Текст книги "Пропавшие без вести"

Автор книги: Степан Злобин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 48 (всего у книги 84 страниц)

Шагая, шлепая, хлюпая по грязи, колонна двинулась получать завтрак.

В барак вошел полицейский.

– Балашов! – крикнул он из дверей. – Иди-ка сюда!

Его повели в помещение полиции, в другой блок.

«Вот тебе на! Что же я такое сказал или сделал?» – удивился Иван.

В просторном бараке свободные от постов полицейские валялись на койках, играли в карты и домино у столов. Провожатый провел Ивана в отгороженный переборкой закуток. Здесь также стояли койка, стол, несколько стульев. На стенах было множество непристойных открыток и вырезок из немецких журналов с изображениями голых женщин – предметы коллекций в фашистской армии.

Два полицая внесли тяжелый бачок с едой, поставили на пол.

– Садись, гостем будешь, – указал за стол развалившийся на койке Бронислав. – Налей-ка ему, да погуще, – распорядился он.

Полицейский налил огромную миску – подобие той, из которой в глухих деревнях едят целые семьи.

– А мяса? Жалеешь?! – рыкнул Бронислав.

Полицай пошарил по дну и вывалил в миску два больших куска мяса. Невольно с голодной жадностью Иван посмотрел на еду.

– Ложка есть? – спросил комендант. – Ну, ешь! Да ешь, ешь, не стесняйся! У нас хватит! – подбодрил он ласковым тоном заботливой матери. – Дать хлеба! – скомандовал он полицейскому.

Тот выложил перед Иваном буханку.

«Что же это такое? С чего доброта одолела вдруг Бронислава? – подумал Иван. – Покупает? Так в чем меня покупать?» – продолжал он думать. Но жадность, какая бывала прежде только во сне, когда виделись богатырские пиршества, жадность изголодавшегося человека нарастала с каждым мгновением.

– Ешь, ешь! Мало будет – еще нальют, – с усмешкой превосходства сказал Бронислав и пододвинул миску ближе к Ивану.

– Куда уж… – растерянно и еще колеблясь, пробормотал Балашов, но рука уже тянулась к ложке, засунутой за обмотку.

Чищеный картофель, фасоль и мясо, мясо! И хлеб… Иван начал есть и сразу согрелся, обмяк, весь погрузившись в еду. Он ел, ел, ел, ел… Со лба лился пот. По телу выступила испарина.

– Шинель скинь. Так много не съешь, – подсказал Бронислав. – Да ты на мясо, на мясо сперва навались, а то суп поешь, а на мясо и места не хватит! Ты его не жалей. Чего не съешь, то с собой в котелке унесешь!

Тепло наполнило все существо Ивана, желудок блаженно отяжелел. Иван облизнул ложку.

– Сыт? – сочувственно спросил Бронислав. На его физиономии разжиревшей крысы изобразилась благодушная доброта.

– Сыт! – тяжко выдохнул Иван, зная, что говорит со сволочью, с комендантом полиции, понимая, что тот теперь спросит за угощение дорогую расплату. Но, весь наполненный ощущением животной, физической сытости в первый раз за тринадцать месяцев, он не мог сейчас ломать голову над догадкой о том, что может потребовать Бронислав.

– Если больше сейчас не хочешь, остатки сложи в котелок. Хлеб с собой забери, – самодовольно разрешил комендант. Он протянул в заключение сигаретку. – Кури. А вы марш отсюда к чертям! – скомандовал он двум полицейским. – Забирайте бачок – и вон!

«Подкупить, подкупить хочет, гадина!» – еще больше уверился Иван.

– Хочешь работать в полиции? – как только вышли оба полицая, приглушенно спросил Бронислав.

– В полиции?! – повторил одно только слово Иван, но негодующий тон его не вызывал сомнений.

– Дура! Сыт будешь – во! Дорожишься, что ли? – грубо сказал Бронислав.

– Не моя дорога! – отрезал Иван, все поняв и холодно соображая, к чему приведет упорство.

– Ну, сдохнешь – и только! Вот начнут набирать колонну на каменоломни, и запишу тебя. Хочешь? – окрысившись, спросил Бронислав.

– Все равно. Кого-нибудь надо писать…

– Болван! Как же так – все равно? Не все равно, жить или сдохнуть! У каждого про себя забота. Пойдешь в полицию – будешь жив! Говорят, у тебя золотые часы…

Иван отрицательно мотнул головой.

