Текст книги "Пропавшие без вести"

Автор книги: Степан Злобин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 49 (всего у книги 84 страниц)

Эта безвестность усиливала тоску.

Но источник осведомления был лишь один – все та же газетка «Клич». Она выходила три раза в неделю, и по баракам ее носил самолично гестаповский фельдфебель, по должности зондерфюрер, то есть особый руководитель лагеря Краузе, официальный шпион, гитлеровский «политрук». Говорили, что Краузе бывший пастор. Но здесь он был палачом. Он беспощадно подвешивал пленных за руки, бил плетьми, засекая до смерти, и морил за провинности в темном, голодном карцере.

И вот он, этот палач, стоит на пороге с пачкой газет.

– Здрав-ствуйте, господа! Как ваше здоровье? Я принес вам но-вости. Почи-тайте, пора-дуй-тесь! – произнес он достаточно чисто по-русски, только слегка замедленно, нараспев, как будто иные слова он читал по складам. Он скривил улыбкой узкую щелку, которая заменяла ему рот, и склонил набок голову, словно прислушиваясь к ожидаемому ответу.

Но никто не ответил.

– Вы, господа, свиньи! Сво-лочь невеж-ливая! Я с вами здороваюсь! – раздраженно сказал Краузе и, бросив на стол пачку «Клича», ушел.

Краузе понимал, что русские в эти дни, измаявшись, ждут хоть какой-нибудь вести о фронте. Может быть, хоть случайно прорвется здесь слово правды. И хоть никто не верил фашистам, все-таки руки потянулись к этим листам.

Но, захлебываясь злорадством, фашисты писали только о том, что в Советском Союзе нет хлеба, большие затруднения с солью, что самое частое заболевание в России – авитаминоз, что рабочих перевели на казарменное положение, что всех мальчиков, девушек и женщин мобилизуют в армию, в шахты и на лесные работы, где они умирают от голода на тяжелом труде по шестнадцать часов в сутки, но что все это понапрасну – Россия будет разбита.

– Вот ведь сволочи, гады, всю душу тебе растравят! – гневно воскликнул Трудников.

– Читали газету, господа? – раздался вдруг с порога голос гестаповца Краузе, который не поленился еще раз зайти к ним в барак. – Успели узнать, что творит-ся в России? – сокрушенно вздохнул он. – Вас угнали на фронт, а семьи ваши от голода пух-нут! Если бы вы были дома, то сами паха-ли бы и сажа-ли кар-тошку, – выговаривал он по складам. – Конечно, когда Германия победит, вы все будете до-ма и у вас будет много кар-тош-ки. Кто хочет быть дома, тот должен помочь Германии скорее победить ком-му-нис-тов. Кто болен, тот должен хотя бы молиться богу за побе-ду Герма-нии. Тогда вы с чистой душой войдете в новую Евро-пу, которую стро-ит Герма-ния!

– Чтоб ты сдох, растудыт твоя «чиста душа»! – вдогонку фельдфебелю воскликнул старик, взятый в плен, как он объяснял, «вместо сына», который успел сменить красноармейскую форму на гражданское платье отца. – «У вас будет много кар-тош-ки»! Фашистска кукла! – передразнил он гестаповца

Кличка «чистая душа» так и прилипла с этого дня к Краузе.

В воскресный день, когда в лагере не было немцев, Пимен, как всегда в воскресенье, отправился навестить Ивана. Возвратившись из лазарета, он поманил Муравьева на опустевшие верхние нары и там таинственно вытащил из-за пазухи номер фашистского «Клича».

– Читай-ка, смотри, чего сотворили! – шепнул он.

На верхних нарах было довольно темно, и Муравьев с трудом разглядел надписи химическим карандашом, сделанные против каждой статьи и заметки.

«Фашисты хотят нас, советских людей, обрадовать тем, что наши дети и жены болеют, что им трудно жить, – разобрал Муравьев. – Да чего же наш народ сплотился, если при трудностях и болезнях, в голоде и холоде все-таки нашел в себе силы остановить фашистов у Сталинграда! Да здравствует СССР! Да здравствует партия!» – было написано рядом с сообщением о боях в Сталинграде и вслед за статьей о том, что в России царят болезни и голод.

