Текст книги "Одинокий волк. Жизнь Жаботинского. Том 1"

Автор книги: Шмуэль Кац

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 53 страниц)

Наивные выражения этой мегаломании можно здесь найти повсеместно. Каждый здесь – обладатель трех-четырех имен, и это в дополнение к двойной фамилии (отцовской и материнской).

Уличные номера даются не по номеру дома, а по числу окон, а основная монета – 1000 реев. Поэтому не будь озадачен счетом от своей прачки: Марии-Эмилии-Катерины Магали-Энз-ди-Фонсека, № 472-474-476 такой-то улицы, сумма счета 4, 850 реев".

Еще более удивление Жаботинского возросло в Италии. Он остановился в Каллиари в Сардинии навестить друга римских студенческих лет Эмануэля Силлу, ставшего профессором экономики. Силла был убежден в том, что итальянский народ стремится принять участие в войне. Более того, несмотря на многолетний контакт с Австрией и Германией, она должна сражаться на стороне союзников.

Он не мог отразить аргументов Жаботинского в пользу итальянского нейтралитета. Он просто не знал, почему, – но итальянский народ стремился к войне. Жаботинский, отправившийся затем в Рим и повидавший еще некоторых из старых друзей, убедился, что Силла прав.

Он пришел к заключению, что движущей силой являлся всеохватывающий и иррациональный порыв воинственности, – и такой же порыв два года спустя вызвал решение Соединенных Штатов вступить в войну. Впоследствии Жаботинский пришел к выводу, что в анекдоте об ирландце, который во время визита за границу набрел на уличную драку и немедленно поинтересовался: "Это их личное дело или любой может присоединиться?" – была политическая мудрость.

Жаботинский ненадолго остановился в Англии и Голландии, но, только добравшись до Бельгии, а затем до Франции, он мог дать отчет о собственно военных действиях.

Он писал репортажи о немецких налетах на Остенде и Антверпен как очевидец. Он написал статью о разрушении половины города Малин, центра производства бельгийских кружев. Спустя 22 года Жаботинский вспоминал эпизод, связанный с этой статьей. В письме от 1936 года к бельгийскому премьеру Ван Зиланду он рассказывает, как 27 сентября 1914 года, когда бельгийская армия отступала из Брюсселя, Шербека и Малина, чтобы стянуть силы за Шнельдс, "русский журналист находился в бомбардируемом почтовом здании в Малине.

Он плакал, пока его непривычные к тому руки составляли с помощью почтового чиновника закодированную телеграмму – телеграмму, прозвучавшую для всего мира отчаянным призывом отважного бельгийского народа, атакованного – и терявшего в этой атаке своих сыновей – своим "добрым" германским соседом"[189]189
  Письма Вейцмана, том III, стр. 22, Израилю Зангвиллу, 19 октября 1914 года.


[Закрыть].

Чтобы добраться до Парижа, ему пришлось менять поезда по меньшей мере 12 раз. Это был его первый визит в Париж, эту "столицу света и радости. То, что я обнаружил, не было ни светом, ни радостью, ни даже столицей; правительство переехало в Бордо, и население растаяло или попросту пряталось по домам – не из страха, а словно чего-то стыдилось… Этим, пожалуй, в одном слове суммировано впечатление от моего первого контакта с великим городом, пораженным несчастьем, поистине пораженным, отнюдь не как Лондон или Санкт-Петербург: "пристыженный", наделенный чувством всеобщего публичного унижения. Каждая женщина стыдилась, что это ее мужу и сыновьям, а не ей самой, предстоит быть убитыми. Банковский служащий, подмастерье в магазине, наборщик в типографии – все спешили объяснить незнакомым людям (не задававшим вопросов): кто-то хромал, кому-то было уже пятьдесят пять, хотя и выглядел моложе, еще один был незаменимым мастером в своем деле. Даже встреченные мной в поезде солдаты делали все, чтобы оправдаться, почему они еще не убиты.

