Текст книги "Одинокий волк. Жизнь Жаботинского. Том 1"

Автор книги: Шмуэль Кац

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 53 страниц)

Он завершил примерно треть, опубликованную по частям в ивритском литературном журнале "а-Ткуфа" в начале 20-х годов; дополнительная работа обнаружилась после его смерти, записанная его рукой.

Итамар Бен-Ави, сын и последователь Элиезера Бен-Иехуды, описал иврит перевода как "один из самых утонченных, который мне когда-либо посчастливилось читать"; его считают одним из величайших достижений современного иврита[780]780
  Шварц, стр. 107.


[Закрыть].

Это были драгоценные, счастливые дни в Акре.

Арье Алкалай в своих мемуарах передает ощущение заключенных, что работа уносила Жаботинского от испытаний и забот его жизни.

Тем не менее Эфраим Рувени, ставший впоследствии видным ботаником, вспоминал позднее, что, когда в тюрьме он упомянул о желании заниматься, Жаботинский отреагировал, предложив ему свою комнату, когда бы тот ни пожелал[781]781
  «Сефер Тольдот а-Хагана», стр. 927–929.


[Закрыть].

То, что Жаботинский написал второе письмо к еврейской общине от собственного имени, чтобы "объяснить мою позицию, являющуюся также позицией большинства моих товарищей в Акре", без сомнения, объясняется разговором с Эдером и тем, что через восемь недель заключения ничего не было предпринято сионистским руководством для призыва администрации к ответственности или для организации серьезного движения за освобождение. В письме он снова подчеркивает, что заключение было бы сносным, если бы имела место борьба общественности против политики администрации. Ничто так не унижает пленников, как сознание, что люди забыли уроки предшествующих двух лет.

"Конечно, новости из Сан-Ремо прибыли как раз в день поста, но каждый нормальный еврей знает, что делать, когда во время траура приходят добрые вести. Он отсрочит празднование на неделю, на два дня, на день после похорон. И тогда еще, отвечая на поздравления, он упомянет свою потерю и скажет: спасибо, я рад, но моя радость смешана с печалью.

Что же касается вождя народа, ему следует сказать англичанам: "Спасибо (за получение мандата), но хочу надеяться, что вы теперь продемонстрируете свои добрые намерения, наказав убийц и освободив моих защитников".

Этого сделано не было. Этого не сделала Сионистская комиссия, каждый из членов которой знает, почему собрались в ту ночь в Раввакии молодые люди (и дети), сидящие теперь со мной в тюрьме, кто их собрал, кто обещал поддержать их и защитить. Сионистская комиссия знает!

И теперь, когда голос общины подавлен и, как результат этого, прекратились протесты за границей, и благодаря этому молчанию Сторрс и Бедди остались на своих местах, как остался и я, и Мордехай Малка, – даже теперь Сионистская комиссия не видит, какой единственный шаг ей следует предпринять перед лицом этого морального позора!

Вейцман и Сионистская комиссия убедили вас не продолжать борьбу и успокоить народ. Большая глупость. Подчинившись этим указаниям, вы допустили политический промах первой величины. Два года горьких, страшных уроков, полученных вами, оказались напрасными.

Вы ничему не научились и ничего не забыли.

Вейцман – гениальный дипломат, но никогда не понимал положение в этой стране, решающее значение этих лет погрома, продолжавшегося, пока нас не сочли «позволительной мишенью». Он увидел в прошлую Пасху своими глазами, к чему приводит эта тактика, но даже и после катастрофы ничему не научился и ничего не забыл.

Что будут здесь делать Герберт Сэмюэл и его помощники, если оборона останется в тех же руках, которые мы наблюдали в действии?..

У Вейцмана, возможно, есть одно оправдание – он не знаком со страной и навещает ее лишь изредка. Но Сионистская комиссия видит ситуацию, а также знает цену обещаниям, декларациям, соглашениям; соглашениям, не подкрепленным ни одной настоящей гарантией.

Ей известно, и какой великой опасности мы подверглись благодаря тактике молчания, отсутствию протестов и жалоб из Палестины; и все же она превратила день поста в день танцев, остановила митинги протеста и разослала радостные телеграммы по всему миру, даже не упомянув о великом трауре в стране.

