Текст книги "Пропавшие без вести"

Автор книги: Степан Злобин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 59 (всего у книги 84 страниц)

– Ну что с тобой? – спросил часовщик.

– После! Оставьте меня в покое! – воскликнул Иван с таким раздражением и болью, что товарищи только недоуменно переглянулись.

– Ладно, отстанем. А ты вставай и иди в барак, не валяйся больше тут на земле, – заключил Пимен.

Балашов покорился ему и ушел в барак, не коснувшись ужина, лег на койку и притворился спящим. Но в самом деле он так всю ночь и не спал, не испытывал даже обычного чувства голода этой ночью.

Разговор с Баграмовым, пока Юрка готовил им для побега аптечку, закончился тем, что Иван был вынужден отказаться разом от всех мечтаний, которые вдохновляли его и давали силы в течение долгих недель…

Все рухнуло. Он теперь останется в этом проклятом лагере, останется по собственной доброй воле, отказавшись от права на выход из лагеря, от побега из плена…

Баграмов ничего не потребовал от него. Он даже сказал, что Бюро не смеет его удерживать от естественного порыва к свободе, от попытки вернуться в ряды Красной Армии.

– Только вот что, Иван… – сказал Баграмов и замялся, будто не находил нужных слов. – Вот что, Иван, – повторил он, тяжело положив руку на плечо Балашова. – Мне трудно об этом тебе говорить, ведь я понимаю, что ты всем сознанием и чувствами находишься уже далеко на востоке. Но мы на последнем Бюро о тебе говорили, и мне предложили тебе поручить очень большое задание…

Баграмову и самому больно было вести этот тягостный разговор и особенно – с Балашовым, которого он ощущал таким близким.

Может быть, это особое чувство к Ивану родилось у Баграмова еще тогда, когда Балашов, лежавший в тифозной палате, был так слаб, что не мог приподнять голову, и Емельян кормил его с ложечки, как, бывало, в младенчестве сына Юрика, а тот лишь доверчиво открывал рот. Может быть, вообще мы привязываемся душою к тем, кого удалось вырвать у смерти и выходить усилиями бессонных ночей, неусыпного бдения и материнских забот. Может быть, повлияла на это и встречная более чем дружеская – почти сыновняя – привязанность Ивана к Баграмову…

Ивану ведь тоже казалось, что Емельян Иванович мягкостью речи, уверенной крепостью осторожных и ловких, с четко обрисованными жилками крупных рук, чуть заметной усмешкой в серых, слегка запавших глазах под нависшими с высокого лба бровями похож на его отца.

И чем больше они узнавали друг друга, тем больше росла их приязнь. Однако в родительской и сыновней близости всегда достаточно эгоизма. И Баграмов именно с таким эгоистическим чувством думал о предстоящем побеге Ивана. Если бы мог, он удержал бы его при себе…

Но как можно молодого и крепкого, кипящего энергией парня удерживать от смелой попытки вырваться из неволи и попасть снова в армию, драться против фашистов, чью кровавую, злобную и тупую сущность оба они испытали на деле!..

Уже подходил день расставания. Все было подготовлено, когда заново встал вопрос об этом задании, и как бы ни искал Емельян среди окружающих более подходящего человека, он не сумел бы его найти; не то чтобы Иван был незаменим, но у него в его работе уже появился опыт, чего не было у других, и этот опыт надо было перенести на новую точку и расширить его.

Баграмов сам назвал кандидатуру Ивана, когда вопрос обсуждался в Бюро, но как бы хотел он переложить на кого-нибудь трудную обязанность этой беседы! Он видел, как вдруг побледнело, потом покрылось яркими, лихорадочными пятнами лицо Балашова. Он увидел спыхнувшие в глазах Ивана искорки подлинной ненависти – Емельян не сумел бы назвать иначе то выражение предельной вражды, которое он прочел в этом взгляде. И самое главное – Баграмов понимал, что иного чувства к себе он сейчас вызвать не мог… Баграмов просил товарищей, чтобы с Иваном эту беседу поручили кому-нибудь, не ему.