Я пошел в театр: то же самое, словно каждый там был виноват в чудовищном предательстве, и актеры, и зрители, собравшиеся получить удовольствие в такой час…"

Во Франции Жаботинский добился журналистской сенсации. Он обратил внимание на газетные репортажи о всеобщем гневе, вызванном немецкой бомбардировкой Реймса, повредившей знаменитый кафедральный собор.

"На сегодняшний день, – писал он в 1937 году, – трудно понять… почему… но тогда всем было совершенно ясно, что, хотя стрелять по живым людям было общепринято, исторические здания представляли табу, особенно если считались произведениями искусства".

Ни одного журналиста, ни французского, ни иностранного, не пускали в Реймс.

Жаботинский решил попытаться. После того, как его просьба о разрешении была отвергнута несколько раз, он поехал без разрешения.

"Слово "поехал", – пишет он, – совершенно условно. Я доехал на поезде только до Эпернея. Оттуда я прошел пешком по горам, лесом и через военные патрули. Я не знаю, как избежал ареста. Удача, видно, на моей стороне, хоть и не часто.

В конечном итоге я попал в Реймс, навестил поверженный собор и провел ночь в отеле, где было расквартировано командование французской армии. Я потолковал с ними, а ночью был опять немецкий налет, и еще один утром; бомба упала прямо напротив парикмахерской, где я брился, – и я отправил в газету сообщение в 900 слов. Ничего подобного не появлялось ни в одной другой газете, ни в парижской Temps, ни в лондонской Times, ни в New York Times. По крайней мере, я надеюсь, что не было таких сообщений. В конце концов, можно писать длинные донесения и не посещая Реймс…"

Во Франции с ним случилось и другое приключение, на этот раз не превратившееся в тему репортажа.

Он путешествовал с еще одним русским журналистом, и они остановились отдохнуть в Сенлизе.

Волею случая в соседнем номере остановился помощник окружного прокурора, чей дом разрушили немецкие бомбы. Услышав русскую речь через тонкие стены, он принял ее за немецкую. Тотчас была созвана военная комиссия по расследованию: комендант города, два офицера и помощник прокурора. Жаботинский объяснил, что он и его коллега говорили по-русски. "Но вы признаете, – кричал комендант, – что вы понимаете немецкий!" "Да, – ответил я, – а также итальянский и иврит…" – "Иврит? Это очень плохо, очень подозрительно: у евреев нет своего государства…"

Тут вмешались его подчиненные и прокурор. Они выяснили из наших документов, что мы ни в чем не повинны и попытались успокоить своего предводителя. Но я не был удовлетворен. Я потребовал "опровержения". Он разбушевался и закричал, что арестует меня: "Мсье будет спать сегодня на соломенной подстилке!" И он уже отдал приказ на наряд из "четырех солдат с байонетами на изготовке!" – пока, наконец, один из его подчиненных не набрался смелости и не увел его из номера.

По возвращении в Париж я отправил жалобу в Бордо, военному министру – Миллерану, – и получил ответ: "Наше расследование нашло, что офицер повел себя без необходимого такта, и он был соответственно предупрежден".

Ни одна статья Жаботинского в "Русских ведомостях" в тот период его путешествий по Западной Европе не содержит упоминаний о евреях, еврейском вопросе или сионизме. Да и материала для сообщений не было. Евреи сражались, умирали и истекали кровью в составе армий союзников, и не менее лояльно – в армиях Австро-Венгрии и Германии.

Что же касается русской армии, энтузиазм 300.000 евреев в ее составе несомненно был связан с надеждой, что после победоносной войны евреям отплатят уравнением в правах, и что улучшения их положения можно ждать уже в ближайшем будущем.

Эту надежду разделяли многие и за пределами России.

Жаботинский в докладе на встрече сионистского руководства в Лондоне 17 сентября 1914 года эту надежду не разделял. Наоборот, он категорически утверждал, что надежды на улучшение положения евреев абсолютно неосновательны. Ни один антиеврейский указ не был отменен[190]190
  Жаботинский Центральному отделу сионистов, Берлин, 4 сентября 1914 года.


[Закрыть].