Общественность также не понимает, что, если мы требуем отставки согрешившего инородца-губернатора, мы должны сначала убрать наших вождей, совершивших самый злостный из всех грехов: покинувших своих раненых защитников, чтобы потанцевать для их убийц.

И где молодое поколение? Где партии, молящиеся два раза в день за борьбу и восстание? Не понимаю их и не понимаю никого из вас. Я только сожалею, что из-за этого непонимания я завел в тюрьму хороших молодых людей, в меня поверивших"[782]782
  Центральный сионистский архив, Z4/16033, Эдер Вейцману, 9 июня 1920 г.


[Закрыть].

Копии письма разошлись по общине. Опьянение от Сан-Ремо было подавлено серией арабских нападений на население в Нижней Галилее и в Верхней Иорданской долине, которые, как сильно подозревалось, провоцировались британскими агентами.

Эдер, не колеблясь, винил администрацию и лично офицера разведки майора Сомерсета, который "делал все что мог, чтобы испортить отношения между арабами и евреями"[783]783
  Цитата из Шварца, стр. 109.


[Закрыть]. Одно из самых тяжелых нападений – в Самахе, было совершено как раз в самое время постановления в Сан-Ремо. Более того, признаков перемен в поведении администрации по отношению к общине не было. Действительно, 14 мая она нанесла один из самых сокрушительных ударов. Накануне запоздалого открытия выборной ассамблеи, из которой, как надеялись, могло сформироваться сильное руководство, администрация запретила проведение.

Рабочие партии разослали 100 копий в свои отделения. Сущность их реакции отражена в статье в "Кинтрес".

"Мы признаемся в грехе, совершенном еврейской общиной в Палестине, занимавшейся два года мелочами, зависевшей от чудес, не организовавшейся для серьезной работы, не понявшей ценность батальонов и не попытавшейся остаться в легионе до подписания мира. Мы сознаемся в грехе, совершенном батальонами из-за отсутствия предвидения, непонимания собственной ценности, и нас покинувшими.

Человека, предвидевшего и предостерегавшего нас, что можно ожидать и что произойдет, они называли блефующим – и если бы только он оказался не прав"[784]784
  Гильнер, стр. 391.


[Закрыть].

В те же дни имело место значительное изъявление неподчинения -200 членами легиона. Когда в еврейских деревнях на Севере прошла волна арабских нападений, на помощь отправились группы легионеров под руководством некадровых офицеров.

Их командир, полковник Марголин, как и они, был не готов сохранять пассивность снова, пока атаковали евреев. Он дал увольнительные всем солдатам, желающим помочь. Когда ему выговорило начальство, он настоял на своем: бойцы, добровольцами ушедшие защищать свою страну, заявил он, не могут остаться в стороне, в своих бараках, пока правительство ничего не предпринимает против атак. По стране разошлись слухи, что легионеры собираются атаковать Акрскую крепость, чтобы освободить Жаботинского и его товарищей.

Слухи имели основания, но Жаботинский запретил. Гильнер так описывает обстоятельства. Однажды вечером подавальщик, собиравший тарелки после еды, пришел с новым помощником. Под потрепанной одеждой Гильнер узнал Элиягу Голомба, который приложил палец к губам, зашел на кухню и попросил повидать Жаботинского. Гильнер отправился за Жаботинским, занятым Данте, и оставил его на кухне с Голомбом.

Когда Голомб ушел, Жаботинский сказал Гильнеру: "Легионеры планируют атаку на форт Акра, чтобы освободить нас силой. Голомб считает, что это выведет мир из бездействия. Как ты считаешь?" – "Я против". – "Правильно. Я уже отверг эту идею"[785]785
  Центральный сионистский архив, Z4/1446, 9 июня 1920 г.


[Закрыть].

Община продолжала кипеть; неизбежно их гнев направлялся на бездействие сионистского руководства. Сионистская комиссия уже не в состоянии была отмахиваться от широчайшей, практически единогласной поддержки Жаботинского и движения за освобождение заключенных.

