Текст книги "Пропавшие без вести"

Автор книги: Степан Злобин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 75 (всего у книги 84 страниц)

Глава вторая

Жизнь! Это снова была она. Ну как не кричать: «Да здравствует!» Да здравствует жизнь, да здравствует продолжение борьбы!

Жить и видеть своими глазами конец фашизма, разгром проклятого третьего рейха с его философией коновала, который готов разделить человечество по «мастям», заменив понятие «народы» Понятием «породы», подгоняя людей под законы и нормы скотоводческих ферм…

Знать, что сегодня, в такой-то день, повешен Гитлер со своими подручными, видеть, как распахнутся ворота лагерей смерти и обреченные на вымирание люди получат жизнь, видеть, как возвращаются по домам миллионы солдат-победителей, самому возвратиться домой, к родным и любимым…

Но даже если не так, даже если случится еще раз испытать арест и кандалы, а потом даже пытки и виселицу или расстрел, но сейчас еще можно на время вернуться к борьбе, – это все-таки жизнь!..

Так ощутил Емельян эту победу друзей в борьбе за его и Кумова жизнь и свободу. Ох, насколько же относительную свободу! Но большей он не искал сегодня. Возвращение в ТБЦ, к друзьям и товарищам, – это сейчас было пределом реальных мечтаний.

– Ну как, товарищи скептики и пессимисты, чья правда?! – задорно спросил Емельян Кумова.

– А все-таки, я посмотрю, ты совсем мальчишка! – ласково усмехнулся Кумов, сжимая его руку.

Кумова перевели в хирургию. Баграмова направили в заразное помещение барака для заболевшего персонала ТБЦ-отделения. Он устроился рядом с Волжаком, на койке, которую занимал перед смертью Варакин.

Слухи об освобождении из тюрьмы Кумова и Баграмова разнеслись мгновенно. Больные и медперсонал толпились у входов в блоки, между бараками, даже у канцелярии ТБЦ-лазарета, провожая их взглядами, когда их вели из тюрьмы.

– Не утерпели! – досадливо сказал Соколов Павлику, который бережно, как тяжелобольного, вел Емельяна. – Надо было нам на носилки вас положить, Емельян Иваныч.

В довершение, когда шли мимо кухни, на плац высыпала вся поварская команда.

– С ума сошли! Черт знает что! – ворчал Емельян вслух, возмущаясь отсутствием дисциплины и в то же время чувствуя себя просто счастливым при виде общего внимания и – он не стеснялся признаться себе – любви…

То же самое оказалось и в хирургии, когда бородатый майор появился на лагерной магистрали. Это был как бы какой-то всеобщий праздник, который необходимо было скрыть от глаз фашистов, но скрыть не было никакой возможности…

Ведь когда, закованных в кандалы, их увозили тогда в числе семнадцати на машине с глухими бортами, весь лагерь скрипел зубами, сжимал кулаки, у сотен людей на глазах были слезы. Как же было не радоваться теперь, как было хоть издали не посмотреть на них!

Глаза Леонида Андреевича тоже светились. Причиной этого было не только возвращение в лагерь друзей, но также и весь тот общий веселый беспорядок, на который сердито и недовольно ворчал старый доктор.

Только «старик Семеныч», санитар перевязочной, выдержал до конца дисциплину. Он пришел в персональский туберкулезный «ревир» не раньше того, как закончились все работы и немцы и власовцы удалились из лагеря.

– Ну, здоров, арестант! Захворал, говорят, всерьез? – смеясь сияющими молодыми глазами, спросил Муравьев. – Не суждено, оказалось, тебе на веревке болтаться! А крепко боялся я…

– Должно быть, мне суждено в Москве-реке утонуть, – засмеялся в ответ Емельян, – или попасть под трамвай у Никитских ворот!

По рентгеновскому заключению у Баграмова в левом легком «оказалась» каверна. Исследование мокроты «обнаружило» туберкулезные палочки. Чтобы все это не поддавалось немецкому контролю, были приняты срочные меры: на левое легкое Емельяна немедленно наложили пневмоторакс. Стиснутое в комочек давлением воздуха легкое делало невозможным рентгеновский контроль со стороны фашистов. Однако же эта операция была проведена так поспешно, что Баграмов после нее в самом деле почти не мог двинуться, его приходилось водить под руки.

