Текст книги "Одинокий волк. Жизнь Жаботинского. Том 1"

Автор книги: Шмуэль Кац

сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 53 страниц)

Единственное письмо Жаботинского, которое, согласно протоколу, было обсуждено на заседании исполнительного совета, содержало подробный обзор обстановки по безопасности в Палестине и, опять-таки, просьбу представить конкретный план правительству. Угроза возобновления арабского насилия витала в воздухе постоянно. Она конечно же подогревалась и раздувалась британскими противниками сионизма и Сэмюэлом и его подчиненными. Тем не менее, как испытали евреи на своем опыте в апреле 1920 года, в мае 1921 года и во время третьего инцидента меньшего масштаба в Иерусалиме в ноябре (с четырьмя еврейскими человеческими потерями, но с пятью с арабской стороны), эта угроза была реальной. В феврале 1922 года лорд Нордклиф, первый газетный магнат, изобретший так называемую популярную прессу в Англии, владевший также ’Таймс" и бывший откровенным врагом сионизма, побывал в Палестине и во время пребывания в Иерусалиме снова обнародовал угрозу арабского насилия, за которую, естественно, евреи несли ответственность.

"Нью-Йорк Таймс" опубликовала предостережения Нордклифа, и американское руководство "Керен а-Йесод" обеспокоилось, что будет нанесен урон сионистскому делу.

Не игнорируя эти опасения, Жаботинский все же упомянул в письме к исполнительному совету от 14 февраля 1922 года, что угроза "будет смехотворной по сравнению с эффектом, производимым настоящим бунтом, когда он начнется. Я вижу положение в Палестине, с точки зрения безопасности, как практически отчаянное. Попытки сегодняшней администрации убаюкать арабов разбавленным интерпретированием Декларации

Бальфура потерпели поражение; не принесли плодов и сделки и подачки вроде "помилований" и обхождения всех законов; та же судьба постигла эксперименты с конституцией. Благодаря этой политике мы и сегодня имеем дело с той же самой чернью, готовой к грабежу и убийствам; и я спрашиваю и себя, и вас, видится ли вам хоть какая-то защищенность?"

Всем известно, пишет он, враждебное отношение британской армии, и отношение так называемой "новой жандармерии" от него ничем бы не отличалось.

"Зависимость от британских солдат, британских жандармов или "смешанной" местной полиции для наших колонистов означает зависимость от тех, кто их ненавидит. Палестинские евреи, тем не менее, хоть и вынужденные обстоятельствами принимать во внимание реальную ситуацию, давно пришли к выводу, что надежной может быть только еврейская оборона, и, как я понимаю, в стране прилагаются значительные усилия частным образом по организации таких независимых сил самообороны. Мне нет необходимости заверять вас в глубоком восхищении, с которым я отношусь ко всем такого рода попыткам, и последующие критические замечания не следует рассматривать как сколько-нибудь подразумевающие их недооценку".

И он в очередной раз объясняет, почему рассматривает с недоверием эффективность такой самообороны:

"Я хочу подчеркнуть свое глубочайшее убеждение, что организация по самообороне в условиях, существующих на сегодня в Палестине, является, во-первых, неадекватной и, во-вторых, представляющей опасность. Ее неадекватность очевидна. Евреям вообще не разрешено носить оружие, и поэтому их вооружение может быть только самым неравномерным. В результате евреи в лучшем случае будут вооружены так же хорошо или так же плохо, как окружающие их арабы.

И поскольку соотношение с арабами семь к одному, самооборона, в случае серьезной неприятности, может сослужить ценную моральную службу, но полагаться на нее для спасения ситуации нельзя.

Очевидно, что главным условием эффективности немногочисленной силы, противостоящей противнику с численным преимуществом, является преимущество в вооружении и превосходство в обученности. Если бы нам разрешалось ввозить в Палестину пулеметы, ружья, револьверы, автоматы в требуемых количествах; если бы нам разрешалось обучать все годное к службе население, чтобы обеспечить техническую готовность; если бы мы могли создать признанную организацию по самообороне, подчиняющуюся постоянному руководству и использующуюся согласно общему плану, – в таком случае дело было бы другое. При сегодняшнем положении дел наша организация по самообороне в Палестине обречена на провал при любом серьезном испытании.