Эдер еще раз навестил Жаботинского и на этот раз доложил комиссии и Вейцману конкретные требования Жаботинского. Он хотел повсеместную кампанию не просто по освобождению пленников, но и за отставку британских чиновников, ответственных за погром. Что касается самой комиссии, он настаивал, чтобы она по меньшей мере представила британскому правительству требование об их немедленном освобождении. Жаботинский заявил, что пленники готовы к голодной забастовке "и к более отчаянным мерам".

В комиссии состоялось два заседания.

На первом, 4 июня, требования Жаботинского были приняты большинством из двух (Эдер и доктор Артур Руппин) против одного (Усышкина). На втором заседании, 9 июня, была составлена телеграмма для подачи через Сионистский отдел в Лондоне Ллойд Джорджу:

"Жаботинский и двадцать соратников уже семь недель в тюрьме за попытку спасти жизнь и честь еврейских мужчин, женщин и детей. Они были приговорены за действия, которые были не только одобрены нами, но и нашли бы поддержку не только каждого еврея, но и каждого достойного человека. Мы со всей искренностью взываем к вам изменить эту величайшую несправедливость и приказать немедленно освободить этих людей, приговоренных столь несправедливо"[786]786
  Центральный сионистский архив, Z4/1446, протокол Сионистской комиссии, 9 июня 1920 г.


[Закрыть].

Вокруг телеграммы состоялось поразительное обсуждение. Текст Эдера включал фразу "приговоренных за действия, которые были не только утверждены нами". Большинство возражало против слова "утверждены", считая, что это повредит комиссии. Эдер заметил, что в конце концов действия Жаботинского были утверждены и что он сам информировал об этом комиссию по расследованию. Однако Усышкин и другие (Руппин и, в этот раз, Бецалель Яффе) настаивали, и Эдеру пришлось смириться[787]787
  Там же, Z4/16022.


[Закрыть].

Одновременно каирские юристы Девокшайр, Голдинг и Александер подали апелляцию от имени Жаботинского к главе юридической службы оккупационных войск. Апелляция была отвергнута, несмотря на многочисленные, по их сообщению, важные нарушения в ведении дела.

Угроза голодной забастовки заключенных была реальной. Их нетерпение росло день ото дня; тем не менее, когда Гильнер выдвинул идею о ней, она не была немедленно принята.

Жаботинский выразил свое несогласие, как видно, аргументируя, что в мире, видевшим ужасы войны, голодная забастовка не будет иметь эффекта, – но большинство было против него. 4 июня было отправлено письмо, извещающее еврейские органы, что забастовка начнется 10 июня.

Новость облетела страну и привела к потоку телеграмм, писем и визитеров со всех концов с просьбами воздержаться. Прибыли делегаты из общинного совета и даже из "Ахдут а-Авода"; но пленники стояли на своем. Тогда вмешался верховный раввин Кук.

Его величайший моральный авторитет – даже нерелигиозные и антирелигиозные социалисты относились к нему с почтением – чрезвычайно возрос в связи с его потрясающим призывом нарушить празднование Пасхи из-за ареста Жаботинского. Теперь же он послал теплое, полное эмоций обращение, которому пленники противостоять не могли. К облегчению общинного совета, Сионистской комиссии и наверняка британского правительства, они отказались от голодовки.

Все заключенные были в добром здравии; британское правительство испытывало чрезвычайное неудобство и явно было вынуждено защищаться от резкой критики в парламенте и прессе.

Казалось, чувства общины и муки заключенных и их реакция не находили отклика в душе Вейцмана. Он продолжал демонстрировать сарказм и гнев; ишув, по его представлению, был не в состоянии понять, насколько низки их заботы на шкале приоритетов. Чего, возможно, не осознавали палестинцы, включая Эдера, – это радикального расхождения Вейцмана с настроениями и мнениями общины. Первым тому сигналом являлось его заявление в "Манчестер Гардиан", что Жаботинский был "формально виновен". Еще более красноречивой стала его корреспонденция уже от 2 мая. Старый английский друг леди Эмма Каролина Шустер поздравила его с постановлением в Сан-Ремо и выразила беспокойство о Жаботинском[788]788
  Письма Вейцмана, том IX, № 318, 2 мая 1920 г.