Оказалось, не попадаться власовцам на глаза было довольно просто. Новых власовцев возглавлял капитан по фамилии Сырцов. Сухой, лет пятидесяти, высокий, с прищуренными глазами и острыми скулами. Он и его подчиненный лейтенант редко ходили дальше немецкой комендатуры и канцелярии, вели какую-то работу над карточками и списками. Только по разу в неделю они внезапно являлись то в рентгеновский кабинет во время приема больных, то на кухню к моменту раздачи пищи, то раза два заходили в аптеку и уходили оттуда, не задав никаких вопросов.

– Нюхают! – говорили пленные, которые следили за ними внимательно и непрерывно.

– Гауптман приказал солдатам быть осторожнее с ними, – сказал Вайс Шабле. – Говорит, у них полномочия из Берлина…

– Пустое! Делают вид, что работу ведут, а сами отсиживаются тут, в лагере, – возразил Никифор.

Спрошенный об этом Любавин оказался другого мнения.

– Мартенс их тоже боится. Они какую-то яму роют. Они с умом карточки смотрят: прежде всего взяли всех тех, кто погиб не своею смертью, – Бронислава, Ткаченко, Мишку-предателя, Сашку-татарина, Морковенко… А потом взяли карточки тех, кто был арестован, кого увозили в Центральный лагерь…

Оскар Вайс, оставаясь «шефом» блока «А», заходил постоянно к Сашенину, разговаривал о военных и политических новостях, как ранее говорил только с Шаблей. Неделю спустя после перевода в лазарет Кумова и Баграмова, придя в блок, он, не решаясь с такою новостью идти в общее помещение к Шабле, позвал Сашенина проконтролировать чистоту уборной, и когда далеко отошли от бараков, оглянувшись по сторонам, он шепнул:

– В Гитлера брошена бомба. В Берлине восстание. Стреляют пушки и пулеметы…

– Восстали рабочие?! Гитлер убит? – нетерпеливо допрашивал Гриша.

– По радио говорят, что спасся. Но драка идет в Берлине. Кто дерется – не знаю… Не гляди на меня такими глазами! Я тебе ничего интересного не сказал. Мы просто осматриваем нужник! – остановил Вайс взволнованного Сашенина.

Вайс поспешил уйти, понимая, что Гриша должен бежать к друзьям с новостью.

Сашенин примчался в туберкулезный «ревир», где лежали Баграмов и Шабля.

– В Берлине восстание! – возбужденно выпалил он.

Больные вскочили с мест. Его окружили, стали расспрашивать так, будто он сам прибыл только что из Берлина, с места событий.

Он не мог ничего объяснить. Но важен был самый факт: наконец-то восстание! Наконец-то Германия начала просыпаться…

– Волжак, в перевязочную, к Семенычу! Скажи, я велел передать, что коту наступили на хвост, – распорядился Баграмов.

– Побегу, Иваныч! С таким-то котиным хвостом, как молоденький, пробегусь! – радостно отозвался Волжак. – Только ты посмотри, как шприцы кипятятся…

«Котиный хвост» встревожил лагерный штаб: если в Берлине восстание германских рабочих против фашизма, значит, настало время поднимать и восстание пленных. Но что такое три батальона ТБЦ-лазарета! Не могут же они выступать из лагеря, не зная даже опорных пунктов военных частей, с которыми им пришлось бы столкнуться! Формирование – это было пока что все, что проводилось на территории лагеря. Высланные Барковым разведчики, как правило, не возвращались, – видимо, попадали куда-то в другие лагеря…

В этот день Барков создал план срочной обширной разведочной операции. Кумов настаивал немедленно пополнить запасы оружия в лагере из трофейного склада. Радиослухачи непрерывно дежурили у аппарата. И вот прозвучало официальное сообщение Геббельса.