Спустя несколько недель, как будто в поддержку его анализа, первым отрезвляющим сигналом, дошедшим до Запада о евреях России, было сообщение о погромах в районе, близком к театру военных действий: в Вильно, Гродно и Белостоке. Погромы стали результатом пропаганды среди солдат, будто "еврейские шпионы" несли ответственность за русские поражения. Путешествуя по Европе, Жаботинский, по просьбе российских вождей сионизма, пытался убедить свои коллег на Западе созвать заседание Исполнительного комитета в нейтральной столице. Эту просьбу отвергли.

В Лондоне и других местах, где он встречался с сионистами, было "не о чем говорить. Мир был погружен в события, абсолютно не связанные с сионистским видением: еврейский фактор не имел значения".

Как писал тогда Вейцман, евреи как народ "были разделены, рассеяны на мелкие составные (атомизированы) и неорганизованы"[191]191
  Письма Вейцмана, том VII, стр. 21, 18 октября 1914 года. Он тогда представлял Центральный Отдел Сионистов в Лондоне.


[Закрыть].

Действительно, сформировалось полное единодушие мнений: максимум возможного – как настаивали официально российские сионисты – организовать "необходимые приготовления и обеспечить, чтобы на мирной конференции голос сионистов был услышан"[192]192
  Сипур Ямай, стр. 109.


[Закрыть]. Из Манчестера Вейцман писал в том же духе друзьям и коллегам по сионизму.

Он, тем не менее, добавлял, что только победа союзников может осуществить надежды евреев. В этом случае Палестина окажется в сфере влияния Великобритании; Великобритания одна была в состоянии понять сионистов. "К несчастью, – писал он Шмариягу Левину[193]193
  Нью-Йорк, 1945, стр. 30.


[Закрыть], – сейчас прислушиваются только к ружьям".

К концу октября Жаботинский отправился из Парижа в Бордо. Там дождливым утром он узнал из плаката на стене, что Турция вступила в войну.

"В одну ночь, – пишет он в своей автобиографии, – я изменил свое мнение и позицию полностью от А до Я… Я подавил в сердце все доводы и жалобы против Русского правительства, похоронил все расчеты, касающиеся равноправия…

Я отмел все, кроме насущного факта: наша судьба зависит от освобождения Палестины от турецкого правления, и в этом освобождении мы должны участвовать как еврейская военная единица"[194]194
  «Слово о полку».


[Закрыть].

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

В «СЛОВЕ о полку»[195]195
  «Слово о полку».


[Закрыть] Жаботинский замечательно анализирует логику предыдущего взволнованного предложения.

После тщательного изучения турецкой системы правления он был абсолютно убежден в том, что надежда на еврейское возрождение в Палестине не осуществима, пока там правят оттоманцы.

Он пришел к твердому убеждению: "Что будет с евреями России, Польши, Галиции – все это очень важно, но в размахе исторической перспективы все это – вещь временная по сравнению с тем переворотом еврейского бытия, какой принесет нам расчленение Турции"[196]196
  Письма Вейцмана, том VII, стр. 19, Йену Фишеру, 14 октября 1914 года и стр. 22, Израилю Зеневиану, 19 октября 1914 года.


[Закрыть].

Но что, если Турция победит? Этот критический вопрос волновал многих сионистов. Жаботинский дал на него ответ сокрушительной точности.

"В том, что Турция, раз она только вмешалась в войну, будет разбита и разрезана в клочья, у меня сомнений не было: опять-таки не понимаю, как могли вообще у кого бы то ни было зародиться на эту тему сомнения. Тут дело шло не о гаданиях, а просто о холодной арифметике, числовой и житейской. Рад случаю сказать это здесь, так как меня в те годы обвиняли в игре на гадательную ставку. В Турции я прожил долгое время газетным корреспондентом. Я держусь очень высокого мнения о газетном ремесле: добросовестный корреспондент знает о стране, откуда пишет, гораздо больше любого посла; по моим наблюдениям – нередко и больше любого местного профессора. Но в данном случае несложная правда о Турции была известна не только профессорам, но даже послам. Конечно, того, что Германия будет разбита до сдачи на милость, не мог в то время предвидеть и журналист. Но что по всем счетам этой войны платить будет главным образом Турция – в этом у меня и сомнений не было и быть не могло. Камень и железо могут выдержать пожар – деревянная постройка должна сгореть, и не спасет ее никакое чудо"[197]197
  «Слово о полку», стр. 30–31.