[Закрыть]. В ответ Вейцман упоминает о «великом испытании погромом», но добавляет: «Однако все это уже, возможно, забыто?!» – и никак не отвечает на ее вопрос о Жаботинском[789]789
  Там же, № 327, 1 июня.


[Закрыть].

1 июня Вейцман отправляет генералу Макдоноу, генерал-адъютанту армии, копию протокола судебного процесса, составленного Элиашем и который, как он невыразительно добавляет: "Вы можете найти достойным интереса"[790]790
  Там же, том IX, № 335, 8 июня 1920 г.


[Закрыть]. И снова ни слова о безобразии суда или о том, что было несправедливо карать Жаботинского за попытку защитить свой народ, не говоря уже и о намеке на требование пересмотра.

Действительно, вплоть до того момента, спустя шесть недель после приговора, в переписке Вейцмана и в документах Сионистской организации нет ничего конкретного для освобождения арестантов.

Он же еще через неделю пишет Эдеру: "Мы сделали все, что могли, для освобождения Жаботинского". Характер действий описан в следующем параграфе письма:

"Я виделся с господином Уинстоном Черчиллем. Он обещал предложить лорду Алленби отпустить Жаботинского и коллег под залог. Господин Черчилль телеграфировал об этом лорду Алленби, и тот, как видно, предложение отверг. Официальные лица здесь справедливо утверждают, что им сейчас затруднительно оказывать давление на лорда Алленби и провоцировать его на подачу в отставку; они должны выждать неделю-другую прежде чем принимать дальнейшие меры. Генерал-адъютант разделяет это мнение, а он, как вам известно, дружественно расположен; так же считает Филипп Керр и друзья в Иностранном отделе. Все они говорят, тем не менее, что как бы ни был смягчен приговор, он не может оказаться меньше, чем два-три месяца, и с их позиций неясно, к чему вся эта суета, поскольку очевидно, что даже в худшем случае Жаботинского освободят как только в Палестину прибудет Сэмюэл, что должно произойти 1 июня. Им потому и не понятно, почему нужно на сегодняшний день оказывать давление на Алленби, провоцировать дискуссию, могущую только повредить, и повредить значительно, нам всем, когда дело может разрешиться мирно в течение последующих трех недель"[791]791
  Там же, № 344.


[Закрыть].

И снова ясно вырисовывается формулировка вопроса в представлении Вейцмана: принятие в принципе идеи, что дело заслуживало наказания, хотя приговор излишне суров; таким образом, судебный процесс оправдан. Следовательно, вопрос о расследовании действий самой администрации (как того требовал Жаботинский, еврейская община и влиятельные голоса в Великобритании) попросту не рассматривался. Он полагал, что Жаботинский и его товарищи по заключению могут и должны отнестись с благоразумием к нескольким дополнительным неделям в тюремных условиях. Он не учел также, что это обеспечивало им навсегда тюремное прошлое.

Вслед за тем, 16 июня, он поднимает этот вопрос в письме к Сэмюэлу, только что посвященному в рыцарство (представленному к рыцарскому званию) по случаю его назначения губернатором Палестины.

"Заключение господина Жаботинского по-прежнему служит источником брожения среди евреев Палестины и оказывает значительное влияние на состояние их духа. Более того, приговор и сам по себе заслуживает пересмотра. Помимо того, что ход процесса вызывает серьезнейшие возражения процедурного порядка, но и приговор, даже в смягченной форме, превосходил, по утверждениям, серьезность того, в чем провинился господин Жаботинский". И он добавляет:

"По вполне понятным причинам я не призываю в настоящий момент к дальнейшим попыткам обеспечить освобождение господина Жаботинского. Но, смею утверждать, его дело должно быть пересмотрено по соображениям и правосудия, и политики, немедленно по установлению гражданской администрации"[792]792
  Там же, № 349, 18 июня 1920 г.


[Закрыть].

В последующие двое суток, тем не менее, по-видимому, произошло что-то, побудившее его к большему ощущению неотложности и к более широкому восприятию дела. Он затронул его вновь при личном свидании с Сэмюэлом, а затем в новом письме. В нем он впервые призывает к "немедленному освобождению" Жаботинского, добавляя, что такова "воля народных масс".