Все оказалось иначе, чем ожидали. Нет, не проснулся немецкий рабочий класс, не восстал народ. Просто фашистские генералы поняли, что зарвавшийся, опьяненный манией величия и гениальности Гитлер ведет их к разгрому. Они решили взвалить всю вину за провал войны и за народные бедствия на одного Гитлера и сменить его более умным и даровитым фашистом, выдвинув нового «фюрера» из своей генеральской среды. Оказалось, что никакого восстания не было. Был июльский путч 1944 года с неудавшимся покушением ни Гитлера прусской военщины, которая думала этим путем заполучить в союзники против СССР капиталистов Англии и Америки…

Все закончилось. Несколько немецких генералов, спасаясь от гитлеровских репрессий, сдались в советский плен, несколько других перескочили к англо-американцам. По всей Германии шли аресты, казни.

По-видимому, в заговоре оказался замешан абвер. Во всяком случае, абверовцы Центрального рабочего лагеря, которые недавно вели допрос арестованных из ТБЦ, все в одну ночь исчезли и больше уже не вернулись.

Это могло для ТБЦ-лазарета привести к тому, что в связи с недоверием к исчезнувшему абверовскому начальству следствие возобновилось бы и не окончилось бы уже так удачно, как в первый раз.

Молчаливые фигуры власовских офицеров, особенно старшего, капитана Сырцова, при этих сопоставлениях беспокоили членов Бюро.

Требовалась сугубая осторожность. Но все-таки радиослухачи каждую ночь по-прежнему сидели в своей землянке под немецкой комендатурой, вылавливая в эфире фронтовые радиосводки и политические новости. Они стали ловцами радости и бодрости духа для пленных людей, и, несмотря на все требования конспирации, невозможно было скрывать эти добрые вести, которые разносились в эфире. Их читали по всем баракам. И все ждали восстания рабочего класса Германии.

Рабочим вагон-команды удалось за работой на станции увидать в открытые двери проходившего с востока поезда целый эшелон немецких солдат, закованных в кандалы и охраняемых часовыми на площадках вагонов. «Значит, в немецкой армии в действующих частях прорывается недовольство солдат и возмущение против гитлеровцев!» – думали пленные.

Как-то, уже в августе, Павлик пришел к Муравьеву сказать, что к Балашову прибыли товарищи из лагеря Фулькау и хотят говорить с «начальством» ТБЦ.

– Со штабарцтом, что ли? – поставив сливное ведерко, которое выносил в уборную, насмешливо спросил Муравьев.

– Да нет, не с таким начальством. Они говорят, что им нужен наш «самый главный».

– А ты Ивану сказал, что у нас «самых главных» нет?

– Да что Ивану! Он сам не дурак, понимает. И Славинский им говорил. А они отвечают, что задержались нарочно и опоздали на последний поезд, чтобы увидеться с «руководителем», что у них важнейшее дело, что им нужна помощь старших товарищей.

– А вы что ответили? – строго спросил Муравьев.

– Ответили, что схожу и спрошу, – виновато признался Самохин.

– Неумно! – сказал Муравьев. – Никто к ним не выйдет. Для связи сидите ты, Балашов и Женя. Вон сколько умов!

Павлик еще больше смутился.

– Знаете, Семеныч, – сказал он, – когда я пошел сюда, меня встретил Кумов. Я ему рассказал обо всем. Он считает, что надо к ним непременно выйти, поговорить. Поручил мне спросить у вас, не пойти ли ему…

– Ну, посиди, я сейчас посоветуюсь, – с досадой сказал Муравьев.

До сих пор ни разу никто из других лагерей не встречался ни с кем из лагерного антифашистского руководства. Но зато и никто не настаивал на подобных встречах, кроме ребят из Фулькау, которые уже не в первый раз поднимали этот вопрос перед Балашовым. Правда, люди из Фулькау были проверены. Уже свыше года Балашов давал им всю выходившую в ТБЦ литературу, снабжал компасами и картами. Они одни из первых сообщили, что создали в своем лагере АФ-группы. При этом они в каждый приезд настаивали на встрече с руководителями подпольной работы…

Кострикин устроил немедленно вызов Кумова в рентгеновский кабинет. Туда же санитар привёл и Баграмова.

Кумов заранее понимал, что Муравьев и Баграмов будут ему возражать, и пришел раздраженным. Именно превращение ТБЦ в крупный руководящий междулагерный центр он считал очередной ступенью подготовки к восстанию. Целенаправленной и полезной могла быть вспышка восстания только разом во многих лагерях, а для этого нужно и, конечно, уже пора создавать настоящую, прочную связь.