Муравьев придвинулся ближе к свету, почти свесившись с нар.

– Осторожнее! – шепнул ему Пимен. «Скрытая ненависть к коммунистам в рядах Красной Армии привела к тому, что Сталин вынужден был упразднить комиссаров. Гнев народа скоро в России сметет евреев и коммунистов», – было напечатано в фашистской газетке.

«Советский народ, ненавидя фашистов, так сплотился и каждый боец и командир так преданы делу Коммунистической партии, что комиссарские звания стали не нужны, – было приписано на полях. – Что ни боец – коммунист, что ни боец – комиссар!»

– Ло-овко! – протянул Муравьев, разглядывая номер «Клича», испещренный подобными комментариями.

– Вот, то-то! Иван-то мой говорит, что в лазарете это уже в третий раз кто-то делает! И в соседнем с ними бараке он тоже видел. Значит, есть там толковые люди! – сказал Трудников.

Муравьев усмехнулся.

– Эх, Пимен! Левоныч ты мой дорогой! Ведь из Красной Армии люди-то, что же тут удивляться? Все правильно. – Муравьев сложил «Клич» и передал Пимену. – Дай Геньке, пускай и он почитает да дальше кому передаст. Для того ведь люди старались…

– Вот что я опять принес, ты смотри-ка! – через несколько дней сказал Трудников, вытащив из кармана очередной номер «Клича».

– В лазарете был? Налажено дело, значит! – одобрительно проурчал Муравьев, просматривая заметки карандашом, в которых опровергались победоносные восклицания фашистов по поводу Сталинграда. – Молодцы-ы!.. А знаешь, Левоныч, пожалуй, нам надо связаться с ними. Тут можно хорошее дело сделать.

– Да, есть человечки, есть! – согласился Трудников. – Вот тут еще я разговорился с одним из могильной команды. Васька-матрос называется. Смертником был, а как из этого дела выскочил – и сам не поймет… Попался в побеге, когда готовил диверсию на железной дороге. Исполосован плетьми, в рубцах… Ну, у него, я скажу, не мечта, а мечтища: замышляет лагерем целым рвануть по Германии, чтобы повсюду разом зажечь пожары – гори все огнем! Стрелки переводить на железной дороге, часовых убивать, телеграфы и телефоны, освещение – все к чертям резать, уничтожать…

– Фантазер неплохой, – согласился Муравьев.

– Он говорит: «Начало лишь положить, а там и немцы пристанут. У них ведь такая могучая партия раньше была…»

– Фантазе-ер! – повторил Муравьев. – Если бы у Германской компартии были силы, то, наверное, уже Ваську матроса она не ждала бы… Партизанский взрыв сделать можно, но только Васька твой утопист. В Германии революцию, значит, задумал?

– Да нет!.. Ну, вроде немцам мозги всколыхнуть, чтобы хоть призадумались, что ли…

– Нет, Левоныч, время не то. Фашист пока еще гоголем ходит! Постой, вот побьют их у Сталинграда, тогда немцы сами мозгами начнут шевелить…

– Ну, может, немцам и рано, а нам-то как раз! Подбирать людей время приспело. Считай-ка: ты, я, часовщик, еще Балашов, который лежит в лазарете, да еще, я знаю, один капитан-лейтенант, да Васька-матрос… Клади-ка по пальцам – пять, шесть человек… По понятиям партии это уж группа, ячейка!

Муравьев крепко сжал руку друга.

– В каждом бараке, Левоныч, и в каждой секции надо сложить ячейку, – сказал он, – а не по пальцам считать!

На любом участке лагерей – в каждом блоке, в каждой команде – был свой немец «шеф», в качестве надзирателя. «Шефы» входили в лагерь к утренней поверке, и тотчас у них начинался рабочий день. Одни конвоировали рабочие команды, другие наблюдали за чистотою бараков и блоков, водили пленных по вызову в комендатуру, провожали в «форлагерь», следили за приготовлением и раздачей пищи. Постоянно общаясь с пленными, эти солдаты невольно переставали видеть в измученных людях своих врагов, нередко смотрели на них с сочувствием и даже делились тем, что им сообщали из дома, откровенно высказывая, что немецкий народ измучен и что все лишь мечтают о скором конце войны… Таким был и «шеф» распущенной зимою команды кровельщиков – Отто Назель, ефрейтор.