– Комсомолец, что ли? Дурак! Ты думаешь, у нас нет комсомольцев? Я сам член партии. С техническим образованием, прораб-строитель. А что тут поделаешь – плен! Надо спасаться… Ну, иди. Я еще тебя позову.

«Сказать, что нет часов?» – подумал Иван. Но могло оказаться хуже – они могли обыскать и избить за обман.

– Иди в барак, – сурово закончил начальник. – Я не таков, чтобы грабить. Насильно часы твои не возьму, а если продашь Жорке Морде, я тебе голову оторву…

Иван вышел.

– Эй, хлеб возьми! – крикнул вслед комендант.

Балашов не вернулся, но полицейский нагнал его и сунул ему в руки котелок и оставшуюся краюшку хлеба.

– Ты с ним не шути. Хуже будет! – шепнул он Ивану.

Во время обеда Балашов, получив свой черпак, быстро убрал котелок. Проскочить поскорее, не дождавшись «поощряющего» удара Славки Собаки или Кольки-белоруса, – это было искусство, дававшееся наиболее сохранившим силы и расторопность.

– Постой! – скомандовал раздатчик баланды. Иван испуганно задержался.

– Подставляй котелок!

Раздатчик влил ему второй черпак и усмехнулся.

Иван, растерявшись от неожиданности, встретился с глазами соседа. В них скользнула злобная зависть… С утра накормленный Балашов закусил вместе с Трудниковым еще раз перед самым обедом остатками хлеба и поварской похлебки. И теперь, отойдя от кухни, он поделил свой обед между Трудниковым и соседом из очереди…

После обеда в барак вошел с кухни тот же раздатчик баланды.

– Слушай, хочешь работать на кухне? – спросил он Балашова. – Давай часы. Я устрою.

– Нет у меня часов, враки все! – сказал Иван.

– Боишься? Ей-богу, не обману! А Бронислава ты опасайся: отравит или задушит. Тебе спасение одно – на кухне работать, – шепнул раздатчик, – Сильнее поваров в плену никого нет.

– Володька! Не лезь! Вон отсюда! – внезапно зыкнул, возникнув у двери, сам Бронислав.

– Я к земляку зашел! – оправдался раздатчик.

– Других земляков поищи!

Парень выскочил из барака…

Поздно вечером, когда барак уже спал, Балашова подергали за ногу. Он быстро сел и взглянул вниз. Полицейский снизу протянул ему сверток и молча исчез. Иван в темноте развернул бумагу – в ней оказался хлеб и кусок вареного мяса.

«Отравят», – вспомнил Иван предостережение, высказанное уже двоими. Не есть этой подачки? Но близость еды не давала ему уснуть до тех пор, пока, предосторожность забылась. Он разбудил Пимена, и мигом вдвоем все съели. Они твердо решили никому не продавать часы, – отдать лишь немцу-солдату, который их пустит уйти в побег, а пока надежно запрятать. С этой мыслью, с блаженно наполненными желудками оба уснули…

При первом крике «подъем» Балашов вскочил, чтобы сунуть часы в намеченное местечко, но не смог их сразу найти… Он ощупал шинель, на которой спал, осмотрел все вокруг. Часы не могли провалиться вниз, не могли потеряться… Полицейские бушевали в бараке. Искать было некогда. Иван поспешил к построению, ничего не сказав даже Трудникову…

Раздатчик за завтраком налил ему котелок до самых краев, зачерпнув погуще со дна, но Иван почти не заметил этого благодеяния. Он размышлял о своем, не в силах поверить в исчезновение сокровища. Неужели же часовщик?.. Но все существо воспротивилось этому подозрению. Нет, не тот человек, такой не украдет!

После завтрака Викентий Петрович угостил Ивана и его соседа махоркой. Вынув бритву из вещевого мешка, он предложил обоим побриться. Они отказались. Он спустился к столику часовщика, обмылком натер себе бороду и усы, до крови выбрился и тщательно перед зеркалом разобрал свой пробор.

– Я смотрю: почему наш Викентий Жамов у полиции и поваров не в чести – самый ведь их человек… Ему бы среди них – как рыбе в воде! – сказал Трудников, когда тот ушел.

– Да, Викентию только и жить в плену. У него психология коменданта или лагерного повара развивалась еще дома, – ответил Иван, продолжая озабоченно шарить по нарам.

– Ты что? – спросил Трудников.

Иван рассказал о пропаже. Алтаец крутнул головой.