– Если мы их не возьмем под свое руководство, они могут наделать глупостей, – горячо говорил Кумов. – Мало ли что они натворят по младости, если мы, старшие, им не поможем! Мы просто обязаны выслушать, что они там затевают! Фулькау – три тысячи человек, а руководители – молодежь!..

– Брать под свое руководство кого бы то ни было Бюро нас с тобою не уполномочило, – возразил Муравьев.

– Да, для этого надо решение. Надо заранее обсудить, – согласился Кострикин.

– Но ведь раньше или позже мы неминуемо станем центром для многих! – с обычной прямой решимостью подчекнул Кумов. – Так зачем же оттягивать? Трусишь, Иван Андреич? Кого? Советских людей?!

– Ты что же, считаешь возможным с ними говорить?! О нашем Союзе, о его превращении в междулагерный центр? – спросил Емельян.

– Ну конечно, не прямо! А все-таки надо их удержать на прочной связи, – настаивал Кумов. – Если никто из вас не идет, я считаю своим неуклонным долгом к ним выйти.

– Еще не хватает тащить твою бороду напоказ! – воскликнул Баграмов. – Я решительно против того, чтобы вышел Кумов! – обратился он к Муравьеву.

– Вообще я считаю, что можно к ним для беседы направить серьезного человека, но давать им связь прямо с нашим Бюро, по-моему, это совсем ни к чему. Твое мнение, Иван Андреич? – спросил Муравьев Кострикина.

– Поговорить-то можно, конечно, но осторожно, – ответил моряк. – Ведь до этих пор они видели только Балашова и Славинского. Я предлагаю направить меня в форлагерь для этой беседы, но не затем, конечно, чтобы их принять под свое руководство, а чтобы получше их разглядеть. Полезно узнать, что там у них за лагерь, как они организованы. Можно кое-что подсказать, но в порядке личного мнения…

Кумов раздраженно пожал плечами:

– Если мы будем бояться советских людей и связей, то наше « главное дело» созреет тогда, когда оно станет ненужным! Ты сам говорил так, Семеныч! Что же теперь, на попятный?

– А если будем уж слишком «бесстрашны», то главноеникогда не созреет! – возразил Муравьев. – Я за то, чтобы «комендант полиции» ТБЦ, Иван Андреич, сходил повидаться с ними, а не тот, кого в кандалах недавно держали и неизвестно, сняли ли обвинение в комиссарстве! Ведь новые власовцы в лагерь присланы не напрасно…

– Хорошо, пусть Кострикин идет, – с раздражением сдался Кумов.

…«Коротышка» давно уже освоился с Балашовым. Он даже не пошел в карантин с гостями, которые высказали желание навестить прежних своих больных, а просто просил Балашова не засиживаться с ними в карантине долее часа.

– Мит мир, [93]93
  Со мной.


[Закрыть]– небрежно буркнул Балашов постовому в воротах форлагеря, подавая пропуск за подписью Вилли.

– Gehen durch! – кивнул немец. – Danke! [94]94
  Проходите! Спасибо!


[Закрыть]– добавил он, обнаружив в руке у себя сигаретку.

– Ого! Ты нас конвоируешь! Значит, на полном доверии у фрицев! – подмигнул Балашову фулькауский врач.

– Немец падок на «раухен». Платим за все, – усмехнулся Балашов.

– А как твой коротышка Вилли, он ничего? – спросил врач.

– Наглец, обдирала… Ничего, в общем, мы с ним «дружки», – сказал Балашов.

Кострикин встретил гостей в каптерке пустого карантинного барака, который только что дезинфицировали, освободив помещение для новых больных.

Балашов и «Полтавский» остались снаружи для наблюдения и охраны.

– Значит, это вы руководите всем? – сразу спросил Кострикина фулькауский доктор Башкатов, молодой коренастый брюнет с решительным узкоглазым, широкоскулым лицом под крутыми завитками упрямых волос.

– Вопрос не совсем удачный! – укоризненно ответил моряк. – Вы просили человека, который может ответственно поговорить, кое-что посоветовать. Я могу ответить на все вопросы, но… кроме неумных.