[Закрыть].

Но возникал другой вопрос: если расчленение Турции оказывалось столь вероятным, не достаточно ли было придерживаться курса, предложенного Вейцманом, и готовиться к мирной конференции, а там объявить права еврейского народа на свою родину и на "независимую национальную жизнь как конструктивный общественный и моральный участник событий на международной арене?"[198]198
  Шехтман, том I, стр. 203.


[Закрыть].

Частичный ответ на это содержится в собственных словах Вейцмана, которые он неутомимо повторяет в письмах: "Неприятность в том, что сейчас голос есть только у ружей". Именно здесь мысль Жаботинского рывком опередила формулировку Вейцмана и соотнесла роль и судьбу еврейского народа с войной: недостаточно будет прийти на мирную конференцию просителем, с моральными аргументами и доводами о еврейской культурной исключительности. Для рассмотрения еврейских исторических притязаний необходимо физическое участие еврейских "ружей", военное подразделение, составленное из бойцов-евреев, и, более того, сражающееся с особой и объявленной целью обеспечения национального будущего на еврейской родине.

"В какой точно момент зародилась у меня мысль о еврейском боевом контингенте – там ли, в Бордо, перед афишей, или позже, – я теперь не помню. Думаю, однако, что вообще никакого такого момента не было. Где тот человек, какой угодно веры, который может по совести ткнуть пальцем в определенную дату и сказать: тут уверовал? Каждый рождается уже с микробом своей секты где-то в мозгу, хотя бы этот микроб и не обнаружился до старости, или никогда. Полагаю, что мне вообще всегда было ясно, так сказать, отроду ясно: если приключится когда-нибудь война между Англией и Турцией, хорошо было бы евреям оставить свой корпус и принять участие в завоевании Палестины, – хотя до того дня в Бордо я об этом отчетливо никогда не думал. Дело в том, что эта мысль – очень нормальная мысль, которая пришла бы в голову при таких обстоятельствах любому нормальному человеку; а я притязаю на чин вполне нормального человека. У нас в еврейском быту чин этот иногда переводится на разговорный язык при помощи речения "гойишер коп"; если это верно – тем хуже для нас"[199]199
  Страх перед священной войной в Великобритании и спекулирование этим Германией составили фактическую канву одного из самых занимательных романов того времени, «Greenmantle» Джона Букана.


[Закрыть].

Ему предстояло убедиться, что среди предводителей еврейского народа поистине немногие были благословлены "гойскими мозгами".

Формальное заявление союзников о войне с Турцией вышло только 5 ноября 1914 года. Жаботинский тотчас же телеграфировал своему редактору с предложением поехать в мусульманские страны Северной Африки для изучения их отношения к объявленной турецким султаном "священной войне". Редактор прислал телеграмму: "Отправляйся". В Марокко, Алжире и Тунисе он расследовал, есть ли опасность мусульманского восстания. Самым надежным источником информации были местные сефардские евреи-бизнесмены, юристы, журналисты.

Все они дали один и тот же ответ: на призыв султана отклика не последует. Ни при одном из поражений Турции за предшествующее столетие, при потере, одного за другим, владений в Европе, ни один мусульманский народ пальцем не пошевелил ей в помощь. Это немцы, утверждали они, уговорили турок попытаться еще раз.

Результат будет тем же: никаким.

Репортажи Жаботинского в "Русских ведомостях" читались по всей России. "Каждый из них, – вспоминает Шехтман, – был литературным и публицистическим событием"[200]200
  5 ноября 1914 года.


[Закрыть].

"Его статьи, несомненно, рассеяли подозрения и страхи, гнездившиеся на довольно непросвещенном Западе, перед массированной мусульманской атакой на войска союзников"[201]201
  «Слово о полку».


[Закрыть].

