредить разлагающее влияние Вишенина и Гладкова.

Бюро в тот же вечер решило направить в хирургию майора Кумова, на подкрепление Варакину, Пацюку и Клыкову. Кумова переводили из ТБЦ под предлогом срочной операции ущемленной грыжи.

С вечера майор лег в постель. Леонид Андреевич и Глебов несколько раз заходили к нему, озабоченно покачивая головами, вслух настаивали на необходимости операции. Товарищи из больных сочувственно бодрили майора, желали удачи…

После обеда санитары уложили Кумова на носилки и понесли в хирургию, сразу в операционную, где его уже ожидали Варакин, старший хирургический фельдшер Саша Пацюк и Володя Клыков.

Пока Вишенин вкушал свой послеобеденный отдых, Варакин сделал майору разрез и наложил в надлежащем месте шов, который не мог вызвать сомнений в характере произведенной операции.

После этого Кумов вынужден был несколько дней пролежать в персональном «ревире» хирургии, чтобы соблюсти правдоподобие мотивировки, по которой его перевели из ТБЦ-отделения в хирургическое.

Дня через три врачи хирургии узнали, что по приказу Вишенина для выписки из лазарета создается врачебная комиссия.

– Чует, что всех возмутил. Прячется за чужую спину, прохвост! – сказал Варакин Кумову, навестив его перед самым обеденным перерывом. – Ведь если выписывать будет комиссия, то как будто и вина уже не его.

– Ах, вот как! – живо воскликнул Кумов. – Значит, мне больше этой комедией с грыжей заниматься некогда. Пойду с ним разговаривать! – Он резко сел на постели и потянулся за сапогами.

– Товарищ майор! Ради бога! Ведь вы не первый и не последний с подобною «операцией»! Нельзя еще вам ходить! – взмолился Варакин. – Я сам с ним расправлюсь.

– Тогда идите, немедленно расправляйтесь. Не можем же мы допустить, чтобы этот мерзавец творил, что захочет! – возмущенно сказал Кумов. – Вы, кажется, с ним служили? Он был коммунистом?

– Да коммунистом он именно был. Я уж управлюсь, не беспокойтесь, – уверил майора Варакин.

Варакин пришел к Вишенину, как раз когда тот возвратился к обеду в свою комнатку. Весь лазарет знал о том, что Людмила именно в этот час приходит к старшему врачу. Для откровенного разговора с Вишениным нельзя было выбрать менее подходящее время. Но Варакина это не остановило.

– Здравствуй, Осип Иваныч! – произнес он с порога и сам изнутри накинул дверной крючок.

– Здравствуй… – растерянно пробормотал Вишенин. – Очень рад, товарищ Варакин! Живем бок о бок, а не заходишь… Садись. Ложка есть, доставай!

– Спасибо, я сяду, но есть не хочу. Михаил опустился на табуретку.

– Я очень рад, Михайло Степаныч, хоть ты и нежданно, – смятенно и несколько даже заискивающе заговорил Вишенин. – Я сам хотел тебя пригласить вечерком как-нибудь…

– Считаешь, что я не вовремя?! – насмешливо заметил Варакин. – Ничего, пообедаешь без Людмилы. Так будет спокойнее. Ведь я по-русски с тобой говорю, переводчица нам не нужна! Да и пришел я к тебе не в гости. Вели-ка ее сюда не впускать, – потребовал Михаил не терпящим возражения голосом.

Он подождал, пока Вишенин позвал санитара и что-то ему прошептал, потом опять запер дверь и в выжидательном беспокойстве сел на прежнее место.

– Что же, Вишенин, ничему ты не научился после того, как тебя выгнали из ТБЦ? – сказал Варакин.

– А чему? – удивился Вишенин. – Впрочем, я слышал, что некоторые недовольны этой ревизией… Ну что ж я скажу, Михайло Степаныч… Я бы не сделал ошибок, если бы ты и другие держали со мною контакт…

– Брось, Вишенин! – остановил Михаил. – Какой там к черту контакт, когда ты с гестаповкой спутался! Ведь это не личное дело. Советские люди больше тебе доверять не могут… Мне поручили с тобой поговорить откровенно.