– Да, уж ты подзагнул! – сказал спутник Башкатова, рослый, смущающийся, светловолосый Кречетов. – Такие вопросы не задают… Мы хотели спросить, товарищ, – обратился он к Кострикину, – что вы считаете на сегодня важнее всего в нашей работе. Мы просили и раньше от вас указаний, а вы не даете. Вот мы и приехали.

Кострикин почувствовал в них простых и хороших ребят-комсомольцев, кипящих жаждою дела, но, может быть, слишком еще молодых и простодушных для руководства.

«Чудесные, кажется, парни, – тепло подумал моряк, – а все-таки зелены, могут без толку дров наломать…»

– Я думаю, что за главное направление мы с вами можем считать то, что намечено в двух частях книжечки «Люди познаются на деле», – неторопливо начал Кострикин, наблюдая за лицами собеседников. – Ну, и в «Уставе», который вы давно уже получили, так же, как мы, и оттуда же, откуда и мы…

– Антифашистские группы? – уточнил Кречетов. – Но им нужно в руки дело. Иначе они ни к чему! Хлеб, что ли, на пайки делить?

– Мы для себя и считаем это руководством к действию, – сказал Кострикин. – Действие вытекает из духа «Устава» в применении к конкретной обстановке.

– Гм… гм… А разве «Устав» не от вас исходит? – замявшись, спросил Башкатов.

Кострикин нахмурился.

– Мы никогда не дознаемся, откуда что получаем, – мягко и сдержанно сказал он. – Нужные вещи, – значит, кто-то трудится на общую пользу…

– Значит, центр руководства не в ТБЦ? – покраснев от смущения, спросил в свою очередь Кречетов, понимая, что спрашивать не годится, но не умея сдержаться от нахлынувшего чувства разочарования.

«Нет, эти не струсят! Им «центр» подавай! Значит, идея центра назрела. Значит, пора его в самом деле создать, вернее сказать – пора перестроиться нам в оперативный центр. В этом все-таки Кумов прав. Придется Бюро обсудить это дело серьезно», – подумал Кострикин.

– У вас, ребята, вредное отношение к делу, – строго ответил он вслух. – Вы же не мальчики и должны понимать, что искать центр в подпольной работе никто не имеет права. Так и сами провалитесь и других подведете. Если «центру» нужно с вами связаться, он вас найдет, а если он вас не зовет, значит, связь пока не полезна! В партии Ленина всегда так считалось в подпольных условиях!

– А если намнужно? Может быть, мы хотим внести важное предложение и можем его доверить только центральному руководству! – вызывающе сказал узкоглазый врач, краснея от гнева и нетерпения.

В этот миг послышались гулкие шаги по пустому бараку, и в дверь картерки решительно постучала уверенная рука.

– Отвори, Иван, это я, – окликнул снаружи Кумов.

При входе этой внушительной фигуры в каптерку оба гостя вскочили и вытянулись.

«Вот он и сам! – подумалось разом обоим, и в их глазах загорелся нескрываемый восторг. – Так вот он, вот он какой!» – говорили влюбленные взгляды обоих таких разных ребят.

Кумов, как делал это всегда, торжественно, по-уставному, отдал приветствие.

«Теперь уже их никто не убедит, что «центральное руководство» не здесь!» – со вздохом подумал Кострикин и укоризненно качнул головой Кумову.

– Ты, товарищ, пожалуйста, не качай головой! – досадливо обратился к Кострикину Башкатов. – Спасибо вам, товарищ майор, – сказал он, взволнованно пожимая руку Кумова. – Знаете, какое спасибо! Вы, должно быть, сердцем почувствовали, до чего же нам надо именно вас повидать! Мы затем и приехали. У нас к вам такие вопросы!..

– Я и сам захотел вас увидеть поближе, – тепло сказал Кумов. – Ну что за вопросы? Садитесь…

Он первый сел, и, обрадованные его приветливой простотой, посланцы Фулькау доверчиво придвинулись ближе к нему.

– Мы хотим знать, товарищ майор, когда пробьет час для восстания? – негромко, но четко сказал Кречетов и почти вызывающе покосился на моряка.