Перед отъездом из Европы в Африку Жаботинский начал воплощать в жизнь идею еврейского боевого подразделения. Уже 5 ноября в Мадриде он описал свой замысел Максу Нордау, которого, из-за его австро-венгерского подданства, выслали из Франции. Нордау, один из видных европейских философов конца девятнадцатого века, присоединился к Теодору Герцлю с самого начала, с момента появления Герцля. Он был правой рукой Герцля, а после его смерти считался вождем "политического" герцлевского крыла Сионистской организации. Это он, отказавшись от руководства движением, выдвинул на эту роль Вольфсона.

Жаботинского при встрече с ним постигло большое разочарование.

В письме к своему другу Израилю Розову в Санкт-Петербург[202]202
  Анна и Макс Нордау: Макс Нордау, биография (Нью Йорк, 1943), стр. 225 – 226. В своей автобиографии Жаботинский смягчает пассивное отношение Нордау, создавая впечатление скептицизма.


[Закрыть] Жаботинский жалуется, что Нордау призывал сионистское движение к политике нейтралитета и полного бездействия. Несколько парадоксально, но он протестовал даже против предложения Жаботинского, чтобы головной отдел движения был переведен из Берлина в нейтральную страну. Так же безоговорочны были его возражения против Еврейского легиона. Он не представлял, откуда возьмутся еврейские солдаты: они-де сражались под флагами всех воюющих армий, и призыв сионистов к добровольцам приведет к обвинениям в недостатке патриотизма.

В ответ на предположение Жаботинского, что самым серьезным врагом является Турция и что "сейчас, когда пришел час ее падения, мы не можем не предпринять ничего", Нордау удовлетворился "глубокомысленным высказыванием": "Это, молодой человек, логика; а логика есть искусство греческое, и евреи терпеть его не могут. Еврей судит не по разуму – он судит по катастрофам. Он не купит зонтика только потому, что на небе появились облака: он раньше должен промокнуть и схватить воспаление легких – тогда другое дело"[203]203
  Мемуары Бен-Гуриона, цитируемые Михаилом Бар-Зоаром: Бен-Гурион, том I, (Тель-Авив, 1975, иврит), стр. 98.


[Закрыть].

Биографы Нордау – его жена и дочь – пишут, что Нордау даже убеждал Жаботинского в неуместности и опасности призыва к молодым палестинцам встать под ружье на стороне Англии. Они были турецкими подданными, и Турция обходилась с ними неплохо. В каком-то смысле, говорил он, это было бы изменой[204]204
  «Слово о полку», стр. 109.


[Закрыть].

События очень скоро продемонстрировали, насколько Нордау был оторван от реальной ситуации в Палестине. Всего лишь через несколько недель после вступления Турции в войну только что назначенный на пост командующего египетским фронтом Джемал Паша распустил еврейскую организацию обороны, основанную рабочими лидерами Давидом Бен-Гурионом и Ицхаком Бен-Цви и лояльную Турции, закрыл сионистскую газету "а-Ахдут" и объявил каждого сиониста врагом Турции, подлежащим смерти[205]205
  Англия управляла Египтом как протекторатом.


[Закрыть]. Затем он отдал приказ о массовой депортации евреев. Жаботинский, сам того не зная, обнаружил последствия этой депортации, когда он, продолжая изучать мусульманскую политику, прибыл в середине декабря в Египет. Уже через час после высадки в Александрии он оказался в оживленной сионистской общине – более 1000 евреев, изгнанных из Палестины. Никому не было ясно, по какому принципу выбрали именно их. «Они рассказывали так: внезапно, ни с того ни с сего, тамошние власти велели арабской полиции хватать и тащить „нежелательных“ евреев чуть ли не по выбору околоточного надзирателя. Полицейские („брат наш Измаил“) выполнили задание с большим воодушевлением, раздавая направо и налево удары, отбирая у изгоняемых утварь и деньги; а на море, на полдороге от пристани к пароходу арабские лодочники часто в придачу опускали весла и требовали по фунту за каждого пассажира, грозились в противном случае просто вывалить их в воду…»[206]206
  Сипур Ямай, стр. 117–118.


[Закрыть].

Британские власти[207]207
  Д. Коделович: «Жаботинский в дни формирования легиона», «а-Машкиф», 30 июля 1943 года.