Перед нами перспектива крупной попытки или цепочки мелких попыток повальной резни. Я знаю наизусть, как знает каждый, все обычные общие места о неизбежности борьбы и жертв для завоевания страны. Но это применимо только к случаям, когда население в угрожающей ситуации пользуется свободой организовываться и вооружаться. Наше настоящее положение, при котором ввоз оружия является преступлением, учения запрещены и даже действия с целью самозащиты во время погрома обречены на рассмотрение в уголовном суде, – где армия нас ненавидит, а местная полиция принимает сторону нападающих, – такое положение не имеет прецедента; и то, что мы с этим миримся, представляется мне пренебрежением нашим долгом, которое еврейский народ никогда не простит".

Обстоятельства вынуждали его, не в первый раз, к нелицеприятному, но логичному выводу:

"На протяжении месяцев я пытался сделать все возможное, чтобы убедить американских евреев мобилизовывать средства для Палестины, хотя моя совесть подсказывает, что нечестно заставлять людей возводить дома, которые, скорее всего, разрушат завтра же. И все же я свою совесть переборол. Но если мы просим о средствах, я требую, чтобы мы воздерживались от призыва к новым человеческим жизням, когда мы наверняка осознаем, что их безопасность не обеспечена. Всякое поощрение иммиграции в Палестину, пока нет гарантий безопасности, является преступным.

Я представил это мнение предыдущему исполнительному совету сразу же после погрома 1 мая 1921 года; я подчеркиваю его снова. После предупреждения Нортклиффа, со всеми его последствиями, мы обязаны приостановить иммиграцию и потребовать гарантий. Я вношу это как официальное предложение; и прошу поставить на голосование следующую резолюцию:

1. Всемирный исполнительный совет сионистов примет немедленные шаги по сдерживанию дальнейшей иммиграции евреев в Палестину, пока не будет гарантирована адекватная защита в стране еврейских жизней и имущества.

2. Исполнительный совет поставит в известность правительство Его Величества о принятом решении и потребует (не связывая этот вопрос с воссозданием Еврейского полка) официального разрешения на немедленную организацию частей еврейской самообороны с полными полномочиями на адекватное вооружение и подготовку, а также публичным признанием права на самозащиту согласно закону"[1001]1001
  Письма Вейцмана, том XI, № 56, 28 февраля 1922 г.


[Закрыть].

Вейцман немедленно выразил согласие с анализом Жаботинского.

"Я вполне вижу убедительность довода, рассмотренного в письме Жаботинского от 14 февраля". И, добавляет он, действительно, он телеграфировал Соколову и Жаботинскому, "что вам следует разъяснить широким массам американского еврейства, что эта пропаганда может привести только к одному, то есть к новой резне в Палестине, поскольку только таким образом отношение англичан может быть понято арабами".

Что касается конкретных предложений, выдвинутых Жаботинским, он писал: "Мы немедленно рассмотрим их тщательнейшим образом"[1002]1002
  Архив Вейцмана.


[Закрыть].

Действительно, исполнительный совет в тот день рассмотрел письмо Жаботинского. Протокол не фиксировал подробностей обсуждения. Отмечено только, что было принято решение дать ответ о принципиальном согласии совета с мнением Жаботинского и о передаче правительству его сути, но сами постановления в настоящий момент публиковать не следует[1003]1003
  Кандидатура Паттерсона была выдвинута на пост главы полиции.


[Закрыть].

Жаботинский выразил "глубочайшее сожаление" о решении совета:

"Могу понять ваше естественное нежелание представлять правительству предложения, по всей вероятности обреченные на оппозицию бюрократов, особенно в настоящий момент. Но, по-моему, наша ответственность, связанная с этим вопросом, так огромна и, опасаюсь, может стать так ужасна, что у нас нет морального довода в защиту невыполнения нашего очевидного долга ради дипломатии или во избежание несправедливого и пустого упрека в "бестактности".