– Мы же не дети. Мы понимаем, к чему ведут антифашистские группы, что следует за брошюрками, – торопясь, пока Кумов не отказался ответить, подхватил Башкатов. – Если «люди познаются на деле», то последняя проверка происходит в решительном, главном деле. Антифашистские группы у нас в лагере слагаются во взводы и роты, – мы понимаем, что в главном нам действовать врозь нельзя, надо всюду одновременно. Мы ждем приказа, товарищ майор. У нас есть тысячи полторы бойцов…

– А сколько и точно каких – командиров? – спросил Кумов. – А оружие?

– Вот мы и хотели узнать, что делать! Учитывать командиров? – спросил Башкатов. – Какой вы даете нам срок? Оружие-то мы знаем где взять. Оружия много!

Кострикин молча негодовал на приход Кумова. Так грубо нарушить конспирацию, дисциплину… Но парни! Какие хорошие парни! Им требуется руководство, командование, приказ. За этим они и приехали. Значит, так обстоит во всех лагерях. Люди ищут боевого единства… Конечно, им нужно помочь, подсказать… А может быть, наоборот, удержать их от преждевременных действий. Однако же все это можно было бы делать намеком, советом, а не приказами, как привык это делать Кумов… Вон они уже спрашивают о сроках формирования, и Кумов, конечно, назначит им сроки, черт побери!..

– Чем скорее учтете вы командиров, тем лучше, – сказал Кумов. – События, видите сами, не ждут! Какие возможности есть прислать к вам нашего человека для руководства формированием?

– Для связи, – поправил Кострикин, досадуя на напористость Кумова.

– Для связи, – взглянув на него с нескрываемой неприязнью, поправился Кумов.

– Мы уже все продумали! – с оттенком похвальбы ответил Башкатов. – У нас не хватает фельдшера. Вы же сумели послать своих фельдшеров в Шварцштейн. Я тоже сошлюсь на то, что у вас фельдшеров избыток. А вы уж пришлете того, кого считаете нужным.

Кострикин не выдержал. Он решительно поднялся.

– Я, товарищи, на минутку. Проверю посты, – предупредил Кострикин и вышел к Балашову.

– Уводи, Иван, поскорее своих гостей. Наш майор им лишнее говорит… Скажи, немец требует уходить, – торопливо шепнул он и возвратился в барак.

– Товарищи, осторожней! Карты в руки! – предупредил он Кумова и гостей. – Немец форлагеря бродит рядом, сейчас говорит с Балашовым.

Кострикин, нервничая, стал торопливо сдавать лежавшие на столе карты. Он считал, что беседу надо прервать немедленно. Все бестолково мяли сданные карты, напряженно прислушиваясь к голосам за окном. Кумов теперь говорил Башкатову об учете командиров не только по званиям, но по родам оружия. Инструктировал по вопросам разведки вокруг лагеря.

Балашов условно стукнул три раза в дверь.

– Гости, пора! Мой «дружок» вас торопит. У него нельзя выходить из доверия, – решительно позвал он Башкатова и его товарища.

– Спасибо, товарищ майор, что пришли. Теперь мы все, все понимаем, – на прощание растроганно пожимая Кумову руку, говорили оба приезжих.

Они суховато и неприязненно попрощались с Кострикиным и ушли в форлагерь.

– Николай Федорович, что же вы делаете?! – воскликнул Кострикин, оставшись с Кумовым. – Ну где же тут конспирация, где осторожность?! Вы же старый член партии!..

– Да будет тебе, в самом деле! – со злостью прервал Кумов. – Земля, земля под ногами горит, а вам все еще недостаточно! Ты же балтиец, моряк, комиссар! Как ты не понимаешь…

– Но ведь решение по военным вопросам секретно, а вы посторонним… – упрекнул Кострикин.

– Я ничего ни о каких решениях им не сказал. Я дал только принципиальный, теоретический, если хочешь, совет, консультацию. Молодых и неопытных, я их не мог оставить без помощи! Вы мудрите, а я себя считаю морально ответственным за этих ребят!

Нарушение Кумовым ранее принятого общего решения о том, что к приезжим на свидание выйдет один Кострикин, обсуждалось в Бюро, и Кумову вынесли порицание за нарушение конспирации. Однако упрямый майор продолжал считать себя правым.