Вишенин сразу осунулся. Лицо его побледнело, руки задрожали; он не знал, куда их девать, и то теребил пуговицу на гимнастерке, то вертел в руках ложку.

– Тебе предстоит лично освидетельствовать четверых молодцов, которые подали заявление, что хотят идти во власовцы. У них надо констатировать туберкулез и направить их в отделение ТБЦ. Ясно?

Вишенин тупо смотрел в доску стола, не решаясь взглянуть в глаза Михаилу, не решаясь ответить ни «да», ни «нет»…

– Ты не трусь, – продолжал Варакин, – немцы их свидетельствовать не станут, а врачи туберкулезного отделения тебя выручат и диагноз твой подтвердят. Если ты не согласен на это, то этих типов придется просто прикончить, а убийство в твоем отделении очень скомпрометирует тебя же в глазах фашистов…

Слипшиеся губы Вишенина разжались, но он только молча кивнул.

– Кроме того, никаких лишних выписок мы тебе не позволим. Пятнадцать человек, не больше, пойдут за неделю по рабочим командам. И никаких комиссий! Список для немцев подпишешь ты лично…

Вишенин опять молча кивнул, и когда Варакин ушел от него, он так и остался сидеть над своим котелком, не в силах взяться за ложку.

Минут через двадцать у Вишенина начался острый сердечный приступ. Врачи уложили его в постель и в течение нескольких дней запретили вставать…

Комиссию по выписке из лазарета все же провели без участия Вишенина, многих больных хирургии врачебная комиссия перевела в туберкулезное отделение. В том числе были признаны туберкулезными Коржиков и трое других власовских добровольцев.

Вишенин лишился покоя. Глаза его боязливо бегали, он непритворно стал заикаться, ослаб и ходил, опираясь на палку. Он страшился, что его могут принудить еще к какому-нибудь «противозаконному» действию и он вынужден будет подчиниться. Возникшая рядом, явно как-то организованная, страшная сила неумолимо вовлекала его в политическую активность, требовала от него протестов в адрес немцев или содействия в том, чтобы объявить больными здоровых людей. Изменников? Негодяев? Но при чем здесь врач, при чем медицина?! Черт угораздил его попасть в тот же лагерь, где оказался Варакин! Недаром Варакин уже не раз напоминал ему о его партийности. Вишенин весь трепетал при мысли, что немцы раскроют подпольную организацию в лагере и его станут пытать и мучить так же, как настоящих виновников. Ему уже представлялись нещадные плети гестаповцев, представлялось, как лицо его прижигают сигаретками и загоняют иглы под ногти…

Вишенин теперь страшился всего. Варакин его замещал на время болезни, и он мечтал, чтобы так и осталось. Он хотел бы даже совсем уехать из этого лазарета.

И, едва оправившись после сердечного приступа, он обратился к штабарцту, лирически рассказав ему о своей мечте попасть в какой-нибудь маленький госпиталь, где можно было бы отдохнуть от кошмара бесчисленных голодных смертей…

Штабарцт помог ему, и Вишенин куда-то уехал.

Старшим врачом хирургии и отделения внутренних болезней так и остался Варакин.

Кумов нетерпеливо, каждый день настаивал, чтобы Варакин ему разрешил уже считаться здоровым. Энергичная натура майора требовала деятельности, и Варакин вынужден был позволить ему раза два пройтись по территории хирургического отделения уже не в халате, а в обычном виде, который тотчас привлек общее внимание персонала и больных. Все с особым удовольствием отдавали майору при встречах приветствие. Этому общему примеру невольно следовали и переводчики и полиция.

В поварской барак Кумов пришел, когда все были в сборе, на отдыхе, после ужина.

По лагерю старых деревянных бараков уже давно ходил слух, что в отделении ТБЦ среди больных есть майор, который служил еще при Ленине в Кремле, что этот майор ходит в полной советской форме и что в ленинские дни он проводил в бараках беседы о Ленине.