– Скажи спасибо, что не задушили! А барахло – черт с ним! Владимир Ильич говорил, что при коммунизме нужники будем из золота строить, а тут тебе не коммунизм. Тут такое…

– Да, тут «такое»! – машинально повторил Балашов, не в силах смириться с пропажей.

Целый день он был сам не свой. Ведь кто-то украл его мечту о свободе. Украл свободу! Свободу!!

Иван не мог разговаривать, не мог ни о чем думать. После работы он лег на нары, закрыл глаза, но сон не сходил к нему. Он готов был по-детски плакать…

Викентий возвратился в барак только после ужина, в темноте, сопя, забрался на нары.

– Куда ты на целый день пропадал? – спросил его Трудников. – Без тебя веселее как-то было и воздух чище!

– Перехожу к поварам, – торжественно сообщил Жамов. – Земляка на кухне нашел. На работу взяли. Вот и я получил свои «честные трудодни», – сказал он, в темноте прихлопнув ладонью, по котелку. – Беритесь за ложки, ребята. Слышишь, сосед? Юноша, слышишь? Иди насыщайся! – подергав за край шинели, позвал он Ивана, по-прежнему убитого пропажей часов.

Балашов вдруг все понял: его свободу украл сосед…

– Отдай часы! – зашипел он и, как на пружине вскочив, крепко схватил Викентия за руку. Тот словно не понял:

– Чего? Чего? Что «отдай»?

– Часы отдавай, часы! – прохрипел Балашов.

– Тю-тю, брат, тю-тю, землячок! Часы немец на фронте отнял, – простодушно сказал Викентий.

– Мои отдавай! Ты украл! – крикнул на весь барак Балашов.

– Украл?! Я?! Ты сбесился! – воскликнул Викентий. – Ты кому говоришь?! По себе рассуждаешь, шпана?! Сопляк! Идиот! Мальчишка!..

Иван не заметил и после не помнил, как пальцы его впились в горло Жамова. Полный поварского супа котелок Викентия опрокинулся с верхних нар на кирпичный пол. Балашов навалился на вора всем телом, чувствуя на своем лице его судорожное, прерывистое дыхание.

– Спасите! Спасите! – хрипел Викентий, извиваясь всем телом.

В темноте чьи-то крепкие руки встряхнули за шиворот Балашова. Он отпустил противника.

– Тебе что, еще сотни плетей не хватило до смерти? Забьют! – тихо сказал алтаец. – Дурак… За такую вошь себя погубить! Плюнь в глаза ему, да и все…

Балашов наконец понял, что часов ему все равно не вернуть. Горькая покорность бессилия охватила его. Он умолк.

Кто-то из «нижних жильцов», ползая по полу, подбирал в пригоршни с кирпичей пролитую из котелка Викентия густую поварскую «экстру» и жадно прятал в свой котелок картофель и мясо, торопясь, пока никто не заметил его «богатства».

– Убил бы такого – не жалко. В повара попал. Этот будет сосать нашу кровь. По речам слыхать! – подал голос один из ближних соседей.

– Слышишь, эй, повар! Если парню часов не отдашь, в уборной утопим! Не отдашь – тогда не ходи оправляться, – подхватил другой снизу.

Викентий, который до этого плакал и жаловался, вдруг умолк, сделав вид, что заснул.

…История с часами не кончилась на их исчезновении. Среднего размера золотые часы с монограммой из мелких и малоценных алмазиков приобрели в рассказах необычайные размеры и баснословную ценность.

Переводчик «форлагеря» принес Балашову новую гимнастерку, брюки и крепкие сапоги, уверяя, что делает это не из корысти…

Но в тот момент, когда Иван собрался переодеть свою рвань, в барак опять ворвался подчиненный Бронислава, чтобы изгнать незваного гостя.

И вдруг в барак явился стройный красавец с безукоризненной военной выправкой, в щегольской фуражке пограничника, с двумя лейтенантскими «кубарями» на петлицах новенькой диагоналевой гимнастерки, в высоких хромовых сапогах и с охотничьим арапником, оправленным в козью ножку.

– А ну-ка, где тут у вас Балашов? – громко и весело спросил он с порога.

– Я Балашов, – отозвался тот сверху.

– Я не сорока – порхать под крышу. Слезай.

Иван спустился, еще не зная, кто его новый гость.

– Во-он ты какой!.. Ну, давай познакомимся. Дмитрий Шиков, – сказал гость, подав тонкую крепкую руку. – Слыхал?