Он не знал, что вряд ли Вейцман мог представлять предложения Жаботинского британскому правительству. Менее чем за три месяца до этого он сам убедил правительство в том, что исполнительный совет не собирается принимать подобные положения всерьез. Но абсурдность простой пересылки сути его анализа правительству была ясна.

Он отмечает в дополнении: "Это едва ли соответствует шагам, которые следовало предпринять. Отправленное неподписанным, это заявление отправится в корзинку для бумаг; если послать его за моей подписью, это предрешит всю проблему в глазах тех чиновников отдела колоний, которые, может быть, его прочтут.

Благодаря событиям от 20 апреля 1920-го г. в Иерусалиме я слыву среди этих джентльменов легковозбудимым смутьяном, видящим опасность там, где ее не существует. Сам факт, что совет официально не присоединяется к моим опасениям и предложениям, послужит доказательством, что и по вашему собственному мнению они не заслуживают внимания".

Он затем развивает еще одно соображение, упомянутое в предыдущем письме: иммиграция. Он считал прискорбным, что иммиграция продолжала быть основным фокусом организации, и он повторяет свои аргументы.

1. "Мы не имеем права поощрять какую бы то ни было иммиграцию, пока не найдем пути к созданию достаточного числа рабочих мест.

2. Мы не имеем права поощрять иммиграцию – показавшую себя наиболее остро провоцирующим выражением сионизма, если рассматривать опасность атак, – пока мы не сделаем все, что в нашей власти, чтобы обеспечить более или менее адекватную систему по обороне, будь то официальную или неофициальную.

3. Наш страх, что, заняв твердую позицию против иммиграции, мы нанесем удар по популярности сионизма среди евреев – ничего более, чем бесплодная сентиментальность.

Тот факт, что иммиграция была правительством практически прекращена, станет всем известен из газет и частных писем и нанесет нам намного больший вред, чем могла бы наша собственная инициатива.

Если мы в открытую откажемся ввозить евреев в страну, где правительство не может обеспечить им безопасность, – это политика конструктивная, подтверждающая нашу прямоту и чувство ответственности, и может только поднять наш престиж. Но если правительство останавливает иммиграцию, это подразумевает очевидную критику нашего подхода, а также будет интерпретировано как доказательство нашей политической слабости. Отчеты в последнее время показывали, что с переходом контроля иммиграции из рук Сионистской организации к британским консулам "человеческий калибр" прибывающих в Палестину заметно ухудшился. Газета партии Ахдут Авода – "Kantres" – тоже отмечала этот феномен. Чья это была вина?

Подлинно виноват человек, приведший к тому, чтобы наши права на контроль были отторжены. Это главная и основная тема, которую нам следует подчеркнуть, – и это единственное, чего мы никогда не произносим. И если сейчас иммиграция прекращена почти полностью, это прямое следствие политики сэра Герберта Сэмюэла от 3 июня; тем же объясняется и конституция; и разрешенная позиция исполнительного совета как единственного и неоспоримого кандидата на роль Еврейского агентства; и три четверти наших неприятностей в Палестине. Сторрс, Брамли и дюжина прочих по-прежнему на местах; Гиён и Марголин же – нет. Все усилия получить разрешение на въезд Паттерсона были напрасны[1004]1004
  Жаботинский исполнительному совету, 21 марта 1922 г.


[Закрыть], и даже ребенку ясно, как небезопасно быть нашим другом и как полезно обратное при правлении Герберта Сэмюэла. Единственно конструктивной политикой в этой ситуации было обратиться к нему честно с просьбой уйти от дел. Его отбытие было бы воспринято в этом случае как выражение нашей воли. При том, как обстоят дела на сегодняшний день, ходят слухи, как я понимаю, о его уходе, и если они подтвердятся, это будет считаться выражением воли наших противников".