Но в то же время сведения, которые были получены из Фулькау, всех взбудоражили.

Значит, во всех лагерях люди готовятся к бою! Время восстания близится вместе с событиями, которые развертываются на фронтах и в немецком глубоком тылу!

Постепенно оправившись от тяжелого состояния после наложения пневмоторакса, когда организм освоился с ним, Баграмов, находясь на положении больного, лишенный постоянной работы, еще до зари проснувшись, часами расхаживал по лысому пустырю за бараками, задумчиво глядя перед собою в пространство, рисуя себе возможные варианты восстания.

Оно теперь уже представлялось ему движением миллионов людей, поставленных фашистами в условия неотвратимо наступающей гибели, при которых для них восстание – лучший и самый верный выход.

Конечно, пока-то еще они сорганизуются в дивизии, в армии… Но все-таки это ведь все военные люди. Сумели же ведь тогда Ивакин и Муравьев создать «штаб прорыва» под Вязьмой и тысячи разрозненных бойцов сформировать в боевые части. Умели же смятые и разрозненные прорывом фронта советские люди, командиры и красноармейцы, воссоздать сопротивление на новых рубежах и отвлекать на себя ударные силы фашизма, направленные на Москву!

Баграмов был убежден, что Муравьев сумеет и теперь создать «штаб прорыва» – прорыва пленных из лагерей на широкий простор. Может быть, именно вот они и станут первыми отрядами Красной Армии, которые начнут операции на немецкой земле…

Неужели же не сумеют они войти стройным звеном в битвы немецких рабочих против фашизма?! Разве сейчас у них не общие интересы с немецким рабочим классом, не общий поработитель – фашизм?!

«И если немцы способны к восстанию против фашизма, то, конечно, они поймут, что смелее, самоотверженней и надежнее нас им помощников не найти!..»

«Базиль» подслушал в комендатуре секретный приказ о новом, строжайшем учете пленных офицеров и об особенно тщательном их освидетельствовании в лазарете, с тем чтобы все здоровые были переведены в течение месяца в особые офицерские лагеря.

Прежде всего это был удар по подготовке восстания: каждому из командиров уже намечалась штабом своя конкретная роль. Необходимо было спасать командиров. Но как это сделать, когда командирские звания были вписаны в три картотеки, хранившиеся в трех разных местах? При этом одна картотека была в канцелярии немцев, вторая же – в комендатуре форлагеря, в которой Бюро никак не могло добиться замены старого писарского состава на новый, проверенный.

Да и в самой канцелярии ТБЦ это стало гораздо труднее и сложнее. В прежнее время, когда в день хоронили десятки людей, было легко поменять имена и номера живых и умерших. Теперь же на кладбище вывозили по три, пять человек; бывали даже такие счастливые дни, когда в лазарете не умирало ни одного человека. Замена лагерных номеров и фамилий шла медленно. Нескольких командиров уже вызвал к себе на беседу власовский капитан, который «заботливо» их расспрашивал о здоровье.

– Если здоровым признают, пошлют в офицерский, – сочувственно говорил власовец. – Там голод. Загнешься! Я сам там был.

– Не загнулся? – спросил его Трудников, который числился командиром.

– Вот что спасло! – сказал власовец, тронув нашивку на своем рукаве.

– Это нам не подходит! – ответил Пимен Левоныч. – Умереть – так уж с чистой совестью.

– Ну, береги ее. На том свете в сталинский рай попадешь! – издевательски прошипел капитан.

Но Трудников как раз был действительно болен. Он знал, что любая проверка подтвердит, что в легких его пылает пожар после власовского побоища.

Однако же несколько командиров были уже переведены по приказу немцев в особый офицерский барак для проверки здоровья.

– Что ж, не беда, даже если отправят, – говорил Муравьев – Пусть будет связь с офицерским лагерем. Надо готовиться всюду. Только туда необходимо направить двух-трех настоящих больных, как Левоныч. Чтобы их вскоре возвратили сюда назад для доклада.

Началась проверка командиров рентгеном. При этом присутствовал непременно штабарцт. Яна Карловна делала все для того, чтобы проводить работу неспешно. Штабарцт каждый раз просматривал человек пять-шесть. При этом опять-таки были возможны кое-какие зыбкие и непрочные комбинации вроде «неполадок» в рентгеновской аппаратуре…

Но власовец, которому было поручено вызывать командиров, продолжал это делать.