– Нет, не слышал.

– Напрасно! – задетый, ответил Шиков. – А в армии фамилию командира дивизии знал?

– Еще бы!

– И в плену должен знать старшего русского коменданта деревянных и каменных. Подо мной, брат, четыре отдельных лагеря ходят, и всем хозяин! У меня вас не меньше корпуса… Шутишь! – хвастливо сказал он. – Ну как жизнь? – Он присел на скамейку.

– Ничего… спасибо, – бормотнул Иван, уже догадываясь, что означает появление нового гостя…

Шиков усмехнулся, ловко сбивая кончиком арапника налипшую грязь с сапога.

– Обули, одели и кормят?! Хвалю! С таким характером не пропадешь, братишка! – сказал он, подняв густые собольи брови.

Как и ждал Балашов, на пороге возник Бронислав, но на этот раз весь его вид выражал радушие:

– Дмитрий Андреич, почтение! К земляку?!

– Кой он черт мне земляк! – не вставая, воскликнул Шиков. – Ты из Ростова разве? – спросил он Ивана.

– Я из Москвы…

– Ну, все равно… Все нашей, советской земли! – сказал Шиков и подмигнул живым карим глазом.

– Дмитрий Андреич, вы бы ко мне в барак. Мы и его туда же позвали бы… Что вам тут! – хлопотал Бронислав непривычно приветливым тоном.

– А тут что, не люди разве?! Мы все одинаково пленные! – возразил Шиков. – Как, ребята, вас тут Бронислав обижает? – вдруг спросил он громко, обращаясь разом ко всем в секции.

– Да ни! Вин добрый пан: батожить и мордуе усих, а кого и насмерть забивае, – послышался голос откуда-то с верхних нар.

– Ни плетей, ни палок на нас не жалеет! – крикнул второй.

– Небось ты и сам не лучше! Что спрашивать зря!

Шиков, видно, не ждал такого отпора.

– А вы, сукины дети, затем в плен сдавались, чтобы спокойно да сытно жить?! Кто случайно живой воротится, тот и детям и внукам закажет! – внезапно обрушился Шиков. – Думали, вам в фашистском плену будет рай?!

– Ну, ты небось не закажешь детишкам! Тебе-то, пожалуй, рай! – раздался голос часовщика. Он только теперь повернулся от своего верстачка, вытащив лупу из глаза, потер пальцем веко и прямо взглянул в лицо коменданта.

Шиков грозно шагнул к смельчаку, но вдруг удивленно замер и разразился раскатистым хохотом.

– Генька! – воскликнул он. – Вот так встреча! – Он крепко тряс руку часовщика. – Гора с горой не сходятся!.. Что же ты молчал?! Ты должен был сразу, как прибыл, так мне о себе доложить.

– Я слышал, ты дюже зазнался, стал шишкой. Вдруг не признал бы, я бы обиделся на тебя, – усмехнулся часовщик. – А я не люблю на людей обижаться. Да мне и не плохо: заказчики есть – и наши и немцы приносят, – он кивнул на часы, лежавшие на верстаке.

– А как с Брониславом живете? Не ссоритесь с ним? – спросил Шиков, видимо желая подчеркнуть свою власть и над этим царьком.

– А мне что с ним делить! – пренебрежительно сказал часовщик.

– Я все собираюсь его тут старшим назначить, – угодливо вставил свое Бронислав.

– Чего же не назначил, а долго сбираешься? – засмеялся Шиков и подмигнул Геньке.

– Да вот сейчас назначаю: будешь с этого часа старшим! – обратился Бронислав к часовщику. – Идемте ко мне, Дмитрий Андреич! – настойчиво позвал он.

– Ну, пошли, – согласился тот. – Айда, Генька, с нами, – позвал он часовщика.

– А меня-то куда же, Бронислав Николаич?! Ведь я был старшим. Куда же меня-то?! – заюлил перед Брониславом внезапно отставленный бывший старшой секции.

– Тут немцы в одну команду нынче людей велели набрать, я теби туда за старшого поставлю, – обещал ему Бронислав. – Ну, новый старшой, пойдем ко мне, что ли! – позвал он часовщика.

– Пошли, пошли, Генька! – настойчиво повторил Шиков.

– А ну вac! Работы гора, – независимо отозвался тот. – И без меня налижетесь в стельку!

«Начальство» вышло.