Его доводы, однако же, снова отражают его понимание проблемы. Он подчеркивает, "как трудно объяснить мировому общественному мнению причину его продолжающегося заключения".

Более того, его следует освободить по политическим соображениям, "независимо от существа дела", поскольку "было бы великим несчастьем и с британской, и с еврейской точки зрения, если убеждение, что он задерживается исключительно по политическим соображениям, укоренится в умах значительной части нашего народа"[793]793
  Там же, № 338а, 8 июня 1920 г.


[Закрыть].

Вейцману было хорошо известно о широко распространенных требованиях палестинской общины разоблачить администрацию. В письме к рабочим вождям Кацнельсону и Бен-Гуриону он горько упрекает общину и Жаботинского, ставящих под угрозу всю судьбу сионистского дела своими "истерическими" требованиями.

Рационализируя свое отношение, он пишет: "В чем смысл этой пустой борьбы с администрацией, которую смещают, которая уже мертва?"[794]794
  Гильнер, стр. 393.


[Закрыть].

Ему следовало бы поразмыслить над шекспировским проницательным суждением: причиненное человеком зло его переживает.

Собственное признание от прошлого января о вреде прецедентов он, как видно, стер из своей памяти. Он закрывал глаза на беспроигрышную возможность уничтожить этот вред в момент, когда администрация превзошла саму себя в антисемитизме. Вместо этого он возложил все свое доверие на Герберта Сэмюэла, которому предстояло, по убеждению Вейцмана, открыть новую и чистую страницу в истории сионизма; и тогда зло и грехи прошлого станут всего лишь памятью.

1921-1923. СИОНИСТСКИЙ ВОЖДЬ

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

ГЕРБЕРТ Сэмюэл прибыл в Палестину 30 июня. Больс (его, как и Уотерс-Тэйлора, в результате разоблачений Майнерцхагена оставили на посту только до приезда Сэмюэла) предъявил расписку на «одну Палестину», которую Сэмюэл торжественно подписал. К тому времени обнародовали новость, что он собирается амнистировать арестантов в Акре, но в их числе и двух насильников-арабов.

Этот уравнительный подход вызвал у арестантов ярость. Жаботинский настаивал, что им следует отказаться от амнистии, разделенной с подобными партнерами. Но после долгих дебатов, большинство проголосовало за амнистию. Несмотря на гнев, охвативший практически всю общину, Сионистская комиссия не поддержала протест против освобождения арабов. Отношение Жаботинского вызвало у ее членов крайнее недовольство. Эдер, постоянно меняя позиции, назвал это в письме к Вейцману "экстремизмом".

Сэмюэль объявил амнистию 8 июля, и военный губернатор известил о ней в тот же день арестантов. Но кто-то обеспечил еще одну ложку дегтя: арестантов намеревались доставить в Иерусалим под стражей. Жаботинский уведомил губернатора, что они категорически отказываются выходить из тюрьмы под стражей. В тот же вечер их освободили окончательно.

Покидая тюрьму, вспоминает Гильнер, они позаботились о Малке: после небольшого скандала и переговоров с властями его также отпустили на свободу[795]795
  Шварц, стр. 115.


[Закрыть].

Следующим утром они прибыли в Хайфу. На вокзале поджидала большая толпа – "вся ивритская Хайфа". Несмотря на стремление Жаботинского поскорее добраться до Иерусалима, увидеть мать и сестру, общинный совет Хайфы, в течение десяти недель хлопотавший об удобствах для него и остальных арестантов, убедил его провести в городе первый шабат.

То, что он и его товарищи были "прощены", само по себе возбуждало негодование; то, что помилование включало насильников-арабов, казалось непереносимым. Из Хайфы Жаботинский отправил телеграмму в "Гаарец": "Я отношусь к амнистии совершенно отрицательно. Я отправил резкий протест в Сионистскую комиссию, а в Иерусалиме я выступлю перед общественностью"[796]796
  Шварц, стр. 115–118.


[Закрыть].