– Сам же ты говоришь, что он поймет, подчинится. Тебя он послушает скорее, чем другого. Чего же тут разводить антимонии! – возразил Муравьев.

И вот Емельян говорил, понимая и чувствуя сердцем, что творится сейчас на душе у Ивана.

Эта беседа была – не назвать иначе – жестокой.

Слушая слова, такие же ощутимо тяжелые, как рука Емельяна, лежавшая у него на плече, Иван, даже еще не узнав, в чем будет заключаться «задание», – понял, что он должен будет ему подчиниться, что он никуда не уйдет и вынужден будет остаться и, наверное, погибнуть здесь, в этом душном мирке фашистской неволи. Он едва сдерживал грубое слово, выкрик…

…Задание заключалось в том, чтобы пойти работать в форлагерь, где основывался теперь карантин для всего лазарета в целом Балашова, который уже набрался опыта в работе по карантину туберкулезного отделения, Баграмов рекомендовал поставить «старшим фельдшером» шести деревянных бараков нового, общелазаретного карантина.

– Карантин – это будет наш десантный отряд в форлагере, где еще хозяйствуют Шиков, банщики, Лешка Гестап, Капельдудкин и прочая полицейская сволочь, – сказал Ивану Баграмов. – Надо будет, пробравшись в это гнездо, разнести его в щепки…

Вместе с Иваном в карантин направляли Самохича, врачом – Женю Славинского, за старшого – Пимена Трудникова и двух-трех санитаров из туберкулезного лазарета. Остальных товарищей должны были еще подобрать они сами, чтобы расставить старшими в бараках…

Горло Балашова сдавило болезненной спазмой.

– Ты что же молчишь? Не согласен? – спросил Баграмов.

– Что значит «согласен» или «не согласен»!.. Раз Бюро направляет, значит, иду! – резко сказал Иван, но все в нем закипело.

Напасть так врасплох, нахрапом, как напал на него Баграмов, – так можно притиснуть к стене кого хочешь! Свои, советские люди! Коммунисты! Как же они не поймут?! Как не понял Баграмов, что нельзя за два дня до готовившегося месяцами побега наносить такие удары!..

Иван ушел, почти убежал из аптеки, даже не взяв с собою приготовленных Юркой припасов. Никого не видя, он пронесся по лагерной магистрали и повалился наземь на пустыре за бараками в дальнем блоке, возле мертвецкой…

«Утром пойду еще раз и скажу, что ночь целую думал и взвешивал все и решил окончательно, что не пойду, не пойду в «карантин»! Решился бежать – и уж точка!.. – мысленно твердил себе Балашов. – Не могу быть предателем в отношении товарищей… Как это так: готовились, распределили между собою походную ношу, обязанности в походе – и так вот, «здорово живешь», вдруг взял да отрекся?! Мы же вместе решали, что трое – это как раз то число, которое лучше всего обеспечивает успешность похода.. .»

С неделю до этого у Балашова с Баграмовым был разговор «по душам», разговор, который Ивану запал глубоко в сердце. Баграмов тогда сказал, что одной из задач, которые Бюро поставит перед уходящими в побег, возможно, окажется организация связи с командованием Красной Армии.

– Посмотрим, как будут идти побеги, тогда и поручим товарищам, пройдя через фронт, рассказать о нас кому следует. Ведь это нам трудно добраться туда, а оттуда до нас, я думаю, не представляет сложности ни для командования, ни для партии, – сказал Баграмов.

Иван всю неделю после этой беседы с волнением надеялся, что именно ему Бюро поручит эту важную связь… Он понял тот разговор с Баграмовым как намек на поручение ему этой задачи. И вдруг ему нанесли такой страшный удар…

Едва дождавшись утра, Иван поспешил увидаться с Баграмовым. Он удачно застал его одного в аптеке. Слова, которые Балашов подготовил для этого разговора, были резки и дерзки. Он так и хотел начать: «Какое право имело Бюро так распоряжаться судьбой человека, если даже не вызвало его для личной беседы?!»