– Мы с Митькой Шиковым из одной дивизии; вместе и в плен попали, – пояснил часовщик. – Митька бежал из лагеря из-под Гатчины. Немцы его за побег избили, да сразу в Германию. Он тут, видишь, паном стал, сукин сын, а ведь был командир хоть куда, и смелый и ловкий… Батька-то у него, говорят, генерал!

– Ну, теперь тебе сытно будет! Митька прокормит! – завистливо отозвался кто-то.

– Меня кормят глаз, да башка, да руки! От немцев сыт да от русской сволочи! – возразил часовщик. – А Митька мне – Митька, да все! Я к нему в подручные не пойду!

Глава двенадцатая

Дня через три после посещения Шикова Бронислав с утра вызвал к себе Балашова.

– Надумал? – спросил он в упор, уже без всяких подходов и угощений.

– Что надумал?

– Ты мне дурака не валяй! – зарычал Бронислав. – Где часы?

– Украли, – сказал Иван, понимая, что комендант ему не поверит.

– Слыхал, – навалившись на стол так, что скрипнули доски, сказал Бронислав. – Плевал я на эти басни!

– Ей-богу, украли! – уверял Балашов. – В самом деле украли!

– Ну, думай! Где хочешь возьми, а чтоб были! Не то нынче немцы людей набирают в каменоломни. Часов не найдешь – и поедешь!

– Да говорю же – украли!

– Ступай. Я сказал, – заключил Бронислав, опершись о стол сжатыми кулаками.

В это утро по лагерю все говорили об отправке в каменоломни. Немцы не входили в вопрос о том, кого посылать. Это решалось русской полицией. Шиков давал разверстку по всем трем лагерям, кроме лазарета. Коменданты лагерей разверстывали по блокам, а блоковые коменданты полиции составляли поименные списки. Никто не знал, на кого падет жребий.

Слово «каменоломни» внушало всем ужас. Там работало около тысячи человек, но каждые две недели везли туда пятьсот новых; ранее взятые не возвращались назад – их просто закапывали на месте. Каменоломни – это было одно из многочисленных предприятий, организованных специально для планомерного уничтожения советских людей, согласно общему фашистско-немецкому плану истребления «низших рас». Угоняемым не говорили, куда их везут, но пленные всегда как-то узнавали о наборе команды в это страшное место. Туда брали без особого выбора. Всякий, кто мог продержаться хотя бы четыре-пять дней, считался пригодным в каменоломни. Это было место скорой и торжествующей смерти.

Балашов возвратился от коменданта в барак, силясь держаться спокойно, но на его лице уже был написан приговор.

– Балашов, ты что? – окликнул его часовщик.

– Запишите адрес. Если вернетесь, то сообщите, что я погиб.

Узнав, в чем дело, Генька бросился к Брониславу похлопотать за Ивана. Но коменданта каменного лагеря в это время вызвали к Шикову.

Часовщик был искренне озабочен.

– Попробовал к Митьке пробраться. Он мне помог бы, да немец не пропускает в «форлагерь», – растерянно сказал Генька.

В это время в барак вошел переводчик кухни.

– Старшой! – гаркнул он от порога. – Десять рабочих на рубку брюквы!

Барак оживился. Пленные лезли с нар, торопливо натягивая шинели, всем видом изображая бодрость и готовность к работе: наряд на кухню означал хотя и тяжелый труд, но кормежку в течение целого дня.

Часовщик развернул список.

– Балашов! – радостно выкрикнул Генька. Он нашел выход из трудного положения.

Иван моментально встал в строй десятка, и переводчик повел рабочих на кухню. Полицейский в воротах блока пересчитал их.

– А этот куда?! – остановил было он Ивана.

– Забавник! Тебе что за дело! Кого надо, того и веду!

– Бронислав Николаевич велел… – заикнулся полицай, пытаясь еще преградить дорогу.

– Ишь ты, закозырял меня Брониславом! – огрызнулся кухонный переводчик, отстраняя с пути полицейского.

Между полицией и кухней было соперничество. Полицейские считали себя представителями «верховной силы» – комендатуры. Повара же утверждали свое могущество властью над пищей. Из-за первенства шли между ними распри.

– Проходи, ребята! – скомандовал переводчик кухни, подчеркивая свое пренебрежение к полицейскому: люди, назначенные на кухню, временно переходили в подданство поварского начальства и не подчинялись полиции блока…

…В тумане от тридцати двух двадцатипятиведерных кипящих котлов, у длинных столов стояли два десятка людей, вооруженных сечками и топорами. На столы были насыпаны горы едва промытой, нечищеной брюквы, которую вместе с кожурой и налипшей глиной рубили и сбрасывали в корзины.