Он прибыл в Иерусалим в понедельник рано вечером (12 июля). Тысячи приветствующих жителей заполонили платформу, сквер и окрестные крыши. Жаботинского на плечах вынесли из вокзала. Автомобиль, принадлежавший больнице "Хадасса", доставил его домой. Через два часа, вместе с матерью, женой и сестрой, он появился во дворе школы Лемеля, переполненной 3000 торжествующих иерусалимцев.

Всех арестантов рассадили на подиуме. Вел церемонию Моше Черток – тогда всего лишь двадцатилетний птенец, но уже ведущая фигура в рабочем движении. Шестеро выступавших представили приветствия от всех национальных и городских организаций (включая Хагану, пустившую корни повсюду в стране), а затем теплое письмо от главного раввина. Два букета цветов, в медных вазах, отлитых студентами школы искусств "Бецалель", были поднесены к помосту Жаботинскому и Малке.

Остальных из большого числа выступавших, обычного для подобных собраний, убедили отказаться от слова, чтобы толпа послушала Жаботинского.

Разразилась буря аплодисментов и приветственных выкриков, в воздух полетели шляпы, и прошло некоторое время, пока, Черток не восстановил порядок.

Общинное руководство опасалось речи Жаботинского, зная о его возмущении амнистией и его критику сионистского руководства, ставшую еще горше за время заключения. Они хорошо осознавали также, что народ поддерживает Жаботинского не только как "защитника Иерусалима", "Пленника Акры", "Отца Еврейского легиона", но и как человека, чьими многочисленными предупреждениями о надвигавшемся погроме пренебрегли сионистские вожди.

Жаботинский немедленно развеял их страхи. "Мы пришли сюда не критиками, а друзьями и помощниками", – начал он. Ни в содержании, ни в тоне выступления не прозвучало ни тени воинственности. Но четко изложенные выводы изложены были бескомпромиссно. Он проанализировал достижения корпуса самообороны, предотвратившего распространение погрома в Новый город и наверняка не допустившего бы трагедию, если бы его не задержали у входа в Старый город. Он говорил о суде:

"Судьи просчитались. Они хотели раздавить нас, но не поняли силы живого еврейского народа – силы справедливости, подействовавшей по всему миру, потрясшей парламенты и министров на их местах".

Он выразил свою веру в британское правосудие. "Мы никогда не сомневались, – сказал он. – Мы намереваемся требовать пересмотра нашего процесса в Англии, которая нас не подведет".

Он произнес безупречную хвалу Сэмюэлу: "Там на Масличной горе восседает теперь еврейский правитель истины и правосудия. Он известен мне всеми своими великими качествами, всей доброй волей и способностями, и благородной целью, которой он служит. Он символизирует сущность прекрасных черт и английского, и еврейского народов. Мы доверимся ему; и мы ему поможем".

Тем не менее Жаботинский предупредил: "Он всегда должен будет прислушиваться к нашим позициям, к нашей справедливой и ясной критике. Английский народ, лучшие его представители, любят критику и знают, как она важна – и мы свой долг исполним. Мы не воздержимся от критики того, кто в ней нуждается. Мы не воздержимся от давления, требующегося для поправок, перемен и заживления".

Теперь наконец послышалась критика, которую все ждали, но она была довольно мягкой:

"Я знаю секрет оппозиции, с которой мы столкнулись в этой стране. Даже те, кто прибыл сюда другом, обернулись против нас. С нашей стороны не было давления, и события развивались путем наименьшего сопротивления. Нам следует пользоваться давлением – цивилизованным давлением, в отличие от непристойного – вежливо, с достоинством, против попыток ослабить наше положение".

Он подчеркнул свою веру в то, что мирная жизнь с арабами возможна, но призвал к постоянной готовности для защиты "против темных сил, плетущих в секрете свои планы"[797]797
  «Джуиш кроникл», 16 июля 1920 г.


[Закрыть].

В день выступления Жаботинского с площадки в Иерусалиме ему публично воздал хвалу в Лондоне один из больших и верных друзей сионизма в Великобритании. Перед тысячами евреев и блестящими британскими политическими фигурами, собравшимися в Альбертовском зале отметить получение Великобританией мандата, Джозайя Уэджвуд сказал:

"Я посвящаю молодой еврейской нации урок, который ей следует выучить наизусть: боритесь за свои права! Пусть в еврейском движении будет больше духа моего доброго и отважного друга Жаботинского"[798]798
  Гильнер, стр. 383.