– Wie geht's? [55]55
  Как живется?


[Закрыть]– приветливо покрикивал он, встречая своих знакомцев по кровельной команде, особенно Муравьева.

– Ви гейтс! – дружелюбно отвечали ему бывшие «подшефные».

– Schlecht! Scheifie! – ворчал Отто. – Noch zwei Woschen und alle Soldaten nach Front fahren! [56]56
  Скверно! Дерьмо! Через две недели все солдаты едут на фронт!


[Закрыть]– пояснял он.

– Ду вильст нихт? [57]57
  Ты не хочешь?


[Закрыть]– спрашивали его с сочувствием.

– Isch will oder isch will nlscht – alles egal. Zwei Woschen und werden fahren! Verstehst? [58]58
  Хочу или не хочу, – все равно. Две недели – и едем. Понятно?


[Закрыть]– отвечал Отто.

Когда с наступлением зимы прекратились работы кровельщиков, Отто Назель то сопровождал команду, возившую уголь, то конвоировал кого-нибудь из лагеря в лазарет, то появлялся в блоке, когда отправляли людей на транспорт.

Как-то раз он зашел к Муравьеву и велел ему собрать команду кровельщиков. Муравьев удивился: что делать кровелыцикам зимой, когда лежит снег? Но Отто ему пояснил, что предстоит разгрузка брюквы на станции. Погода стояла теплая, и Отто шепнул, что на разгрузке команда сумеет «комси-комса», то есть накрасть брюквы.

– Здорово ты с ним по-немецки! – сказал Трудников, слушавший их разговор.

Муравьев усмехнулся. Маленький Отто был вообще сговорчивый малый, особенно после того случая, когда возле кухни обещал Муравьеву, что никогда не будет бить пленных.

Трудников и Муравьев в числе двух десятков товарищей брели на станцию. Из военного городка «гауптлагеря» доносился бравурный грохот военного марша.

Сталинградская битва, по сообщениям фашистской печати, в эти недели была особенно тяжела для СССР. В фашистских газетах печатались волжские фотографии. Гитлеровцы еще с сентября утверждали, что со Сталинградом покончено и что они уже вышли на Волгу. Если все кончено, то о чем же кричать и что доказывать?! Но Геббельс кричал и доказывал, и это могло означать только то, что Сталинград еще держится. Однако в последние дни победные марши так назойливо передавались по радио, что все-таки породили в лагере атмосферу подавленности.

Маленький Отто лениво шагал к станции рядом с Муравьевым.

– Musik! Musik!.. Scheipe! [59]59
  Музыка! Музыка! Дерьмо!


[Закрыть]– вдруг выпалил он и озлобленно сплюнул. Видно, все эти марши досадили даже ему. Муравьев вздохнул, ничего не ответив. Немец взглянул на Муравьева.

– Kein deutscher Sieg, – доверительно сообщил он, – in Stalingrad. Das ist Hitlers dummes Geschwatz. [60]60
  Нет немецкой победы в Сталинграде, Гитлеровская брехня!


[Закрыть]

– Абер музик? [61]61
  А музыка?


[Закрыть]– возразил Муравьев.

– Isch weiss – dummes Geschwatz! [62]62
  Я знаю – брехня!


[Закрыть]– тихо ответил Отто и опять смачно сплюнул. – Falsch! – пояснил он.

– Гут! Данке, [63]63
  Хорошо! Спасибо!


[Закрыть]– ответил ефрейтору Муравьев.

– Schneller, schneller! – вдруг пронзительно закричал Отто, подгоняя команду. – Los, los!.. [64]64
  Живей, живей! Пошел!.


[Закрыть]

Навстречу ехал на велосипеде какой-то фельдфебель.