Под ударами слабых и неопытных в этой работе рук брюква часто выскальзывала из-под сечек и топоров и отлетала на выщербленный кирпичный пол со стоячими лужами. Ее подхватывали и кидали, не обмывая, обратно на стол. Все занятые на рубке, непрерывно двигая челюстями, жевали сырую брюкву.

У Балашова заныли от усталости руки. Он пытался держать топор одной правой рукой, но тогда лезвие все чаще и чаще начинало соскальзывать с жестких, крутых боков крупной брюквы. Перерубая ее пополам, надо было под первым ударом топора прихватить ее левой рукой, потом уже крошить намелко, держа в обеих руках топорище. Рядом с Иваном ловко крошил корнеплоды немолодой человек с невзрачной седой бородкой, в замызганной, драной шинели. У него топор не соскальзывал с брюквы.

Иван отметил, что даже в такой нехитрой работе нужен свой навык, сноровка.

Двое крепких парней поднесли полный бачок брюквы и высыпали на стол. Иван заметил, как одна крутобокая, ядреная брюквинка скатилась с насыпанной горки. Он не успел ее подхватить, как она перепрыгнула через бортик стола, упала на пол и выкатилась наружу, за кухню, где и осталась в глубокой луже. Искоса взглянул Балашов на соседей и подумал, что эту брюквину никто не заметил. Ну пусть и лежит там, в луже, Когда кончат работать, он ее подберет, чтобы вечером угостить Пимена.

– По сторонам не зевай, когда рубишь, – руку рассадишь! – заметил Ивану седобородый сосед.

В это время из блоков рабочие начали подносить пустые, вымытые бачки для пищи, ставили их рядами за кухней. Иван ревниво скосил глаза в сторону лужи и увидал, как один из подносчиков порожней посуды шагнул прямо в лужу, наклонился и выхватил брюквину.

Ефрейтор, который бродил «для порядка» у кухни, ткнул пленного в спину прикладом винтовки так, что тот повалился лицом в эту лужу. Никто не обратил бы внимания на такой «пустяковый» случай, как вдруг, бросив топорик, седобородый сосед Балашова метнулся к ефрейтору, внезапным толчком сшиб его с ног, вырвал из рук его винтовку и дернул затвор…

Рабочие кухни бросились врассыпную, лишь бы не быть свидетелями. Повара шарахнулись за котлы. Пока немец поднялся на ноги, седобородый выбросил из магазина винтовки обойму, ловко вынул затвор и протянул винтовку солдату.

– На! Пошли теперь цу комендант цузаммен! Рапорт махен! – сказал пленный. – Идем, идем, жалуйся, гад! Нах фронт вирст геен?!.

Немец вдруг умоляюще и растерянно забормотал:

– Bitte… Isch werde nischt schlagen, niemals… Nischt gehen zu Kornmendant. Isch werde nischt… Bitte… isch werde nischt niemals! [48]48
  Пожалуйста… Не буду бить никогда… Не пойдем к коменданту. Я не буду… Пожалуйста… Я никогда не буду!


[Закрыть]

Солдат уговаривал почти со слезами. Ему, солдату, у которого пленный отнял и разрядил винтовку, грозила за разгильдяйство – отправка на фронт, а пленному – подвеска за руки на столбе и плети, тюрьма и под конец, верней всего, виселица. Но не сдавался пленный, а солдат умолял…

– Отдай ему, Муравьев! Видишь, он говорит – никогда не будет. Ну его к черту, отдай да уматывай! – издали подсказал седобородому переводчик кухни.

Но тот не сдавался:

– Рихтиг? Ду вирст шляген нихт? [49]49
  Верно? Не будешь бить?


[Закрыть]– не слушая переводчика, добивался он от ефрейтора.

– Ja, rischtig! [50]50
  Да, верно! (Вся речь ефрейтора отличается саксонским акцентом, в котором «х» (ch) заменяется звуком «ш» (sch).


[Закрыть]– Солдат дважды ударил себя в грудь кулаком.

– Ну, смотри, сукин сын!.. На, возьми свои цацки.

Он отдал солдату затвор и обойму. Тот выхватил их, без кровинки в лице, отвернулся к стене и дрожащими руками судорожно засовывал в магазин винтовки обойму, клацнул затвором.