[Закрыть].

Публично Жаботинский избегал даже намека на сомнения о Сэмюэле, высказанные им по секрету. Когда в Хайфе по дороге в тюрьму Акры в конце апреля ему Зелиг Вайкман сообщил о том, что главным губернатором назначили еврея, Жаботинский не выразил особой радости. "Нам было бы лучше с хорошим гоем, – сказал он. – Руки верховного наместника-еврея будут связаны его собственными ингибициями. Еврей в такой позиции будет в неловком положении, разве что необычайно отважный"[799]799
  «Джуиш кроникл», 6 ноября 1919 г.


[Закрыть].

Не существует свидетельств тому, знал ли Жаботинский, насколько Сэмюэл подходит под это определение. В предшествующее полугодие будущий главный губернатор публично объявил в точно сформулированном заявлении цель сионизма, Несколько лет спустя сам Жаботинский принял для организованного им политического движения именно такую формулировку. Заявление Сэмюэла стало ответом на массированную арабскую пропаганду, обвиняющую сионистов в намерении установить еврейское государство в Палестине немедленно, через головы арабского большинства. На большом собрании в Лондонском оперном театре 2 ноября 1919 года, в день празднования 2-й годовщины Декларации Бальфура, Самюэл сказал:

"Немедленное установление полномасштабного суверенного еврейского государства в Палестине означало бы передачу большинства под правление меньшинства; это противоречило бы главному демократическому принципу и несомненно, было бы осуждено мировым общественным мнением.

Подход, предложенный на мирной конференции, и неизменно поддерживаемый сионистским руководством, заключается в проведении в жизнь, как только это позволяют условия в стране, еврейской иммиграции и еврейского заселения земель, передача в концессии еврейским властям многих больших публичных проектов, в которых в стране существует великая нужда, активное содействие еврейскому культурному развитию, с тем чтобы страна могла превратиться в чисто самоуправляемое содружество под предводительством еврейского большинства"[800]800
  Цитируется в «Джуиш кроникл», 25 июня 1920 г.


[Закрыть].

Тем не менее были и такие, кто осознавал, что для опасений есть основания. Сэмюэл, в конце концов, возглавлял министерство внутренних дел. Кое-что можно было определить уже по его поведению там. Еженедельник "Спектэйтор" выразил сомнение в его административных способностях. Он писал о нем как о "робком и нерешительном"[801]801
  «Джуиш кроникл», 4 июня 1920 г.


[Закрыть]. «Джуиш кроникл», хоть и приветствуя с энтузиазмом его назначение, напомнила и предупредила Сэмюэла о серьезном недостатке: «Будучи министром внутренних дел, господин Сэмюэл так беспокоился о том, чтобы не показаться благосклонным к соплеменникам-евреям, что, как нам пришлось отмечать не раз, он предпринимал все возможное, чтобы действовать с предубеждением против них, а не в духе справедливости»[802]802
  «Нью-Йорк Таймс», 16 октября 1923 г.


[Закрыть].

Писатель Израиль Зангвилл тоже был внимательным очевидцем, не радовавшимся безоговорочно его назначению. Он знал, насколько слаб Сэмюэл, и срочно писал ему перед его отбытием в Палестину: "Путь наименьшего сопротивления не стоит великого народа"[803]803
  Письма Вейцмана к А.У. Бальфуру, т. IX, № 230, 27 сентября 1919


[Закрыть].

И Вейцман не отдавал ему безусловного предпочтения. Осенью 1919 г. он, правда, предложил его кандидатуру, но всего лишь в качестве члена административного совета из четырех человек, включая Майнерцхагена, Дидса и под председательством Алленби[804]804
  Там же, № 297, к Вере, 21 марта 1920 г.


[Закрыть].