Пропасть, образовавшаяся между ним и большинством исполнительного совета, наглядно иллюстрируется горьким итогом:

"Я не стремлюсь возобновлять дискуссию о сравнительной ценности хирургических методов, которые предпочитаю я, и фабианских методов, которые предпочитает большинство исполнительного совета. Но не могу не заметить, что фабианские методы пока что не смогли предотвратить хирургические шаги, только операции или калечение производят наши оппоненты, когда им хочется, а не мы, когда хочется нам. Могу только сожалеть о подобном положении дел. Это очень затрудняет весь труд, даже такую мирную работу как "Керен а-Йесод". Наш народ, по крайней мере лучшие среди нас, с готовностью поддержали бы исполнительный совет, достойно вставший на борьбу и потерпевший поражение; но очень трудно получить поддержку, когда все считают, что мы не стоим за себя"[1005]1005
  Заседание кабинета 21/153, 9 сентября 1919 г.


[Закрыть].

Исполнительный совет не обращал внимания на его предостережения и предложения. Впредь они попросту игнорировались или отметались. Комитет по политическим делам за время пребывания Соколова и Жаботинского в США, по существу, прекратил существование, и управление международными делами отошло снова к Вейцману. Нейтрализовал Жаботинского и новый элемент. Практическое внедрение принятых позиций оказалось под контролем недавно назначенного политического секретаря совета Леонарда Стайна. Стайн был способным человеком, прекрасно выражавшим свои мысли, и во всем своем подходе, в сущности, несогласным с политическим сионизмом. Он относился к группе британских интеллектуалов-сионистов, основное влияние на которых оказывал Ахад ха-'Ам. Он даже практически приуменьшал одну из основных составных сионизма в борьбе с его оппонентами и критиками: что право на Палестину принадлежало еврейскому народу и что наличие арабского большинства в практически незаселенной стране не может быть решающим. Сам Бальфур красноречиво сформулировал эту идею, без которой, естественно, Декларация Бальфура представляла бы бесполезный документ. В 1919 году он заявил в британском кабинете:

"Четыре великие державы привержены сионизму. И сионизм, будь то справедливо или нет, хорошо или плохо, укоренен в вековой традиции, в сегодняшних нуждах и завтрашних надеждах, значительно большей весомости, чем пожелания или предрассудки 700.000 арабов, сейчас населяющих эту древнюю землю. И я считаю это справедливым"[1006]1006
  Речь в Альбертском зале, июль 1920 г., цитируется в «Джуиш кроник», 23 сентября 1921 г.


[Закрыть].

Вслед за тем, в 1920 году, в публичной речи он согласился, что арабское стремление к самоопределению демонстрирует искренность, "но тот, кто при обзоре мировой истории, и в особенности истории более цивилизованных районов мира не осознает, что положение с евреями во всех странах совершенно исключительно, за рамками всех ординарных правил и обобщений, и невместимо в формулы или заключено в одной фразе, – тот, кто не видит, что глубокий и основополагающий принцип самоопределения на самом деле ведет к политике сионизма, как бы мало его узкая интерпретация ни включала ее, не понимает ни евреев, ни этот принцип. Я убежден, что никто, кроме педантов и людей, предубежденных из религиозного или расистского предрассудка, не может и на секунду отрицать, что случай с евреями совершенно исключителен и требует исключительных методов"[1007]1007
  Архив Вейцмана, Стайн Вейцману, 21 марта 1922 г.


[Закрыть]. Потому-то официальной позицией сионистов в ответ на предложение о создании представительных органов было, что, если они должны быть учреждены, их избирателями должны быть существующая арабская община, с одной стороны, и еврейский народ в целом – с другой. Стайн считал иначе. Он настаивал, что, «хотя такая претензия может быть теоретически обоснованна, она не относится к числу тех, которые, как я полагаю, придутся по душе британскому общественному мнению как вопрос практической политики»[1008]1008
  Письма Вейцмана, том XI, Ne 60, к Шакбергу.