– Уматывай, батя, хлопнет! Хоронись за котлы! – Иван дернул седобородого за рукав, стараясь заслонить его от солдата, но тот лишь упрямо повел плечами. При этом Иван увидал, что у него совсем-совсем молодые, веселые, озорные глаза.

– Муравьев! Схоронись! – крикнул кто-то еще из пленных.

– Идите вы лучше сами на случай к сторонке! – посоветовал тот.

Немец повернулся, сжимая винтовку. На лице его были злость и растерянность, может быть, стыд.

Рабочие замерли, ожидая короткой расправы. Иван попятился…

– Арбайтер? [51]51
  Рабочий?


[Закрыть]– спокойно-спокойно спросил Муравьев, глядя солдату в глаза.

– Ja… Arbeiter… – пробормотал немец. – Und bist du ausch? [52]52
  Да. Рабочий. И ты тоже?


[Закрыть]

– Тишлер, брат, тишлер, [53]53
  Столяр.


[Закрыть]– Муравьев похлопал себя по груди. – А ты, я вижу, виль нихт нах фронт фарен. Так ты и веди себя с русским солдатом как человек!.. Русиш зольдат ист хунгриг – голодный! Так ты смотри! Сказал – «нимальс шлаген», так чтобы уж рихтиг!

– Ja, rischtig! Niemals! – подтвердил солдат уже дружелюбно. – Rauschen? [54]54
  Да, правда! Никогда!.. Покурить?


[Закрыть]– сказал он и протянул сигаретку.

– Покурить?.. Ну, давай уж на мировую! – Муравьев затянулся раз, два. – Видерзейен! – сказал он солдату, возвращаясь к столу рубить брюкву. – Хочешь, на, потяни, – обратился он к Балашову, угощая его полученной сигареткой.

– Ты, батя, лихой, не спорю. Да так ведь на всех беду можно накликать! – строго сказал переводчик, скользнув мимо их стола.

Иван заметил в руке у него буханочку хлеба, которую переводчик осторожно сунул ефрейтору.

– А ты, переводчик, дурак, – досадливо возразил Муравьев, когда тот возвращался. – Человек и так уже понял свою вину. А ты ему взятку холуйскую!.. Эх, вы! – укоризненно и сокрушенно добавил он и взялся за топорик.

Иван передал докурить другому соседу и тоже принялся за работу.

Приближалось время обеда. Кухонный пар распространял уже запах распаренной брюквы. Старший повар пошел вдоль котлов, помешивая варево черпаком. Четверо «пацанов» за ним перетаскивали от котла к котлу бачок с солью, большую бадью с мучной заправкой и деревянное корытце с серым крупитчатым жиром, с виду похожим на солидол.

– Балашов Иван! – во всю глотку выкрикнул полицейский с порога кухни.

– Я! Сто сорок три тысячи сто пятнадцать! – машинально отозвался Иван, называя свой номер, и голос его дрогнул: он мигом сообразил, что Бронислав все-таки включил его на отправку. Сердце его защемило. Он уже не видел ни брюквы, ни топора. Бессознательно продолжая рубить, он с вопросом во взгляде, как будто не понимая, уставился на полицейского.

– К коменданту! – зловеще позвал тот.

Иван бросил топор и, ни на что не глядя, как слепой, направился к выходу.

– Что это кровь у тебя? – окликнул его один из рабочих кухни. – Эй, ты палец дебе оттяпал!

Иван взглянул на руку. Большой палец на левой руке вместе с краем ладони был срублен и держался, казалось, только на коже. Иван не заметил, когда это случилось, и не чувствовал боли. Кровь не сочилась, а просто лила из раны. Но, ничего не ответив, Иван безучастно шел к выходу, где ждал полицейский.

– Стой! Стой! – окликнул Ивана кто-то из поваров. – Эй, малый! Как тебя?! Балашов! Стой, завяжу!

– Где йод, ребята?! – раздались среди поваров голоса. – Бинт есть?! Жгут наложить! Живей!

С десяток людей побросали работу и окружили Балашова, наблюдая за перевязкой, – только тогда Иван почувствовал боль и головокружение…

Он слушал препирательства поваров с полицаем так, будто лично его это не касалось.

– В лазарет его надо! Сведите, ребята! Володька! – воскликнул кто-то.

– Перво я его в комендатуру. Когда Бронислав Николаевич прикажет, то мы и сами сведем в лазарет, – настойчиво возразил полицай.