Баграмов встретил его приветливым взглядом и крепким рукопожатием, и это искреннее приветствие и доверчивый взгляд погасили запальчивость Балашова. Вся подготовленная бессонной ночью дерзость пропала.

– Емельян Иваныч, – обратился он с какою-то даже робостью, – помните, вы говорили о связи… Я так этого ждал… Емельян Иваныч… – Голос Балашова сорвался от волнения, и он замялся, умолк.

– Ты пришел отказаться? Я так и думал, Иван, – перебил Баграмов. – Теперь тебе трудно остаться… Я и вчера сказал тебе, что Бюро не имеет права тебя удерживать… Ну что ж. Ни пера ни пуха, как говорится!

– Идите вы к черту! – искренне сорвалось у Ивана. – Если хотите знать, я пришел спросить, когда перебираться в форлагерь… – Балашов в смущении замолчал.

– Значит, прости, я не понял! – с чуть приметной печальной усмешкой ответил Баграмов. – Знаю, что трудно, знаю! – вдруг горячо сказал он. – И правильно, шли меня к черту, бранись, но дело есть дело… Да что же мы все в Бюро, камни, что ли! Мы понимаем, какой для тебя удар… А надо!

– Эх, Емельян Иваныч! – со вздохом, глухо сказал Балашов.

– Ничего не попишешь! – вздохнул и Баграмов, сжав его руку. – Изменится обстановка, – может быть, будет тебе и другая задача…

От Баграмова Балашов через все препятствия прорвался к «мушкетерам», в каменные бараки, чтобы сказать наотрез, что в эти дни много думал и свой лично побег считает менее нужным, чем работу здесь, в лагере…

– Это что же, твой дорогой Емельян Иваныч, что ли, «премудрость» такую тебе разъяснил? – насмешливо спросил Генька. – Мы с тобой, Ванька, солдаты, рядовые бойцы! Наше дело – в ряды, в окопы, на передний край, к пулемету. А эта премудрость для тех, кто… Ты помнишь, в Парке культуры сидел старик у весов, и было написано: «Весы для лиц, уважающих свое здоровье». Эта теорийка, Ванька, тоже для лиц, уважающих собственное здоровье. После пятидесяти лет, она, вероятно, кажется всем убедительной, а от тебя я не ждал…

– Мне никто ничего не подсказывал. Я сам сделал свои заключения, – угрюмо ответил Иван.

– Тем хуже, – вмешался Батыгин. – Значит, Иван, нам искать другого попутчика?

– Значит, другого.

– Трепач ты! – презрительно заключил Никита.

Балашов промолчал.

– Слушай, Иван, – вскинулся Генька, – не валяй дурака! Мне ведь все ясно. Давай по душам. Никто не смеет бойца удерживать от побега. И сам тут погибнешь без чести и пользы… А мы зовем тебя на бой, понимаешь – за родину!.. Мы же с тобой говорили, ты сам говорил: «Раз не пройдем – тогда во второй раз рванемся, не пройдем во второй – двинем в третий…»

– Все решено, ребята, – возразил Балашов. – Нелегко отказаться, а надо… Понятно?

– Не понятно, а черт с тобой! – заключил со злостью Батыгин.

– Я могу подсказать, кого третьим взять вместо меня, – предложил Балашов.

– Обойдемся и без подсказки! Ты за себя и то поручиться не можешь! – презрительно оборвал Батыгин…

В тот же день «мушкетеры», после беседы с Муравьевым и Кумовым, получили именно то самое, заветное задание от Бюро и при помощи похоронной команды покинули лагерь. Генька – с утра, Батыгин – после обеда. Они выбрали для побега субботу, чтобы воскресенье, когда отсутствуют в лагере немцы, оставалось лишним днем, отделяющим их от начала поисков.