[Закрыть].

Как и некоторые его современники, Стайн был противником идеи легиона. Когда были сформированы еврейские батальоны, он ничего не предпринял для вступления в них. Стайн служил на палестинском фронте, но в обычной британской части. Как и некоторые его современники, он также не относился благосклонно к идее, что враждебной политике Великобритании следует сопротивляться. Так же, как и у них, несогласие со взглядами Жаботинского и его деятельностью вылилось у него во враждебное отношение к Жаботинскому лично. Более того, Жаботинский ему не доверял. Когда Вейцман планировал визит в США весной 1921 года и объявил, что Стайн будет его сопровождать, Жаботинский тотчас запротестовал, обосновывая это тем, что взгляды Стайна расходились с позицией, согласованной между ним и Вейцманом. Вейцман, тем не менее, в Штаты его взял. Теперь, когда Жаботинский был далек от происходящего, Стайн позволял себе игнорировать то, что Жаботинский являлся одним из выборных членов исполнительного совета и маленького комитета по политическим вопросам и что его отсутствие в Англии продиктовано поручением, исключительно важным для движения.

10 февраля 1922 года лондонская "Таймс" напечатала основные положения правительственного проекта конституции для Палестины. Он обеспечивал законодательный совет, состоящий из выборных и назначаемых членов.

Появившаяся в американской печати новость потрясла Жаботинского, которому виделось, что состав предложенного совета обеспечит арабскому населению большинство. Он срочно телеграфировал в Лондон: "Беспокоящие сообщения проекта конституции. Пожалуйста, телеграфируйте суть, инструктируйте секретариат высылать мне всю политическую корреспонденцию от сентября и в будущем".

В ответ Жаботинский получил от Стайна письмо (16 февраля), выдержанное в неожиданном – и настораживающем – тоне. К нему было приложено краткое содержание проекта, опубликованное в лондонской "Таймс", которое Жаботинский уже прочел в "Нью-Йорк Таймс". Исполнительный совет, писал Стайн, получил конфиденциально копию полного текста проекта, но копия Жаботинскому выслана быть не может. Причин несколько. Во-первых, чтобы телеграфировать "подробную выжимку", следовало понести "очень серьезные расходы". В любом случае это было бы впустую, поскольку комментарии исполнительного совета требовались "в ближайшее же время". Это было отклонением от истины. Вейцман получил проект 4 февраля. Соображения исполнительного совета он выслал только 2 марта. В сопроводительном письме он писал, сожалея, что "обстоятельства, от него не зависящие, сделали невозможным для меня уделить внимание этому важному вопросу раньше"[1009]1009
  Последующая карьера Стайна развивалась логично. Он оставался секретарем исполнительного совета до 1929 г., позже стал президентом Англо-Еврейской Ассоциации – противницы создания еврейского государства.


[Закрыть]. Следовательно, времени было достаточно, чтобы выслать копию Жаботинскому по почте, а для него – ответить телеграммой и даже письмом. В худшем случае «обстоятельства, не зависящие от Вейцмана», могли и должны были бы со всех точек зрения вызвать необходимость проконсультироваться с двумя членами Сионистского исполнительного совета – и, более того, членами комитета по политическим делам – пребывавшими в Соединенных Штатах. Отдел колоний мог бы и подождать неделю-другую.

Но и это не все. Стайн, рассуждая о третьей причине держать Жаботинского в неведении, продемонстрировал высокомерие, также отразившее его отношение: его позу исключительного для политики классического подобострастия:

"Мы склонны в настоящий момент считать, что, хотя проект нуждается в усилении отдельных моментов, с нашей точки зрения в нем не содержится много того, с чем мы могли бы решительно не согласиться, если вообще этой конституции предстоит осуществиться. Каковы бы ни были наши взгляды на этот последний пункт, они поставили бы нас в оппозицию и к правительству, и к общественному мнению, если попытаемся предотвратить развитие органов самоуправления, и все, что мы можем, это осмыслить ситуацию, какова она есть, и делать все от нас зависящее, в ее рамках"[1010]1010
  Cmd 1700, 1922.