«Ин Шталинград каин дойчер зиг. Иш вайе – Гитлер думмес гешветц!» [65]65
  В Сталинграде нет немецкой победы. Я знаю – гитлеровская брехня!


[Закрыть]

Эти слова обошли в тот же вечер все лагерные бараки. Они повторялись с радостью и бодрили сердца. Никто не знал, откуда они возникли, кто из немцев и кому их сказал. Но русские и не подозревали того, что в самой точности их передачи уже таился донос на маленького Отто. Один из всей лагерной конвойной команды, Отто произносил на саксонском диалекте «иш» вместо «их», «ништ» вместо «нихт».

И вдруг дня через три после этого разговора разнесся по лагерю слух, что трое пленных бежали с работ, убив Отто Назеля, который их охранял. Убийство русскими доброго малого Отто! Кто же его убил? Никто не знал убежавших. Из какого блока? Какого барака?.. Но слух подтвердился, «чистая душа» обошел все бараки с одной и тою же речью.

– Вы сво-лочи и дикари, – в нос говорил он. – Вы банди-ты. Ваши товарищи убили ефрейтора Отто Назель. Он с вами слишком хорошо обращался. Гер-ма-ния не простит убий-ство сол-дата. С этого дня вас будут держать в стро-го-сти.

И «строгости» начались.

В рабочих командах, что ни час, убивали людей за «плохую» работу, за нарушение строя. «Чистой душе» почудилось, будто подметальщик хочет украсть картофелину, и он застрелил его. Унтер-офицер Кубис, гуляя за оградою с девушкой, предложил ей выстрелить из пистолета «для практики», и она убила паренька из команды портных. Унтер Принц застрелил в один день двоих…

Неделю спустя немцы откуда-то привезли ночью троих пойманных беглецов. В ближних к комендатуре бараках были слышны удары плетей и крики.

По лагерю ничего еще не объявили, но все уже было ясно – по ту сторону лагерных ворот, рядом с караульной вышкой, немцы возились, приставив лестницу к телеграфному столбу.

Столб был с высокой подпоркой и образовал с нею острый угол. Чуть ниже вершины угла была врублена перекладина. К перекладине прикрепили три веревочные петли. Пленных из всех бараков погнали на общее построение.

Солдаты вели осужденных от тюрьмы по длинной прямой дороге. Вся пятитысячная колонна из-за проволочной ограды смотрела на них. Скованные по ногам короткими железными путами, обреченные шли мучительно медленно. Когда они подошли настолько близко, что их можно было уже узнать, по рядам пленных пробежал глухой возбужденный говор. Многие узнали обреченных. Это был Жарок Жягетбаев с товарищами. Они убежали месяца полтора назад и к убийству Назеля никак не могли иметь отношения.

– Achtung! – гаркнул оберфельдфебель.

Полицаи ринулись по рядам, размахивая дубинками и плетьми.

Все утихло, и, как зловещее карканье, раздался трескучий голос лагерного коменданта, гауптмана гестапо, что-то читавшего по-немецки короткими, резкими фразами.

«Чистая душа» перевел на русский язык гестаповский приказ о том, что трое военнопленных приговорены к повешению за убийство немецкого ефрейтора батальона охраны Отто Назеля.

– Не може буты! Воны вже два мисяца як утиклы! – выкрикнул одинокий голос.

Но капитан и «чистая душа» с толпою фельдфебелей и унтер-офицеров, не обратив никакого внимания на выкрик, пошли за калитку лагеря, к месту казни.

– Эх, что им кричать! Гады, сволочь фашистская, сами ведь знают, что вешают неповинных! – сквозь зубы сказал Муравьев.

Угрюмый черный фельдфебель приказал солдату снять кандалы с ног осужденных и подтолкнул одного из них к лестнице. Со скованными за спиной руками, тот забирался с трудом. Фельдфебель его поддержал, помогая стать выше, под самой перекладиной.