Поведение Сэмюэла перед самым его назначением просто потрясло Вейцмана. По дороге в Палестину в марте 1920 года Вейцман прибыл в Каир и там узнал "плохие новости" из Палестины – о трагедии в Тель-Хае и двух антиеврейских демонстрациях в Иерусалиме. Здесь же ему сообщили, что услышав о тех же событиях, Сэмюэл показался "слабым, испуганным и трепещущим"[805]805
  Там же, № 300, Вере, 29 марта 1920 г.


[Закрыть]; через несколько дней Вейцман писал о нем как о «в целом чрезмерно осторожном под влиянием этих личностей (в администрации), и ему потребуется большая встряска, чтобы понять истинную ситуацию. Он в ней не очень разобрался»[806]806
  Отдел парламентских документов, Иностранный отдел 371/5121/Е 9254, стр. 166, 15 июля 1920 г., Сэмюэл к Керзону.


[Закрыть]. Как это ни удивительно, в первый же день на новом посту в Иерусалиме, Сэмюэл оправдал эти опасения. Его первое административное решение было связано с девятнадцатью осужденными самооборонцами.

Когда их арестовали в Равакии, капитан Янсен разрешил пятерым остаться в доме для присмотра за женщинами и детьми. Позднее их тоже арестовали, судили тем же военным судом по тем же обвинениям – и оправдали. Когда это стало известно в Генеральном штабе, главнокомандующий Конгрив был в отъезде. Замещавший его генерал-адъютант, рассмотрев абсурдную ситуацию, приказал немедленно освободить и первых девятнадцать. По возвращении главнокомандующий аннулировал приказ; но вопрос передали на рассмотрение Сэмюэлу как верховному уполномоченному. Докладывая в Лондон, он писал: "Учитывая то, что освобождение этих девятнадцати евреев до объявления общей амнистии по всей вероятности, может вызвать политические беспорядки и арабское недовольство, я поддержал это решение"[807]807
  2 сентября 1920 г.


[Закрыть].

Жаботинский отказался согласиться с последствиями амнистии, он решил стереть из архивов весь процесс. Он действовал незамедлительно. Уже к середине августа он приготовил подробную докладную. Сэмюэл передал ее в Иностранный отдел – с рекомендацией удовлетворить просьбу Жаботинского о пересмотре. В то же время, 20 августа, Жаботинский отбыл в Англию; он дал немедленно знать Иностранному отделу о своем присутствии и цели. Его, наверное, поразила бы ледяная реакция чиновников на это. "Какая жалость, что надо все это снова перетряхивать", – заметил Освальд Скотт 6 сентября. Последующая дискуссия в Иностранном отделе сконцентрировалась на возможных способах заблокировать инициативу Жаботинского. Был уведомлен фельдмаршал лорд Алленби, находившийся в тот момент в Лондоне. Алленби предложил открытый шантаж: предупредить сионистов, что если они не остановят Жаботинского, отчет комиссии по расследованию будет опубликован. Сионисты дали понять, что этого не желают.

Алленби направил воинственное письмо Керзону. В интервью в "Таймс", писал он, его администрация была оклеветана Жаботинским. В то же время отчет не только критиковал сионистов. Будучи опубликованным, он послужит оправданием администрации. Это был удивительный выпад – и совершенно неспровоцированный. На самом деле в интервью "Таймс" Жаботинский осторожно воздержался от полной правды об администрации[808]808
  Отдел парламентских документов, Иностранный отдел 371/5121.


[Закрыть]. Его заявление было пространным, и об администрации он сказал только следующее: «Антиеврейская пропаганда была целиком искусственна; она не преуспела бы среди населения, если бы со стороны администрации с самого начала была четкая политическая линия. В странах, только вчера обратившихся к цивилизации, неразумно и опасно позволять местному населению иметь дело с неясной ситуацией, которая может быть интерпретирована или искажена по воле любого агитатора».

Требование Алленби к Керзону предполагает определенную степень моральной амнезии. Позабыл ли он, что первым, кто по всей справедливости осудил его администрацию, был его собственный главный офицер по политике? Забыл, что Керзон отказал ему в его разгневанном требовании отозвать Майнерцхагена и в результате его атаки сместил двух самых старших подчиненных Алленби – Больса и Уотерс-Тэйлора?