Иван знал о побеге. Он знал, что друзья залегли на кладбище до ночи, представил себе, как они лежат под лапами заранее намеченной низкокронной ели, прижавшись друг к другу с гулко бьющимися сердцами, ожидая минуты, когда настанет пора подниматься в поход…

Когда все уснули, Иван встал с койки и вышел из барака наружу, чтобы прислушаться к темной весенней ночи. Не было слышно ни выстрелов, ни лая сторожевых собак, ни свистков, ни криков. Звезды тесно гнездились по темному небу. «Теперь они уже вышли и пересекли полотно железной дороги», – думал Иван, мысленно следуя за «мушкетерами» по давно разработанному маршруту. У него защемило сердце, и слезы вдруг поползли по щекам, ветер высушивал их, но не мог освежить глаза, которые вновь наполнялись влагой.

Наутро Балашов, Славинский и Павлик вместе с Пименом Трудниковым перешли в форлагерь, где стояли шесть деревянных бараков, отделенные проволокой от регистратуры и бани и так же отгороженные от отделений хирургии и внутренних болезней.

В личные карточки Балашова во всех инстанциях уже внесли слово «фельдшер», так, будто оно было записано с момента прибытия в лагерь. Он стал называться старшим фельдшером карантинных бараков форлагеря. Смысл в этом был тот, что, числясь «комендантом», он оказался бы под властью старшего коменданта Шикова, а в качестве «старшего фельдшера», выполняя те же административные функции, он подчинялся только Леониду Андреевичу.

Митька Шиков не замедлил явиться в карантин-абтайлюнг, как он называл по-немецки вновь открытое карантинное отделение лазарета, с этого дня вторгшееся в форлагерь.

– Кто комендант карантин-абтайлюнга? – спросил Шиков.

– Я – старший фельдшер, – отозвался Балашов.

– Что старший фельдшер, что комендант – все одно!

Шиков всмотрелся в лицо Балашова и встрепенулся:

– Погоди-ка, ведь я тебя знаю – ты земляк Бронислава. Он помогал тебе за золотые часы, я помню.

– Часы он ко мне подослал кого-то украсть, и украли, – сказал Балашов.

– Слыхал, – продолжал Шиков, подмигнув с обычной хитрой усмешкой. – А еще ты рисовал портретики с немцев. Верно?

– Ну, это пока в лазарет не попал…

– Говорили – художник. Когда же ты фельдшером стал? – Шиков, довольный своей «проницательностью», расхохотался.

– Я всегда им был. В армии тоже был фельдшером, а портреты я с детства способен. Меня от портретов батька, бывало, ремнем отучал, когда я хотел на художника поучиться. Отец-то был сам деревенский фельдшер…

Удачная ложь убедила Шикова.

– Ну и дурак твой отец! Тебе бы еще поучиться. Ведь у тебя, я считаю, прямо талант!

– Многим нравится. Немцы платили, бывало, по целой буханке…

– У-у, немцы любят!.. Я на твоем месте жил бы – горя не знал! На кой тебе черт в фельдшера! Хочешь – переходи к нам в барак!

– Ну как же? Кем я там буду?

– В полицию, очень просто! Фельдфебелю нашему сделай портретик – и с милой душой зачислит. Он тебя еще в город потащит, к знакомым «фрау», с них портретики делать. Во будешь жить! – показал Шиков под самое горло.

– А ну их к чертям! – отозвался Балашов.

– Да я только так. Я их сам не люблю. Все равно все фашисты, – согласился Шиков. – Так ты вот чего, комендант имей в виду, что ты подчиняешься мне, – вдруг заключил он.

– Как же – тебе? Старшему врачу Соколову, а тут – Славинскому.

– Женьке? Который в лагерь ходил выкликать больных?! Старый дружок! Так ты думаешь, что ему подчиняешься? Как бы не так! Он всего по лечебной части.

– А больше-то в карантине какая же часть? – «наивно» спросил Балашов.

– Ну как сказать… сам понимаешь: барахольная часть и насчет жратвы, – одним словом, трале-вале по хозяйству, часы, сапоги…

– Да что ты возьмешь с «доходяг»?! Их уже раньше ограбили немцы! А потом – они будут проходить дезинфекцию, баню, там еще оберут, черта лысого нам оставят!