[Закрыть].

Как бы ни объяснял Стайн невозможность отправить Жаботинскому конспект проекта конституции, даже подобного объяснения не существовало три месяца спустя, когда ни он, ни Вейцман не направили Жаботинскому "разумного конспекта" очередного удара, нанесенного Сэмюэлом, – письма, получившего известность как Белая книга Черчилля. Сэмюэл продолжал исповедовать идею, что если сионисты всего лишь разбавят суть сионистской цели – как, по иронии судьбы, он сам сформулировал ее 2 ноября 1919 года, – арабов можно будет убедить с ними смириться. Если же сионисты не согласятся, он, Сэмюэл, сам обеспечит это, разбавив интерпретацию Декларации Бальфура.

Он выступил с проектом заявления о политике британского правительства за подписью Черчилля. Проект сначала был представлен сионистскому исполнительному совету и арабской делегации, еще пребывавшей в Лондоне. Обе группы призывались принять его и свои действия привести в согласие с его содержанием. Откровенно рассчитанный на "умиротворение" арабов, он также разделался со страхом, терзавшим сионистов: он признавал Сионистскую организацию как "Еврейское агентство", упоминавшееся в 4-ой статье проекта мандата. Но основополагающие параграфы гласили:

"Британское правительство не предполагало и не предполагает как того, видимо, опасается арабская делегация, исчезновения или подчинения арабского населения, языка или культуры в Палестине. Условия Декларации Бальфура не подразумевают, что Палестина как единое целое должна стать еврейским национальным очагом, но что он будет образован в Палестине.

В ответ на вопрос, что подразумевается под развитием национального очага в Палестине, можно сказать, что это не присвоение еврейской национальности обитателям Палестины в целом, а дальнейшее развитие существующей еврейской общины с помощью евреев других стран мира с целью образования центра, могущего стать, основываясь на религии и расе, источником интереса и гордости.

Но, в интересах обеспечения наилучших перспектив свободного развития общины и предоставления полноценной возможности еврейскому народу раскрыться, необходимо, чтобы он осознал, что его присутствие в Палестине зиждется на праве, а не милости. В этом и заключается причина, по которой необходимо, чтобы существование Еврейского Национального очага в Палестине было гарантировано международным соглашением и формальным признанием, что оно зиждется на древней исторической связи. Это, таким образом, есть интерпретация правительства Его Величества Декларации от 1917 года; и государственный секретарь полагает, что понятая таким образом, она не содержит и не подразумевает ничего, что могло бы вызвать тревогу арабского населения Палестины или разочарование евреев"[1011]1011
  15 Конгресс, 1927 г., стенограмма (на немецком), стр. 229.


[Закрыть]. Это и был документ, датированный 3 июня 1922 года, ожидавший Жаботинского по возвращении из Штатов вечером 17 июня. Его встретил на вокзале секретарь, попросивший немедленно отправиться в отдел сионистского исполнительного совета; там Вейцман передал ему документы.

В речи на 15-м Сионистском конгрессе в 1927 году Жаботинский вспоминает дальнейшее:

"Вейцман сообщил, что правительство требует согласия исполнительного совета на этот документ, и согласие должно быть получено на следующее утро, 18 июня. В противном случае нам грозят кардинальные и очень серьезные изменения в тексте мандата с уроном для Сионистской организации.

В то же время доктор Вейцман заверил меня, что совет принял чрезвычайно энергичные шаги, чтобы отговорить правительство от этого требования, но что ничто не подействовало и отдел колоний настаивал на своем ультиматуме: согласия на следующее утро или изменения в тексте мандата.

Таким образом, заседание совета в присутствии приглашенных членов комитета по мероприятиям, должно быть проведено той же ночью и решение принято к утру.