– Сучка! Он кровью до той поры истечет! Мы сведем в лазарет, а вы уж оттуда его забирайте, если врачи отдадут! – заявил переводчик кухни, который всегда любил потягаться с полицией.

– Пошли, Балашов, – позвал уже оказавшийся рядом Володька и крепко взял его под руку.

Кто-то еще подхватил Ивана с другой стороны…

Зима крепчала. Начались вьюги. Поземка тащила с полей колючий снежок, заметая приземистые бараки, делая невыносимыми утренние поверочные построения в блоках, которые начинались теперь еще затемно, при свете прожекторов с вышек.

Издрогнув в очереди у кухни, пленные не успевали согреть о котелок ознобленные руки, пока баланда остынет. Приходилось тут же, идя от кухни, хлебать через край, чтобы хоть чуть обогреть и нутро.

– Хлебай, Левоныч, пока горяча! Запасай калорий! – насмешливо бодрил товарища Муравьев. – Я видал, их в твой котелок штук пять-шесть проскочило!

– Я, Михайло Семеныч, не плачу! Я с детства калорий в шахте набрался, когда уголек рубал. Он у нас на Анжерке куда какой калорийный! Ты сам берегись, а я не застыну! – отшучивался Пимен. – По-алтайски это не холод, тепло! Ты, Михайло, не знаешь нашего холода. Там уж поежился бы!..

После отправки Балашова в лазарет Генька позвал Трудникова переселиться на нижние нары.

Рядом с Генькой жил Муравьев.

Некоторое время Пимен и Муравьев вместе ходили на работы в кровельной команде, которая чинила к зиме толевые барачные крыши. Но с морозами кровельщики остались без дела. Оба соседа часовщика, не получая рабочей добавки к пайку, кормились тем, что на всех троих зарабатывал Генька.

И все-таки Пимен всегда ухитрялся сберечь что-нибудь «в гостинец» для Балашова, которого раз в неделю не забывал навестить в лазарете…

Измученные, издрогшие, жадно проглотив ненасыщающий завтрак, люди от кухни торопились в бараки, чтобы плотно прижаться на нарах друг к другу. Но ветер схватывал дверь, вырывал из застывших пальцев скобу, и холод со снегом врывался в барак…

– Затворяй! Чтобы черти тебя… Затворяй!

Барак, воздух которого пропитался махорочным чадом, запахом прокисших шинелей, сопревших портянок и нечистого тела, казался обителью блаженства…

После завтрака отбирали людей для отправки в разные концы фашистского райха. Тех, кого угоняли, кормили обедом вне очереди, и вот уже колючий и пронзительный ветер распахивал полы их истрепанных, негреющих шинелей, охватывал их нестерпимым ознобом. Люди шагали к станции. Они шли вереницей, наклоняясь вперед, зажимая ладонями уши, зажмуривая глаза от колючего снега и едва переводя дыхание, навстречу ветру, в деревянных колодках, скользя, спотыкаясь и падая. Вслед за ними из лазарета выходили санитары с носилками, чтобы снести в мертвецкую тех, кто умер, шагая к станции, или упал на платформе в ожидании погрузки в вагоны, не успев изведать новую долю…

Многие уже отчетливо понимали, что во всех лагерях Германии царит тот же самый режим, ни лучше, ни хуже. Но они боялись почувствовать себя еще раз одинокими и потерянными в каком-нибудь новом месте и потому никуда не хотели ехать, страшась потерять друзей, в которых чувствовали как бы частицу далекой родины.

Другие, более молодые и сильные, наоборот, и сами стремились к отправке, мечтая в любой новой участи найти большую возможность рывка на волю – к родине, к армии, к партизанам…

Огромному же большинству замученных людей казалось, что уже все равно, куда их еще повезут и что именно заставят делать. Они перешли уже ту черту страдания, до которой человек еще сохраняет надежду на лучшую участь…

В этом лагерном «комбинате» осталось теперь уже не четыре, а только три лагеря, а через солдат конвоя шел слух о том, что вскоре рабочий лагерь из каменных бараков тоже разгонят по заводам и шахтам.

– Ну что ж, не беда! Куда-никуда, лишь бы вместе… Не пропадем! – согласно бодрились Трудников и Муравьев, в последнее время ставшие неразлучными.

Когда перестали гонять на лагерные работы, стало еще тоскливее в длинные зимние вечера. Что же творится там, далеко на востоке? Как стоит против фашистов Родина?