Повара уже слышали и о том, что этот чернобородый майор оперирован и лежит несколько дней в «ревире» хирургии. Они даже пытались передать ему с кухни посылку, но Саша Пацюк сказал, что майор ни в чем не нуждается.

– Встать! Смирно! – скомандовал старший повар Иван Соленый, узнав нежданного гостя в своем бараке. Вся поварская команда вскочила. Кумов вызывал удивление и уважение даже немцев тем, что ходил в полной форме и смело носил орден и медаль двадцатилетия Красной Армии. Багровый глубокий шрам возле глаза говорил, что он попал в плен с серьезным ранением. Общее почтение к нему не могло не найти выражения в едином порыве.

– Здравствуйте. Садитесь, товарищи, поговорим, – просто сказал Кумов.

Колька-«пацан» торопливо подставил ему табурет.

– Пожалуйста, товарищ майор, – сказал он. – Как поправляетесь?

– Спасибо. Видите, на ногах, – приветливо отозвался Кумов. – Я к вам по делу, товарищи повара, – сказал он, обращаясь ко всем.

– Товарищ майор, покушать! – предложил старший повар. – А ну-ка, пацан, мясца! – мигнул он раздатчику.

Колька мгновенно поставил перед Кумовым миску вареного мяса, подал нож и буханку хлеба.

– Спасибо. Но я все-таки прежде хочу говорить о делах, – настаивал Кумов.

– Слушаем, товарищ майор, – готовно ответил за всех старший повар.

– Я хотел вас спросить, товарищи, есть ли среди вас сторонники власовцев? – прямо спросил майор.

– Что вы, товарищ майор! Если бы завелись, им бы дня не прожить! – раздались дружные голоса поваров.

– Ну хорошо. А чем же тогда объяснить, что вы содействуете власовцам, помогаете немцам усилить лагерный голод и толкаете малодушных во вражеские ряды?! Красная Армия наступает. А когда она будет здесь, вам придется ответить, сколько вы грабили. Вас ведь спросят, почему у раненых красноармейцев никак не могли затянуться раны. Вы скажете – виноваты фашисты? Верно! Ну, а вы что, святые?! Вы лучше немцев, фашистов?! Вот я к вам вошел, и вы мне отвалили кило мяса. Кому? Майору Красной Армии! Вы что же, хотите за мясо меня купить?! Срам, ребята! – гневно воскликнул Кумов.

– Товарищ майор… – робко заикнулся было один из поваров.

– Молчать! Кто вас учил перебивать, когда говорит старший! – в крайнем гневе прикрикнул майор. – Слушать дальше! Я признаю, что у вас на кухне тяжелый труд. Вы, скажем, имеете право быть сытее других. Ясно, что повар всегда сыт, и никто не сочтет это за мародерство. Но не тащить! Ведь вы едите на кухне, а на кой черт еще тут у вас этот бачок? – Кумов резко шагнул к бачку и поднял с него крышку. В бачке оказалось ведра два густого варева. – Ведь это не баланда, а настоящий суп! Для кого он сготовлен? На раздачу «дружкам»? Полиции? Значит, каждый из ваших дружков имеет право вцепиться рядовому пленному в глотку и пить его кровь?.. Это же кровь людей, кровь раненых красноармейцев! – Кумов взял из стоявшей перед ним миски кусок мяса и поднял над головой… – Товарищей убивают за то, что они лезут в помойку искать пищу. А что вы? Мародеры!.. Не смейте перебивать! – с негодованием остановил Кумов, заметив, что Иван Соленый сделал какое-то неопределенное движение. – Я вам говорю, как старший по званию, в порядке приказа по кухне: с этой самой минуты, без всякого исключения, всем выдавать только норму, какую положено. С завтрашнего утра я, майор Красной Армии, буду сам приходить к раздаче пищи, и если увижу, что вы, красноармейцы и командиры, продолжаете грабить, то я подниму против вас весь лазарет. – Майор перевел дыхание, но все молчали. – Если есть среди вас негодяи, бегите сию минуту в гестапо с доносом. что я поднимаю восстание голодного лагеря против зажравшихся полицаев и поваров! – заключил Кумов.