Отравлено из ТБЦ в офицерские лагеря было пять человек. Эта угроза висела над многими командирами.

Шиков уже перестал называться теперь комендантом, жил с писарской командой форлагеря. Встречаясь с Балашовым, пытался с ним говорить, как с другом.

– Эх, Иван, Иван! – как-то вздохнул он. – Эх, Иван! Живем как кроты! А что по другим лагерям творится! – таинственно сказал Шиков.

– А что? – полюбопытствовал Балашов.

– Земля горит, и люди горят! Вот, почитай, – доверительно шепнул бывший комендант и дал Балашову нижечку «Люди познаются на деле». – Почитаешь – поймешь… Ведь пишут люди такое! А может, ведь это из Красной Армии, из Политуправления, присылают?!

– Вот это да-а! Есть ведь люди, которые пишут такое! – уважительно протянул Иван, через два-три часа возвращая Шикову давно знакомую книжечку.

– Вот попасть бы в такой-то лагерь… Небось ведь у них партийная организация, комсомол! – мечтательно сказал Шиков.

– Тебе-то туда зачем? Ведь тебя бы там к ногтю! – возразил Балашов.

– Ну уж и к ногтю! Люди-то познаются на деле! Делом могли бы проверить. Я ведь готов на все. Ничего не боюсь. Приказали бы немецкого коменданта убить. Мне все нипочем! – похвалился Митька. – Слушай, Иван, – неожиданно обратился он к Балашову, – у меня в ТБЦ есть землячок капитан. Я в форлагере его карточку заменил на солдатскую, а ты попроси у ребят, чтобы они в медицине сделали то же. Буханки три хлебушка писарям ТБЦ можно сунуть. Для друга и больше всегда найду!

– А ты, Митя, как был дураком, так, я смотрю, и остался! – возразил Балашов. – Кто в ТБЦ буханки возьмет за такое дело! Раз он капитан Красной Армии, то каждый и так для него постарается!

Шиков смутился.

– Я тоже так понимаю, – сказал он, – я бы сам ничего за это не взял, да люди не все одинаковы!

Балашов записал личный номер и фамилию шиковского «землячка капитана», дал ее в ТБЦ, а наутро передал Шикову список в десяток фамилий, с которым нужно было проделать то же в форлагере. Шиков сделал. Встретившись наедине с Балашовым, он пожаловался, как ему это было трудно.

– А если еще надо будет, – спросил Балашов, – не струсишь?

– Чтобы Митька Шиков кого побоялся?! Да хочешь – я всех офицеров в солдаты переведу! – азартно воскликнул бывший комендант. – Всю картотеку наново переделаю!

– Всех – ни к чему. Есть больные, есть полные инвалиды… А здоровых?

– Спрашиваешь! – пренебрежительно бросил Шиков.

«Базиль» в канцелярии немцев, Шиков в картотеке форлагеря и писаря в регистратуре ТБЦ трудились теперь в полном согласии, исправляя командирские карточки. Обнаружить подделку стало делом немыслимым.

Но власовский капитан, угрюмый Сырцов, видимо, заподозрил какой-то подвох. Он потребовал карточки из ТБЦ-канцелярии и как-то раз целый день просидел в абвере, изучая их через лупу. Хорошо, что ему не попались исправленные…

Любавин вечером сообщил об этих его «научных» занятиях, чтобы предостеречь писарей.

– Леша, попробуй с ними поговорить, с капитаном этим – с Сырцовым, с другими, – обратился Кострикин к Любавину. – Ведь ты сам «гестап». Может, тебе откроют свои подозрения!

– Я их, Иван Андреич, боюсь, – признался Любавин. – Сырцов ведь пронзительный, гад. Так смотрит, будто насквозь тебя видит! Когда он заходит в абвер, я смотрю, от него и Мартенс поеживается… Может, он по нации русский, а в Советском Союзе если даже бывал, то как враг… Эмигрант или что – не знаю, а очень уж опытный, видно… Не стану я с ним говорить – опасно! – наотрез отказался Лешка.