За шесть часов, бывших в моем распоряжении между этой информацией и заседанием комитета по мероприятиям, созванным в тот же вечер, было, естественно, невозможно ни предпринять что-либо позитивное, ни выяснить, на самом ли деле доктор Вейцман и совет сделали в мое отсутствие "все возможное" (как он настаивал), чтобы убедить британское правительство изменить их отношение. Но одно было мне ясно: чтобы Еврейское агентство осталось в наших руках, годится почти что любая жертва"[1012]1012
  Письма Вейцмана, том XI, Ne 112.


[Закрыть].

Если бы Жаботинскому удалось навести справки, он бы выяснил, что стал жертвой замысловатого "трюка". Вейцман был очень далек от "энергичных шагов" для "смягчения" или "разубеждения" и принял позицию Белой книги, как только та попала в его руки. Уже 4 июня, практически сразу по прочтении письма, он писал ободряюще сэру Альфреду Монду. Письмо, содержащее выражение политики, писал он, "возможно, не совсем то, что мы хотели, но, учитывая великие сложности обстановки, это документ удовлетворительный. Некоторых из наших экзальтированных друзей оно может огорчить, но в целом оно будет принято лояльно"[1013]1013
  Стенограмма Конгресса, стр. 229.


[Закрыть].

Поскольку отделу колоний тут же стало ясно, что сионисты не будут противиться новой политике, в угрозах не было нужды. Более того, если бы у Жаботинского хватило времени на размышления, он понял бы, что британское правительство, после столь долгого выжидания и затрат энергии на обеспечение утверждения мандата в его существующем проекте, не станет рисковать, вызвав новую отсрочку и ставя утверждение под удар изменениями в последнюю минуту.

Правдоподобно ли, чтобы правительство рискнуло вызвать публичную критику нового текста мандата со стороны сионистов, до сих пор агитирующих несколько правительств, включая американское, за Британию и существующий текст? Правительство настаивало на ответе как раз утром 18 июня на документ, имеющий судьбоносные последствия. (Арабы, которых также просили ответить, подали свой ответ – негативный – только спустя месяц после конференции в Наблусе.)

Оказавшись в этой ловушке и уверовав в то, что времени нет, Жаботинский, тем не менее возражал против безоговорочного согласия с Белой книгой, которое предложил Вейцман. Как он объяснял в речи на Конгрессе: "Правда, я не согласился с формой. Я настоял, чтобы наше согласие было оговорено. Формулировка, предложенная мной, заключалась в заявлении, что совет, несмотря на несогласие с духом документа, не желает преумножать осложнения, с которыми сталкивается правительство Его Величества и, следовательно, готов в своей деятельности придерживаться основных принципов этого документа. Эта формулировка была отклонена, и вместо нее было отослано безоговорочное согласие. Я проголосовал против; неправда, что я подписал ответ, но не подал в отставку, – следовательно, принял ответственность"[1014]1014
  Письма Вейцмана, Ne 107, к Альберту Эйнштейну, 2 июня 1922 г.


[Закрыть].

Он не просто воздержался от ухода в отставку. Он решил, что по существу весь совет подавлен и им манипулируют британцы. Следовательно, хоть и не соглашаясь с их реакцией, он видел уход в отставку как нелояльность по отношению к членам совета. Более того, на этой стадии ратификация мандата Лигой Наций еще не была обеспечена. Противники сионизма вели напряженную борьбу.

Как описывал это Вейцман: "Все темные типы на свете трудятся против нас. Богатые, подобострастные евреи, фанатичные еврейские мракобесы в сочетании с Ватиканом, арабскими убийцами, английскими империалистическими антисемитскими реакционерами. Короче, все собаки воют"[1015]1015
  Жаботинский Вейцману, 14 июля 1922 г.


[Закрыть].

Деятельность антисемитов в Великобритании принесла плоды – резолюцию, принятую Палатой лордов, призывающую к отказу от Декларации Бальфура. Палата представителей, тем не менее, демонстрируя еще живучее влияние сионистов, аннулировала это решение почти единогласно в пользу мандата и просионистской политики правительства. Но в сионистских верхах по-прежнему тревожились относительно возможных позиций Франции и Италии (и та, и другая под влиянием Ватикана) на будущем заседании Лиги Наций, где предстояло обсуждение мандата.