– Товарищи! – твердо и громко сказал осужденный, пока палач, стоя выше на той же лестнице, старался накинуть петлю ему на шею. – Фашисты казнят нас из мести. Мы бежали уже тому шесть недель. Солдат убит, когда мы были на Одере. Они вас хотят запугать. А вы не бойтесь, бегите! Пусть ловят, казнят… Все равно Советский Союз победит, все равно фашисты погибнут…

С последними словами фельдфебель столкнул осужденного со ступеньки. Повешенный несколько раз вздрогнул и, раскачиваясь, безжизненно вытянулся.

Тяжелое дыхание тысяч людей создало над колонной пленных целое облако пара. Слышалось сдавленное рыдание, кашель…

Два солдата уже подталкивали второго осужденного по лестнице к палачу. Тот вдруг уперся и выкрикнул:

– Товарищи, мы никого не убили! Бегите из плена… Красная Армия ждет! Мы побе…

Палач поспешил столкнуть его, и последнее слово оборвалось невнятным, сдавленным звуком.

Видно, петля неудачно попала – он содрогался долго, будто силясь взмахнуть связанными руками…

Не дождавшись, когда он повиснет недвижно, немцы уже тащили на лестницу третьего. Это и был Жарок. Внезапным и ловким ударом ноги сбив с лестницы помогавшего ему подняться солдата, он стал, плотно прислонясь спиной к лестнице, и сказал:

– Мы не убили солдата. Не бойся, товарищи! Убегай из лагер! Наша победа будет. Гитлер-собака сдохнет… Ипташляр, яшасын коммунизм! – выкрикнул вдруг Жарок на родном языке. – Яшасын СССР! Яшасын… [66]66
  Товарищи, да здравствует коммунизм! Да здравствует СССР! Да здравствует… (казахск.)


[Закрыть]

Черный фельдфебель сверху ударил его по голове кованым каблуком. Жарок упал с лестницы без сознания, его потащили и всунули в петлю.

– Зверье проклятое! Фашистская сволочь, убийцы! – все более внятно слышались выкрики из рядов пленных.

И даже полиция сделала вид, что не слышит…

…С мрачным, глухим говором уходила от ворот по баракам тысячная толпа, стуча и шаркая тяжелыми деревянными колодками.

Муравьев шагал молча. Это была не первая казнь у него на глазах. Каждый раз при этом самым тяжелым было сознание бессилия. «Погибают достойные, молодые советские люди. Как же молчать?! Молчит толпа рядовых, а ты, полковой комиссар, что делаешь? Пушкина вслух в бараке читаешь?!» – упрекал себя Муравьев.

К импровизированной виселице между тем подъезжали из окрестностей на велосипедах гражданские фашисты, любители «острых» зрелищ, нацеливались на трупы казненных объективами фото, щелкали и, удовлетворенные, уезжали…

Муравьев невольно вспоминал описанную Толстым в «Войне и мире» казнь французами пленных русских. Нет, он не заметил у собравшихся здесь гитлеровцев, солдат и офицеров, того естественного человеческого смятения, которое Пьер наблюдал у наполеоновских солдат.

Гитлеровцев не смущала казнь. Они убивали без мысли и чувства… Что же они такое – механизмы или скоты?!

В тот же день, после обеда, полицейский Славка Собака вел к станции человек пятьдесят на разгрузку продуктов.

– Стоять и ходить разучились, сволочи! В Красной Армии небось умели ходить. Смир-рна! – с обычной злобой орал плюгавый, чубастый Славка. – Шагом марш! – скомандовал он, довольный своей командирской ролью. – Раз-два-три! – отсчитывал он шаг.

Проходя ворота, люди подтянулись, привычный счет заставил шагать тверже. Понурив головы, они приближались к повешенным два часа назад пленным товарищам. Вдруг из рядов рабочей команды вырвался повелительный, крепкий голос:

– Смир-рно! Равнение нале-во!

Команда ударила по сердцам, распрямила запавшие груди, развернула плечи. Четко ступая, все вздернули влево головы и торжественно прошагали, отдавая последнюю почесть казненным. У всех захватило дух от гордого траурного подъема этой минуты и на мгновение сдавило гортани…

– Вольно! – уверенно и умело разрешил напряжение тот же голос, когда миновали казненных.

Только у станции, возле вагонов, Славка Собака опомнился и остановил рабочих.