[Закрыть] вскоре организовали отдел помощи беженцам, предоставили им три барака, самый большой из которых назывался Габбари. Здесь-то и работал в течение нескольких недель Жаботинский. Они поистине были разношерстным сборищем, – как обнаружил Жаботинский, когда ответственность за поддержание порядка в лагере пала на него, хотя он «не был при рождении одарен талантом организатора». «Не знаю как, – пишет он, – но я пристроил первых 400. Их разместили в разных помещениях, одно – для семей с маленькими детьми, одно для молодых женщин, одно для сефардов, одно для марокканцев (которые, как мне было объяснено, представляют нечто вроде отдельной расы). И как только были размещены эти, прибыл второй корабль, затем третий, каждый неожиданно, без всякого уведомления. И надо было снова пересчитывать – сколько младенцев, сколько девушек, сколько марокканцев – и снова вымерить площадь и разводить куда полагалось».

Здесь были евреи родом из разных стран и в совокупности говорившие на дюжине всяческих языков. К счастью, большинство владели и ивритом. Они представляли собою тот тип людей, которому, по словам Жаботинского, "не представлялась возможность научиться идее дисциплины. Тем не менее не помню ни одного осложнения, какое не могло бы произойти среди народа любой другой нации при данных обстоятельствах"[208]208
  «Слово о полку», стр. 109.


[Закрыть].

Несколько иная картина предстает в мемуарах одного из участников событий. По приезде в Александрию в качестве корреспондента влиятельной газеты, Жаботинский поселился в комфортабельном отеле "Регина Палас". Когда ссоры между беженцами переросли в серьезные, он перешел жить в барак Габбари.

"Как только прибыл Жаботинский, – пишет мемуарист, – все сразу изменилось как по волшебству, и разношерстная община стала объединенной единицей. Теперь она производила впечатление, будто все прошли тренировку в одном и том же упорядоченном заведении. Мы назвали воцарившийся среди беженцев порядок "режимом Жаботинского"[209]209
  «Слово о полку», стр. 111.


[Закрыть]. Жаботинский действительно описывает подробно один специфический случай, с которым ему пришлось иметь дело: «Единственная „серьезная“ ссора у меня произошла с сефардами… Сначала, по неопытности, кухню сделали общую, сефарды вскоре учинили чуть ли не подлинный бунт, жалуясь главным образом на то, что им дали „суп“, а это у них, как выяснилось, считается чуть ли не покушением на отравление порядочного человека. Мы извинились и дали им особую кухню. Помню, что на первый же завтрак они, в знак примирения, пригласили и меня и угостили тарелкой какого-то варева, чрезвычайно вкусного, но, по-моему, совершенно похожего – на суп»[210]210
  Пионерским, первооткрывательским (прим. переводчика).


[Закрыть].

В помощи от руководства еврейской общины Александрии, и ашкеназийского, и сефардского, недостатка не было; они работали сообща с бизнесменами из Палестины среди беженцев. Они собирали деньги, одежду, постельное белье, книги и представляли интересы беженцев в государственных учреждениях. Габбари вскоре превратился в организованную коммуну с комитетами в каждом отсеке, со школой, библиотекой и аптекой, и собственной "полицией". Непостижимая судьба, таким образом, привела к неожиданному стечению обстоятельств. Отложи Турция высылку евреев из Палестины на несколько месяцев и даже недель, Еврейский легион мог бы и не сформироваться. Жаботинский, хотя и захваченный этой идеей, но в тот момент еще не имевший представления о том, где и как начать, завершил бы журналистскую работу в Египте и двинулся бы обратно в Европу – не найди он реальную опору в виде Габбари.

Та самая "полиция" в лагере Габбари стала в нужный момент ядром первого подразделения, вокруг которого создавался легион; и здесь Жаботинский встретился с Йосефом Трумпельдором, без которого это ядро не могло бы быть организовано. Жаботинский писал: "Там, в Габбари, и зародился Еврейский легион. Два человека сыграли при этом решающую роль: русский консул Петров и Иосиф Владимирович Трумпельдор"[211]211
  «Слово о полку», стр. 116.


[Закрыть].