– Это верно, что баню! – снисходительно усмехнулся Шиков. – Да, вообще, ты мне подчиняешься! – вдруг взъелся он. – Сколько у вас полицаев?

– У нас санитары, а полицаи зачем?

– В чужой монастырь со своим уставом не лезь! Я тебе дам десять полицаев для соблюдения порядка, а санитары твои за больными ухаживать будут.

– Карантин у нас будет закрытый – на то карантин. Никаких полицаев нельзя допустить, – возразил Балашов. – Штабарцт за такое сожрет!

– Да что тебе жалко-то?! Пусть они у тебя в подчинении будут. Тебе же лестно! – настаивал Шиков.

Туберкулезное отделение лазарета к этому времени уже вышло из подчинения Шикова. Сапожные и портновские мастерские все громче ворчали, что полиция их обжирает. Немцу-цалмейстеру, который над ними начальствовал, мастеровые уже не раз говорили, что они лучше будут держать порядок без полицаев, и тот одобрял. С уменьшением полиции все призрачнее становилась власть Шикова. Вот почему ему так хотелось еще хоть где-нибудь сохранить полицейских…

– Ну, да ты приходи ко мне вечерком в барак, потолкуем, – пригласил Балашова Шиков.

Посоветовавшись с Трудниковым, Иван в тот же вечер пошел в гости к «старшему русскому коменданту».

– Орел, здорово! – шумно приветствовал его Шиков. – Никола, вот комендант карантина, – сказал он коменданту бани, с которым жил вместе.

– Старший фельдшер, – поправил его Балашов.

– Все равно комендант. А как звать – вот не знаю.

– Балашов.

– Ну пускай Балашов. Художник – во! – показал Шиков оттопыренный палец. – Айн, цвай, драй! – и портретик! Да здорово как похоже!

– Из туберкулезного? – спросил банщик.

– Ага, – им обоим в тон отозвался Иван.

– Значит, ты там малевал портретики «дорогих вождей»? – продолжал комендант бани.

– Каких вождей? – насторожился Иван, не ожидавший, что форлагерской банде известно что-либо о политической жизни туберкулезного лазарета.

– «Наших», еврейских, конечно, – Ленина-Сталина, – к Первому маю…

– Где же я их возьму? Мне надо с натуры или с портрета. А Ленина, Сталина где же мне карточки взять? – возразил Балашов.

– А слыхать, у вас все-таки кто-то малюет, – угрюмо сказал банщик.

– Не знаю, не слышал.

– Стало, глух. У нас и то слышно! А кто там у вас продал немцам полицию и поваров?

– Кто «продал»?! Их сам штабарцт назначил! – возразил Балашов.

– Трепись! Все равно узнаю! В баню мыться придут – под душем сварю. Бронислав мне друг, – угрожающе сказал банщик.

Шиков засмеялся.

– Ему Бронислав тоже был другом, – кивнул он на Балашова. – Знаешь, какие часы у него отхватил!

– Отхвати-ил! – передразнил банщик. – А что Бронислав хватал?! Он объедки жрал. Подлизывал то, что мы прозевали! – огрызнулся банщик. – Не тебе бы завидовать! – укорил он Митьку.

– А я никогда не завидовал! Мне все и так приносят, – похвалился Шиков, перед круглым настенным зеркальцем щеткой разглаживая пробор в своих темных нафиксатуаренных волосах. – Ну, в очко, что ль, сшибемся, орлы? – обратился Шиков к Балашову и банщику, желая переменить тему.

– От безделья работа! – согласился банщик лениво и равнодушно.

– Пацан! Где колода? – оглушительно гаркнул Шиков.

За дощатой переборкой, на общей половине барака, где жили полиция, банщики и писарская команда форлагеря, послышались робкие голоса, возня.

– Колоду! Пацан! – еще грознее и повелительнее выкрикнул Шиков.