– Кто подал команду, сволочь?! Где тут, в бога мать, комиссар? Выходи! – потребовал полицейский, сжимая плеть.

Все молчали.

– Ты, господин большевик, нас всех погубить задумал?! Всех хочешь отправить туда же?! За чужим горбом расхрабрился орать?! Выходи! – настойчиво требовал полицейский. – Сейчас всех назад отведу, наберу на разгрузку новых! – пригрозил он. – Ну, кто подал команду? В последний раз…

Исхудавший, щупленький человек с темно-карими живыми глазами шагнул вперед:

– Я подал команду.

– Почему командовал?! Комиссар мне нашелся! На фронте надо было командовать, а тут не твоя забота! – прохрипел полицай. Он ударил пленного толстой резиновой палкой по голове и сбил с ног. – Комисса-ар!! Комисса-ар!! – хрипел он, избивая лежавшего на земле ногами по бокам, по груди, голове…

Солдаты-немцы, опершись на винтовки, наблюдали это повседневное зрелище с полным равнодушием, даже и не расспрашивая о причине. А им-то что! Русский русского бьет – наплевать! Тем более он кричит: «Комиссар!» – значит, так надо, пусть бьет. Остальные пленные, стоя в строю, угрюмо молчали, не смея вступиться.

Пока шла разгрузка вагона, избитый оставался лежать в стороне.

Вечером его принесли на шинели рабочие той же команды и положили возле комендатуры на снег.

– Эй, санитары! Тут одного в мертвецкую надо! – крикнул Славка Собака на ходу возле ворот лазарета и повел команду в рабочие блоки.

Слух об этом происшествии мгновенно разнесся по рабочему лагерю…

– Капитан-лейтенанта – я тебе говорил, я с ним вместе в команде работал – Славка Собака насмерть сегодня забил… А знаешь, за что… – сдавленным голосом после ужина рассказал Трудников Муравьеву. – Знал я его, – завершил он рассказ. – Маленький, щупленький, в чем душа! А душа-то была на крыльях!..

В эту минуту в барак вошел часовщик.

– Славке Собаке кто-то камнем в башку запустил, – сообщил он, примащиваясь к ночлегу. – Сволочь кубанка спасла, а то бы насквозь черепушка. Вот этакий каменюка!.. Досадно! – добавил Генька.

– Неправильно, – сказал Трудников. – Мелкий террористический акт.

– Начетчик ты! – запальчиво вскинулся часовщик. – Надо по обстановке рассматривать: это, конечно, не метод борьбы, однако же агитация действием, так я считаю!

– По правде – ты, что ли, влепил? – едва слышно спросил Трудников, когда они все втроем уже улеглись и закурили «одну на троих».

– Кто влепил, тот и правильно сделал! Жалко, кубанка толста. А все-таки повалился – не вскрикнул, сволочь… Минут через десять его полицаи в барак притащили, спиртом отпаивать стали, – шепотом объяснял Генька. – Я в это время уже у них в бараке часы сдавал переводчику Гошке.

– Ведь как сказать… В темноте по башке каменюкой тоже неплохо, – сказал Муравьев. – Поймут, за что, и смирнее станут. А скверно другое: полицейский убивал человека при полсотне товарищей, и все молчали…

– А что же, по-твоему, нужно было? Полицая убить на месте? Ну, фашисты всех бы и расстреляли! – возразил часовщик. – Открыто против полиции выступать опасно! Фашистам никак нельзя без предателей. Без полицаев они как без рук. Открыто – опасно!

– А как тебе кажется, на фронте, пожалуй, опаснее? – спросил Муравьев с насмешкой.

– На миру-то не так ведь страшно! – ответил Генька.

– Да, на миру! – повторил Муравьев. – А тут что, не на миру?! Ведь вот капитан-лейтенант ходил без знаков различия, а чувствовал он в себе командира. Пришел момент, и правильно он скомандовал. А в массе всегда себя надо чувствовать командиром, рядом быть с рядовым бойцом, его поддержать в самый трудный час. А самый-то трудный час – он и есть у нас вот теперь…

– Да, труднее не вздумать! – согласился и Генька.