Совет посчитал необходимым предпринять еще одно усилие в последнюю минуту повлиять на решение Италии и счел Жаботинского естественным кандидатом для этой попытки. Имея в запасе всего несколько дней, он не был особенно оптимистичен. Тем не менее, не успев оглядеться в Лондоне после долгого отсутствия, он снова пустился в путь – на этот раз в Италию. Его сопровождали Аня и Эри, радовавшиеся каникулам после долгой и одинокой зимы.

Правда, усилия в Италии были с самого начала безнадежны. Что мог сделать один человек в несколько дней, даже учитывая великое преимущество Жаботинского в культурной близости к итальянцам? Не писал ли он, что, несмотря на уникальное владение русским и глубокое проникновение в русскую литературу, Италия, а не Россия, была его культурным домом? И даже его красноречие не могло привести к мгновенной перемене общественного мнения и политики. Более того, короткий период времени, бывший в его распоряжении, стал еще короче: он потерял четыре дня в ожидании визы, у него не было рекомендательных писем, и его не осведомляли о подробном ходе относящихся к делу переговоров, шедших в то время в Лондоне между британским правительством и итальянским министром иностранных дел Карло Шанцером.

Тем не менее он взялся за дело энергично, быстро находил посредников, будь то в Турине, Флоренции, Милане или Риме. Его принимали сенаторы и редакторы ведущих газет. Он действительно инициировал несколько редакторских колонок в поддержку сионизма. Он сделал три важных открытия. Первым стало то, что пресса в целом была попросту антисемитской. Вторым – что Ватикан пользовался большим влиянием на правительство, чем на прессу, и самое важное: итальянская оппозиция мандату проистекает от враждебности к Великобритании, а не к сионизму.

Это, пишет он Вейцману, ухудшает дело: "Все говорят: сионизм как таковой никого не интересует, ни за, ни против; на вас нападают, поскольку вы маскируете Англию". Это я слышал от сенатора Руффини, от барона Веносты, от де Цезаро, от людей в Tribune и Carriere gella Sera, от социалистов Модильяни и Челли, и т. д. и т. п. Челли мудро сказал: «Это для вас гораздо хуже, чем если бы был настоящий антисионистский настрой. В том случае все могли бы ответить и, возможно, разрушить обвинения, но что вы можете сделать, если вас секут из-за того, за что вы не в ответе»[1016]1016
  Центральный сионистский архив, Z4/1605, Дидс к Шакбергу, 30 июня 1922 г.


[Закрыть].

И все же в конце концов он смог сообщить Вейцману, ссылаясь на барона Веносту, что итальянская оппозиция к мандату была преодолена.

Из Италии Жаботинский собирался вернуться в Палестину, но еще в Милане получил телеграмму от Вейцмана с просьбой отложить визит.

Фактически просьба была изложена в телеграмме от Дидса к Шакбергу, передавшему ее Вейцману. Дидс утверждал, что присутствие Жаботинского в Палестине в июле "поставит в неловкое положение"[1017]1017
  Письма Вейцмана, том XI, № 146, Лео Моцкину, 5 июля 1922 г.


[Закрыть]. Эдер выслал Вейцману срочную телеграмму с тем же увещеванием. Он опасался, как сообщил Вейцман Моцкину, «демонстраций и контрдемонстраций»[1018]1018
  Жаботинский Вейцману, 21 июля 1922 г.


[Закрыть].

Жаботинскому, как видно, сообщили только, что Эдер телеграфировал Вейцману, но не о причинах[1019]1019
  Эри Жаботинский, «Мой отец Зеев Жаботинский», стр. 73–74.


[Закрыть]. В конце концов, отсрочка имела свои плюсы: он смог получить удовольствие от нескольких недель очень необходимых каникул с Аней и Эри в своей любимой Италии.