В отгороженное для жилья комендантов помещение стремглав ворвался восемнадцатилетний мелкорослый парнишка с карточной колодой в руках, с вылупленными в страхе глазами.

– Ей-богу, ребята просили дать, только пока вы придете, да вот заигрались! – плаксиво забормотал он.

– В другой раз без спросу дашь – башку оторву, – мирно сказал Шиков. – И знаешь, куда я ее тебе вколочу?

– Знаю, – робко шепнул «пацан».

– Сигареток подай и кофе свари, – приказал ему Шиков.

«Пацан», исполнявший роль денщика при особе Шикова, достал из-под кровати подобие сундучка, отпер, вынул пачку немецких сигарет, положил перед Шиковым.

– Можно одну? – спросил он.

– Бери, – небрежно разрешил комендант, привычно сдавая карты.

– Я не играю, – остановил Балашов. – Я пока вас нарисую.

– Не играешь – напрасно. А нарисуешь – давай, – милостиво согласился комендант.

У обоих партнеров были новенькие, словно только из банка, советские кредитки.

– Что лупишься? Денег не видел? – спросил комендант бани. – У меня их был полный портфель. А теперь осталось всего рублей восемьсот. Вон у Митьки с три тысячи будет… Чисто играет, каналья!

– Откуда же денег-то столько? – спросил Балашов.

– Мамка дала на дорогу – купить леденцов! – издевательски отозвался банщик.

Балашову припомнился переодетый в штатское лейтенант, которого допрашивал в лесу, в окружении, Баграмов, а потом застрелил политрук. Этот банщик, конечно, готовился в плен с таким же портфелем… «Жаль, что и этот вовремя не попал кому надо на мушку нагана!» – подумал Иван.

Карандаш его бегал по бумаге, набрасывая черты этой хищной пары молодых лагерных бандитов. Легкий, стройный и наглый красавец Митька играл, почти не глядя в карты, небрежно поставив на табуретку ногу в начищенном денщиком, облегающем икру хромовом сапоге. Угрюмый, циничный, с тяжелой челюстью и бычьей, багровой шеей банщик, сутуло сжавшийся, как паук, на своей койке, опасливо заглядывал в свои карты и, словно боясь, что кто-нибудь подглядит, ревниво прикрывал их ладонью.

– Пацан, караулишь? – вдруг громко окликнул Шиков.

– A то! – отозвался «пацан» за окном.

– Немцы русские деньги любят, – пояснил Балашову Шиков. – Увидят – сейчас отберут. А ну, покажь! – заглянул он в рисунок Ивана. – Вот дьявол, здорово! Ты, Николай, прямо живой! Ну как есть!

– А что же я, мертвый?! – с тупой обидой пробуб-нил банщик.

Балашов ушел, унося в душе омерзение к этим людям, с которыми просидел почти до отбоя.

Представить себе, что с ними придется повседневно общаться, может быть даже пьянствовать!..

От отвращения у Ивана передернулись плечи. В этот миг он услышал, что кто-то его нагоняет.

– Испугался?! Думал, что Никола тебя за Бронислава пристукнет? – со смехом сказал Шиков. – Это я – тебя проводить да женский барак «проверить»… Ты с кем-нибудь с женщинами знаком?

– Откуда! – воскликнул Иван.

– Идем, познакомлю. Люська по Славке Собаке тоскует… Высокая черная баба, будешь доволен.

– Да ну их!.. – Балашов даже, словно в испуге, махнул рукой.

– Монах, подумаешь! А ты не теряйся! Идем!.. Может, маленьких любишь? Валюшка есть. С поваром каменных, с Лешкой, жила. Теперь тоже без друга осталась. Девчоночка, я скажу!..

– Не пойду! – наотрез отказался Иван.

– Чего? Осрамиться боишься? Они понимают, что пища не та… Пойдем, говорю! – по-приятельски уговаривал комендант.

– Я – к себе, – настойчиво сказал Балашов, сворачивая к карантину.

– Ну, бывай, – попрощался Шиков.